Текст книги "В той стране"

Иной раз, наслушавшись последних известий и прочих страстей, Федор начинал думать про войну. Война виделась как в кино, с танками и огнем. Но что самое страшное, малые дети вдруг оказывались там и родные внучата, Васек и Оленька. Среди этого всего, меж танками, в огне и смерти. И такой очевидной представлялась ему вся нелепость войны для жизни людей, что оторопь брала. Как же другие этого не поймут? О войне Федор не мог думать долго, расстраивался, и голова болеть начинала.

Наверное, никогда ранее в своей жизни – да что там наверное – конечно же никогда еще не приходилось Федору проводить свое время в таких вот раздумьях. И не мякинная голова была тому виной, а просто жизнь. Сначала пацаном голодал, толком не учился. Потом все работа да работа. Детей растить, хозяйство держать, одна скотина сколько сил отнимала. Много было работы. И теперь, впервые за жизнь, Федор вот так лежал, день за днем, и ничего не делал.

Да так и отлежал положенное и вышел здоровым. А к приемнику привык и, выйдя из больницы, у жены денег потребовал на собственный. Шура не стала больному человеку перечить. Но, когда принес Федор сторублевый нарядный приемник и включил его, она все же осудила:

– Абы деньги тратить. Вон радио висит. Такие же халы-балы.

– Радио… – снисходительно отозвался Федор. – Там все Москва да Москва. А здесь хочешь с Европой, а хочешь – с самой Америкой переговаривайся, – выдвинул он длинную, никелем блиставшую антенну.

– С Америкой? – завороженно глядя на антенну, переспросила Шура.

– Запросто, – подмигнул Федор. – Счас мы их вызовем, – и, поднеся ближе к лицу приемник, позвал: – Ало-ало! Америка! Как меня слышите?!

– Замолчи! – перепугалась жена. – Услышут еще и посадят.

Федор в ответ рассмеялся.

Но смех был, как время показало, плохой. С каждым днем Шура в этом убеждалась и убеждалась. То заведет муж про Африку и другие страны, в которые он поедет, то с министрами говорить собирается, то еще что выдумает.

Нынче вот вроде все нормально было, с работы пришел, поливал, а потом влезли ему в голову эти деревья, пропади они пропадом. Влезли, и все. И ужинать путем не поужинал, а теперь стоял на воле, папиросу смолил.

– Не натруждай головку, – снова попросила Шура. – Себя да и меня пожалей.

– Заталдычила, – отмахнулся Федор.

Шура горько вздохнула и стала прибирать на кухне. Федор на крылечко ушел, сидел там, курил, о прежнем думал.

Уже разлился в мире летний вечерний сумрак, сливая серый забор, густое вишенье, высокие георгины. В подножии вишен белели петуньи, испуская тонкий сладковатый аромат. Красное полыханье заката отгорело, покрылось сизым пеплом, и ясный серебряный серпик месяца блестел с вышины.

А Федор думал-думал и вдруг догадался. «Семечка! – пронзила его ясная мысль. – Семечка, вот в чем дело».

– Семечка! – обрадованно воскликнул Федор и к жене кинулся, рассказывать.

– Семечка!.. – говорил он Шуре взахлеб. – Семечка, вот в чем дело. Маленькая, а в ней все заключено. От яблочного – яблоня вырастает, от абрикосовой косточки – абрикосина. Понимаешь? От семечка все идет. Оно хоть малое, но в нем все заключено. Вроде как у человека. Дите еще не роженное, еще его носишь, с кулачок оно, а уже все в нем есть, – истово втолковывал Федор. Ему очень хотелось, чтобы Шура его поняла и поддержала. – Малое, но все есть… Головенка, сердчишко, маковое, но есть… Ножки, ручки… Все уже готовое. А потом все оно вырастает больше и больше. И в дереве так. Глазом не видно, а в семечке оно заключенное. А потом растет и растет.

Федор был очень рад своей победе. Он прямо на месте не стоял, приплясывал. А жена не больно радовалась. Поглядела она на мужа и сказала невесело:

– Пошли спать. Може, ночью тебя угомон возьмет.

