Текст книги "Ржевская мясорубка. Выжить в аду"

Этот день – 30 июля 1942 года – трудно забыть. Командир батальона зачитал перед строем приказ Верховного Главнокомандующего. Это был приказ № 227 от 28 июля, известный под названием «Ни шагу назад!». Слушая страшные строки приказа, все точно окаменели – я видел, как побледнели лица стоящих в строю.

Отчаянное положение: «Отступать еще – значит загубить себя и загубить вместе с тем Родину». Как можно спокойно воспринять эти слова! Этот приказ, мне кажется, – самый правдивый и честный сталинский документ за годы войны. Комбат закончил чтение приказа словами: «В боях на юге сейчас решается судьба Отечества».

Вместе с воздействием на патриотические чувства солдат приказ предусматривал и карательные меры. Впервые после Гражданской войны в армии вводились штрафные роты – для солдат и штрафные батальоны – для командиров.

После войны Г. К. Жуков назвал приказ № 227 «позорным»: увидел в нем попытку Сталина переложить собственные просчеты на армию. Я считаю, что появление данного приказа было шагом своевременным и вынужденным. Приказ не был нацелен на расправу с отдельными командирами или солдатами, он угрожал только тем, кто позволит себе и другим отступить без приказа – будь то самый высокий военачальник или рядовой солдат. Требовались жесткие меры, чтобы бойцы и командиры поняли свою личную ответственность за судьбу страны.

Вечером в палатке все говорили о сталинском приказе. Одни хвалили, другие вовсю материли. Были и такие, кто плакал, узнав правду о положении на Южном фронте: в тех степях под Сталинградом, по которым теперь шагали немецкие солдаты и рвались к городу немецкие танки, жили их матери, жены, дети – что теперь с ними, какова их судьба?

– Дожили, – сказал старый солдат, – немец уже до Волги допер.

Другой разразился грубой бранью:

– Дожили до…! Теперь не спотыкайся – сразу под ручки в штрафную…!

– А ты что хотел?! Пятимся, как раки! Куда дальше – на Урал? Забардачили, больно разбаловались!

– Что ж, по-твоему, дядя, под танки ложиться? – раздался молодой голос.

– Оно, Серафим, – ответил сосед, – конечно, приятнее лечь под бабу, но кто же будет танки жечь?

– Никогда русская армия не знала такого позорища – загонять пулеметами в штрафники.

Вошел в палатку командир роты Сухомиров, – вероятно, он услышал последнюю фразу, потому что сразу включился в разговор:

– Не волнуйтесь, ребята, никого не позволю отправить в штрафники. Азнаете ли вы, что во время знаменитой Полтавской битвы со шведами Петр I подпирал своих гренадеров заградительным отрядом из киргизов?

Все сразу же замолчали, пораженные услышанным. Один все же спросил:

– Но победили-то шведов не благодаря заградотрядам, ведь так?

– Так