Пришлось идти спать. И уж потом, почти засыпая, Федор вспомнил о прививке. Ведь на яблоню можно грушу привить – и получится. Он видел такие деревья, где на яблоне груши росли. Вспомнил он о таком случае, огорчился и проговорил, досадуя:

– Не кумекает башка.

– Ты чего? – спросила Шура.

– Башка, говорю, не кумекает, – повторил он.

Шура его признание по-своему поняла и горько заплакала. Плакала долго. А потом лежала, не спала и наутро решилась: пошла к доктору и обо всем ему рассказала.

Доктор был знакомый, Иван Николаевич. Он недалеко жил, на той же улице. Человеком он был свойским, все понял и в тот же день Федора увидал.

– Ты чего языком болтаешь? – спросил он. – В какую еще Африку собираешься?

– Не в Африку, пока в Бельгию, – коротко ответствовал Федор. – Туда путевки есть.

– Та-ак… Про президентов, про министров тоже говорил? К ним в гости собирался?

– Говорил, – честно признался Федор. – Но я же, Николаевич, соответственно, с мирными целями, – и все доктору объяснил, как и почему.

Николаевич был мужиком умным, Федора понял.

– Ладно, – сказал он. – Но ты все же поменьше языком болтай. Мало ли кто что подумает.

– А что? – догадался Федор. – Есть такое мнение, что я того? – и постучал себя пальцем по лбу.

– Есть, – честно ответил доктор.

– Вот… – заматерился Федор и тут же спохватился: – Извини, Николаевич.

– Ладно. Ты вот лучше при жене матерись, чем про Бельгию. Понял?

– Понял, – вздохнул Федор.

А дома жене сказал:

– Чего это ты по врачам бегаешь, а? Чего из меня дурака делаешь? Чтоб больше ни шагу, а то я тебе…

– Но я ведь, Федя, болею душой. У тебя ведь нет-нет, а потом эта… Как ее… Би-и…

– Бельгия.

– Ну да…

– Так я все равно туда поеду. Ясно?

– Ясно, – покорно ответила жена и загоревала.

Врачи не помогали. Нужно было бабку искать какую-нибудь, шептуху. Нужно было спасать мужа.

Телик

Тишину он терпеть не мог. «На кладбище! – кричал он. – На кладбище належимся! – и запевал громко: – А на кладбище все спокойночко, все пристойночко!»

И включал на полную мощность. Все включал, что под рукой было. В конторе – значит, радио; когда по стройке лазил, по этажам – то малый приемничек пел у него на груди, болтаясь на ремешке. А уж дома, на порог ступив, он включал все подряд, и вперебой гремели репродуктор и телевизоры. Телевизоров было два, один – цветной – в горнице, другой – черно-белый– в спальне. Один был настроен на первую программу, другой – на вторую.

Старуха-теща, она отдельно жила, так вот теща привыкнуть к такому не могла и сразу же уходила, ругаясь:

– Угомон тебя не берет, повключал!.. Чисто на ярманке…

– На кладбище! – убеждал он. – На кладбище, мать, тихомолом будем лежать, там ни шуму, ни граху. А пока живые, надо слушать, быть в курсе!

Он всегда был «в курсе».

– Вчера по телику… – сообщал на работе. – Нынче по телику…

«Телик сказал» – это был довод самый веский, выше уже некуда.

– Телик, понимаешь, телик сказал… – воспитывал он неразумного. – Те-лик! – и кончал разговор, потому что все было ясно.

Его так в поселке и звали – Телик. Не в лицо, конечно, а за глаза, с усмешкой, но уважительно. Мужик он был деловой, нравом веселый, а что телевизор любил да радио – какой в том грех? Люди рыбалкой, охотой увлекаются, машинами, мотоциклами – у каждого свое. Даже теща в чужих домах зятя хвалила:

– Два телевизора… Чисточко кажут, как в молодом глазу, все видать. Тама – кино и тама – кино. Хучь растопорься.

Она хвалила, и люди завидовали, понятное дело. Это раньше, в прежние годы, зимние вечера коротали, по-соседски сходясь, в одном ли, в другом дому. Играли в карты, в лото, басни тачали про колдунов и ведьм, про старые времена. Нынче все это кончилось. Гостили по праздникам, а будни проходили у всех одинаково, с телевизором.

В теплую пору хватало забот: огороды, сады, хозяйство. Просто посидеть на лавочке, на ступенях крыльца летним вечером – разве не хорошо? Зелень вокруг, цветы, закатное солнце. А осенью быстро смеркается и темнеет. На воле – зябко, редкие фонари, а в доме – приютно. У Телика дом был большой, на целых четыре комнаты, и очень теплый. Электричества в нем не берегли. Большая лампочка горела над крыльцом, освещая двор. На веранде, в коридоре – тоже свет, про комнаты не говоря. Телик сумерничать не любил.

– Чего впотьмах! – шумел он. – Как мыши!

Жена, конечно, ворчала: «Каждый месяц пять рублей да шесть…» Но ворчала скорей по привычке. Жили неплохо.

Телик, едва в дом войдя, свет везде зажигал, раздевался до пояса – он любил свободу – и включал телевизор, сначала один.

Дикторов, комментаторов, ведущих – словом, людей постоянных – он знал поименно и обращался с ними по-свойски. Благоволил бабам.

– Здорово живешь, Катерина!.. Нюра, салют! – приветствовал он.

А женщины-дикторши, словно ждали этих слов, улыбались с экрана.

Мужиков он ставил на место сразу:

– Ага! Васька с похмелья! Точно! Еле языком варнакает! А Мишка давно не пил. Доходит. Ему б надо влить рюмаху-другую. Он бы тогда понес…

Картинка на экране менялась. Новый лик Телик встречал радостно:

– Хо-хо! Аза! С прибытьем! Давно не видались! Либо в отгулах была?! Иль закружилась с каким-нибудь лаврушником? Ты мне гляди… Сережки, бусы… При новом платье… Личит, личит…

Женщина на экране словно и вправду все слышала и чуть смущалась. А Телик кружился рядом, подначивал:

– Платьенка добрая, сережки… Баба – на завид!

– Нашел завид, – ревновала на кухне жена. – Старуня.

Телик садился ужинать. Приземистый, крепкий, с кучерявым волосом на голове и груди; небольшой арбузный животик выпирал из-под майки.

Ужинал и глядел телевизор. Аппарат стоял удобно, напрямую, лицо в лицо. Обычно во время ужина что-нибудь говорили. Телик вполуха внимал, но не давал потачки.

– Брешешь! – укорял он твердо. – И опять брешешь!

– Выключи. Чего слухаешь, коли брешут, – советовала жена.

– Но-но! – пугался Телик. – Может, сейчас будет чего.

Отужинав, он вплотную приступал к делу: разворачивал программу, хоть и знал ее наизусть, но снова пробегал глазами, освежая память.

– Телеконференция… Халды-балды… А по этой программе…

Жена устраивалась на диване с вязаньем. Она платками пуховыми занималась. Сидела на мягком, орудовала спицами, на экран глядела да слушала. А мужик ее мыкался из спальни в горницу, туда-сюда… Он выбрать никак не мог: что глядеть? Это была вечная беда. То по обеим программам всякую ерунду кажут, где хуже – не поймешь. А то, как назло, там и там интересное.

Прежде жена ругалась, смеялась, теперь привыкла. И к суете, и к речам. Телик молча смотреть не мог.

– Ты брешешь! – строго внушал он. – Академик, а брешешь, как цепной кобель. В колхоз тебя надо, с вилами чтоб… Понял? – и делал два шага к дверям спальни, где показывали баскетбольную игру.

– Этих тоже в колхоз! Журавцы колодезные! Или к нам, на стройку… Точно! – кричал он. – На объект! Кранов не хватает! Будут кирпич подавать! Раствор! Жирафы длинногачие! Баглаи… Ты, баглай! Либо уморился? Пот вытирает? Пьет… Либо с похмела… – ехидничал Телик. – Куда бежит, не видит. И до свиданья, не дюже нужны, – прощался он с баскетболом. – Век бы вас не видать!.. Маруся, привет, – игриво здоровался он с дикторшей и скрывался в спальне. – Маруська, ты чего на меня не глядишь? Заелась? При новой платье… А под платьей… – ворковал он.

Жена не выдерживала, строго глядела в проем дверей:

– Ты чего… Щупаешь, что ль, ее?

Телик вздыхал огорченно:

– Не выходит… Стекло… Ученые, в бога мать, академики, не могут придумать… Маруся, ты куда?

Но дикторша исчезла, и снова начиналась игра в баскетбол.

Телик заглядывал в горницу:

– Все брешет? Видать, заплатили. О! Слава богу! Наконец, уморился. Танюшка, привет! Это я! – выскакивал он прямо к экрану. – Начапурилась? Молодец. Кого объявляешь? Баб? Гони их сюда, каких посурьезней… Худорба не нужна! Молодец! Отобрала! Хвалю. Погнали, девчата! Давай! Трам-пам, трам-пам! – помогал он музыке и сам пританцовывал посреди горницы. Он умел танцевать. Когда-то лихо выплясывал и теперь любил, оттопырив зад, пройтись кое с кем… Красулечки были рядом, вокруг. Дыхание обжигало Телика, женское пахучее тепло пьянило, и он с азартом скакал:

– Эх, курноска, нам ли жить в печали!

Жена привыкла, вязала себе спокойно. Когда-то она ругалась, потом привыкла. У других мужики пьют, ругня и прочее. Шалаются, в семье нелады. Или охота, рыбалка – тоже нехорошо. Пропадут – и жди.

– Даем стране! – кричал Телик.

И вдруг все оборвалось. Свет потух. Выключили. Дом погрузился во тьму. Телик не сразу пришел в себя. Была пляска и музыка – и вдруг темнота.

– Чего? – спросил он обиженно. – Чего такое? – А потом понял и побежал на двор, глядеть.

У соседей было темно. Вся улица лежала по тьме. Лишь далеко, где-то у порта и станции, светило.

Он вернулся в дом, подождал, надеясь, что загорится свет, потом начал ругаться:

– Сволочи… Сволочье! Гады, не думают включать. Сидят, угрелись. Из пулемета бы их… Тра-та-та-та-та… Или гранату туда. Чтоб очнулись.

Ругани хватило ненадолго. Верилось, что включат свет. Тишина обступила, тьма.

– Свечку зажечь… – сказала жена, поднялась и пошла на кухню.

Скоро там затеплился огонек. Телик пришел, поглядел на свечное пламя, повздыхал.

– Спать ложись, – подсказала жена.

– Сдурела? Нынче кино. Включат. Должны включить, гады.

Он вернулся в горницу, постоял возле смолкшего телевизора, потрогал его. В спальне тоже было темно, и окошки глядели во тьму. Обступила тишина, какая-то вязкая, словно в глухом подвале, в тюрьме.

– От Клавы письмо получила! – громко сказала жена. – Пишет…

– А?! – не сразу понял Телик.

– Письмо, говорю, от Клавы…

– Тьфу! С твоим письмом… Клава твоя. Кино должны показывать! Начало сейчас! А потом пойми…

Он стал ходить из горницы в спальню. Ходил и заглядывал в окошки. Свет был далеко, где-то у станции. Но был. И люди там смотрели телевизор. Думать об этом было тошно.

– А где наша принцесса? – вспомнил он о дочери.

– В школе.

– Какая сейчас школа?

– Вроде кружок.

– Кружок… – подозрительно процедил Телик. – Дурит тебя… Кружки… Впотьмах… После таких кружков, – хмыкнул он, – в подоле приносят. Поняла?

– Дурак! – отрезала жена. – Нареки еще…

– Поглядим, кто дурак, – обиделся Телик. – Вы-то, конечно, умные, ты да маманя твоя. Все богатеете, а я – дурак…

– Чего ты плетешь?

– Вот и плету… Правда глаза колет? Сберкнижки у них… Кладут и кладут…

– А куда же? Либо в грязь топтать?

– А вот почему, интересно, у вас книжки есть, а у меня – шиш с маслом? – спросил он в упор. – У тебя сколь там лежит? Все хоронишь. А у мамани твоей? У этой ссыкушки и то три тысячи наложено. Заработала. Один я: гол – как сокол.

– Тебе шапку купили, за двести рублей, – в общем-то невпопад брякнула жена.

Тут уж Телик взвился.

– Шапку?! Даете! Вам – тыща на книжку, а мне – шапку облезлую из дохлой кошки! Завтра меня – в тычки, и пойду я по миру с этой шапкой. Да ведь и шапку отберете. Продадите, и тоже на книжку! Что маманя, что ты…

– Кладем! И будем класть! – обозлилась жена. – Не твои накладываем! Сколь пуху прядем, шалей вяжем, продаем. Вот она и денежка. С твоей, что ль, зарплаты. Уж получал бы, как люди…

Телик даже опешил:

– А люди сколь получают?

– По-людски! – отрезала жена. – Петро Таисьин по три сотни привозит. Как устроился на нефть, так и везет каждый месяц три сотни.

– Триста? – переспросил Телик.

– Триста…

– Вот это даешь… – зловеще процедил он. – Да я уж который год мене трехсот тебе не приношу. Как прорабом поставили, так и…

– Какие триста?

– Простые! – закричал Телик. – Советские! Считать научись! Или в чужих руках… Там видишь! Да вам тыщу дай, вы скажете – нищеброд. Потому что вся ваша порода такая! Еще мама-покойница меня упреждала! Я теперь тоже на книжку!

И вдруг словно ударило: вспыхнул свет. Вспыхнул и горел ярко, ровно. Даже не верилось. Экран телевизора засветился, появились звук, музыка, голоса, а потом и люди в военной форме.

– Началось! – охнул Телик. – Теперь разбери попробуй.

Он впился глазами в экран, про остальное разом забыв. А жена кипела обидой:

– Шубу тебе справили! На курорты ездил, один билет – почти сотня! Племянник твой женился, на свадьбу… Считаешь, сколь приносишь, а берешь сколь?

Сначала гневные речи ее лились там, на кухне, и Телик им не внимал. Потом грянуло в горнице:

– А магазин ты считаешь?! Туда каждый день копеечка!!

Телик вздрогнул, не понимая, о чем речь. Он уже был в иной, далекой отсюда жизни.

– А на базар?! Я – хозяйка…

– Ты… Ты хозяйка… – замахал руками Телик. – Ничего мне не надо, лишь молчи. Садись, садись. Я вроде понял. Вон тот, длинногачий, он чего-то задумал, – объяснил он. – А вон та баба, она мужняя, но шалава и она, видать… Вот поглядим… Вот началось…

На экране и впрямь назревали события непростые: «длинногачий» за пистолет схватился. Глядели не дыша…

А когда страшное миновало, Телик выдохнул облегченно, повернулся к жене. Она уже работала спицами, вязала платок.

– Вот дают! – проговорил он и вспомнил: – Мне обещали маленький телевизор достать, переносной. Летом его в огороде повесим, работай – и гляди. А то такие кино пропускаем. – Он смолк, впиваясь глазами в экран, и зашептал: – Гляди, длинногачий-то опять, вот сволочь… И эта шалава возле него…

На экране затевалось серьезное.

Игрушка для сына

День аванса ли, получки для Шилина был хорош уже тем, что никаких раздумий не требовал. Как говорится, сам бог велел по этому поводу выпить всерьез, иных предлогов не требуя.

Тем более что худые времена, когда выпивку лишь отыскать стоило больших трудов, о прочем не говоря, эти времена помаленьку отступали. В магазины – там и здесь – возвращались винные отделы. Можно было прикинуть и выбрать: что пить и где, как того и требует день получки, когда в кармане – деньги и можно особенно не оглядываться, смиряя себя, потому что останется и жене, даже больше положенного. Ей ведь сколько ни принеси, все равно скажет: «Мало!» Такова уж бабья натура.

Выйдя из конторы с получкой в кармане, Шилин зашагал напрямую, через полотно железной дороги. Погода была ненастная, осенняя: низкие тучи, хмарь – того и гляди, задождит.

Сзади, от конторы, ему крикнули:

– Куда?! Шилин?! К нам давай!!

Там сбивался народ нетерпеливый. Сейчас машину сгоняют за выпивкой и усядутся где-нибудь под забором, недалеко. А потом – что бог даст.

Шилин любил выпить серьезно: чтобы и крыша над головой, и дом недалеко. Лучше всего у гаражей. Там и стол доминошный. В гараже выпить, сгонять партию-другую в домино, потом – снова выпить. Так и пойдет дело.

И потому, услышав зов, имя свое, Шилин лишь рукой махнул, переходя насыпь и полотно железной дороги. За полотном лежал невеликий сквер ли, парк, который сам собою здесь рос со времен незапамятных. Тополя да клены еще шумели листвой, понемногу желтея – все же осень, конец сентября.

От железной дороги, от сквера близок был путь к магазинной площади, где торговали, с одной стороны, одеждой да обувью, а рядом стоял гастроном с хлебом, молоком и прочим. Там и спиртное продавали, то закрывая винный отдел, то снова его открывая.

Шилин на пути к гастроному встретил знакомого и спросил:

– Чего там?

– Краснуха и белая. Пиво кончилось.

– Без пива обойдемся, – сказал Шилин и решил: «Пузырь водки и три краснухи».

День стоял пасмурный, осенний, но свету еще было много. Не скоро стемнеет. На площади, перед магазинами, было людно. После работы запасались кто чем: хлебом да молоком, здесь же, с тележек, торговали пахучими жареными подсолнечными семечками, яблоками, поздними помидорами, соленьями со своих огородов, в тележное колесо арбузами, «камышинскими» да «быковскими». Эти сорта могут лежать долго.

Шилин неспешно правился к магазинному крыльцу. Но тут остановил его знакомый голос:

– Здорово живешь, сосед!

– Здорово, здорово, Фомич, – признал старика Шилин.

Когда-то жили рядом: мать с отцом, а через плетень – Фомича подворье. Там Шилин и вырос, женился, потом ушел. Отец быстро помер; за ним схоронили мать, тогда и продали хату. Теперь в том краю поселка Шилин давно не бывал, с соседями видаясь все реже и реже. А время шло. Вот и Фомич согнулся, усох, зубы растерял.

– Бабка-то твоя живая? – спросил Шилин.

– Болеет… – ответил Фомич. – А ты как? Детишки растут?

– Дочке – двенадцать. Пацану – пять лет.

– Не видя поднимутся, – сказал Фомич. – Ты вроде вчера в капусте хоронился. Спрячешься и шумишь: «Нету меня! Нету…» А ныне схорони тебя… – и глядел на Шилина, вспоминая разом свою такую недолгую жизнь и чужую. Чужая была видней.

Вот он, стоит: вчера – мальчонка, а нынче – мужик, жизнью потрепанный, в седине и морщинах. Быстро все протекло.

Постояли. Поговорили. Фомич пошел к остановке, по-стариковски шаркая ногами. Шилин не сразу тронулся с места. Винный отдел магазина, ступени его крыльца были рядом. Но Шилин стоял, ждал. Не хотелось, чтобы видел его сосед в дверях винного магазина. Смута какая-то на душу легла. Словно не чужой человек оглянется, а кто-то родной, отец ли покойный, мать. Оглянется и осудит.

Это смутное чувство не оставило Шилина и потом, когда вошел он в магазин. Очередь была невеликой, позвякивали бутылки.

«В капусте… Ищите меня…» – вспомнил Шилин и невольно улыбнулся. Конечно, про капусту не помнил он. Разве сохранить может память все прошлые дни, один за другим? Но детство помнилось. Улица, дом, огород, сад. Мать и отец. Веревочные самодельные качели. Ледяная горка, которую отец делал зимой. Карусель: ледовый круг, санки на длинном шесте. Мчишься, дух захватывает. А потом – в сугроб. Доброе все помнилось. Да оно и было добрым, детство его.

– Чего молчишь? – спросила продавщица.

Шилин очнулся и, окинув взглядом магазинные полки, проговорил по решенному:

– Одна – белая, три – красных.

Уже за магазинной дверью на ступенях крыльца Шилин вдруг встал: что-то ему пригрезилось, а может, увиделось впрямь. Он постоял и вернулся в магазин. Там, за прилавком, на пустых полках кое-где были расставлены картонные коробочки с нарисованным легковым автомобилем.

– Машины продаются? – спросил он. – Или для красоты?

– Продаются, продаются. Бери по дешевке.

В очереди засмеялись:

– Лень пешки идти…

– Теперь покатит…

Но Шилин, пустым речам не внимая, протянул деньги и получил коробочку, в которой помещался игрушечный раскрашенный автомобиль. Подарок сыну с получки. Или просто подарок. Алешка будет рад.

От магазина и людной площади к заветным гаражам путь лежал близкий.

На ходу Шилин вынул из сумки коробочку с игрушечным автомобилем. Поглядел на нее, похмыкал и сунул в карман.

Думалось о прошлом. Вспоминались покойные мать, отец, детство далекое – все без печали, светлое. Как отец ладил ему самокат на коньковом ходу. Удобное сиденье со спинкой, под сиденьем – полозья – коньки, впереди – рулевой конек на шарнире. Тросточками толкаешься и летишь по набитой ледяной дороге.

Отец слесарил на пристани, и дома забот хватало: огород, бахча – в степи, картофельная деляна – у займища; корову держали, сено для нее косил; дом переделал, пристроив веранду и еще одну комнату; летнюю кухню поставил – дела и дела. Лодку смастерил, на ней рыбачили. А однажды – всем на удивленье – даже на море ездили. Поездом, конечно. В ту пору такие путешествия были – на редкость. Это сейчас ездят на курорты, на море, в чужие страны. А тогда соседи охали да удивлялись. Море помнилось Шилину и теперь. Голубизной, хрустальной прозрачностью. Камешки цветные, рыбы. Все – словно сказка.

Раздумья раздумьями, а привычные ноги привели Шилина к гаражам и «доминошному» столу под развесистым вязом. Тут уже собрался народ.

Вспомнив об игрушечной машине для сына, Шилин решил сначала отдать ее, чтобы не потерять случайно по пьянке. Тем более к дому путь недалекий.

А в доме жена его встретила, как встречала обычно: вышла в тесную прихожую, поглядела, шумно понюхала:

– Либо трезвый? Чего в лесу сдохло? Или получку не дали?

– Дали, дали… – отмахнулся Шилин. Ругаться ему не хотелось, но и отдавать деньги было нельзя: не успел отделить свою долю.

Он поставил сумку в прихожей, у самой двери, куртку снял и спросил у жены:

– Где ребята?

– Какие тебе ребята? Гостей, что ль, позвал? – она, догадавшись, толкнула ногой его сумку. Там звякнуло.

– Тише ты! – испугался Шилин. – Побьешь.

– Поняла! Поняла, чего ты трезвый пришел. На улице – дождь, так ты решил здесь погулять?!

– С чего ты взяла?

– Да с того! Трезвый пришел. Полна сумка бутылок.

– Трезвый да трезвый… – начал злиться Шилин. – Попробуй угоди тебе. Пьяный пришел – плохо. Трезвый – опять рычишь. Я тебя спрашиваю: где Лешка?

Лешка, пятилетний сын Шилина, выглянул из дверей спаленки и остановился. В темных глазах его был испуг.

С тем же испугом ли, недоуменьем он принял из рук отца картонную коробочку с автомобилем и снова исчез в спаленке.

Шилин обиделся: за подарок Алешка мог хоть спасибо сказать или поздороваться, утром ведь не виделись. Но сын ушел. Шилин решил поужинать.

На кухне жена завела ту же песню:

– Ты пьянку здесь не вздумай устраивать. Я – болею. И Ольга вот-вот из школы придет.

– Да никого я не звал и не собираюсь.

– А чего ж бутылок набрал?

– Продают, вот и взял. На случай, к празднику.

– Да-а… – не поверила жена. – Уцелеет она до праздника, как же…

Шилин уже стал жалеть, что пришел домой. Надо было остаться у гаража, у стола «доминошного», выпить. А дома всегда одно и то же: хоть пьяный приди, хоть трезвый – ругня и ругня. И сын глядит волчонком, весь в маму свою, ее порода.

– Ты получку чего не даешь? – спросила жена.

– Дам, – отрезал Шилин. – В свое время. Поурчи еще, я тебе дам, держать замучаешься.

Он доел торопливо и вышел в прихожую.

В комнате от буфета к дивану была проложена дорога из книг и тетрадок. По этой дороге ехал игрушечный автомобиль; за ним на четвереньках полз Алешка.

– Он заводной, что ли? – удивленно спросил Шилин.

– Заводной, – ответил Алешка и поднял глаза к отцу. Теперь в них теплилась радость.

Этот взгляд Шилин выдержал с трудом, и сразу ему курить захотелось. Он вернулся на кухню, открыл балкон и вышел на него, затворив двери.

Пятый этаж. Земля лежала внизу. Желтеющие купы кленов, тополей. Черные крыши двухэтажек в густой поросли разномастных телевизионных антенн.

Пасмурный вечер. Начинало дождить. Сеялся мелкий дождь. Табачный дым от сигареты слоился, лениво утекая вниз.

Думалось о сыне. Что он видел, этот мальчонка?.. Пьяного отца да вечную ругань. Поутру – ругань и вечером – ругань, если не хуже. Хорошо, коли пришел батяня да рухнул на диван ли, на пол – и заснул. Это еще хорошо – покой. Ни крика, ни драки, ни слез… Это счастье, если пришел и рухнул. Но чаще иное, которое и вспоминать тошно.

Сеялся мелкий дождь. Серое низкое небо торопило вечер. Внизу, в тесных квадратах дворов, наливалась тишина. Ни машинного гула, ни детских голосов. Людские шаги глохли в сырой мороси.

Скорее не слухом, а каким-то звериным чутьем Шилин угадал неладное и повернулся.

На кухне, за стеклом балконной двери, стоял сын Алешка с игрушечной машиной в руках.

Шилин отворил дверь.

– Что случилось? – спросил он.

– Сломалось… – шагнув через порог, проговорил Алешка и заплакал, протягивая отцу машину.

Осторожно, не вдруг, Шилин привлек к себе сына, обнял его, стал успокаивать.

– Не плачь… Не плачь, Алешка… Эту машину мы сделаем, сделаем… Сейчас вот возьмем пассатижи, они наверху лежат, на антресоли. Возьмем и сделаем. Мы – мужики, все сделаем. Мужики ведь?

– Мужики… – всхлипнув, подтвердил сын.

– Вот и хорошо. Возьмем и сделаем… – Шилин говорил трудно, потому что чуял: миг еще и он сам заплачет. Заплачет и все. И сын испугается. И чтобы не случилось беды, Шилин прижимал к себе Алешку ближе и ближе, жмурил глаза, прогоняя слезы, губы кусал и говорил, говорил…

– Сейчас сделаем, сынок… Сейчас… Вот возьмем пассатижи… И сделаем. Будешь играть. А потом – зима… Скоро зима придет… Карусели наладим. Такая, знаешь оглобля… и санки. Крутится – и летишь… А еще – сиденье, три конька и тросточки. Толкнешься и летишь по льду. А машинку мы сделаем. Это ерунда, игрушка. Мы настоящую машину купим… Не веришь? Вот гад буду, купим. Заработаем и купим. И поедем к морю. Там вода светлая, прозрачная, каждый камешек видать. А рыбы какие… Зеленухи. Зеленые, лупоглазые. А есть – камбала. Она в песке хоронится. А под камнями – крабы… На лодке плывешь – все внизу видать… Подводное царство… Мы с тобой маски купим. Чтобы нырять. И ружья подводные. И будем как эти… в кино. Помнишь кино по телевизору? Мы с тобой нырнем и поплыли, поплыли… Голубое вокруг. А сверху солнце… Мы плывем, плывем…

На воле, за балконной тесной площадкою, раньше времени смеркалось, темнело. Впереди была долгая ночь и долгая, долгая осень.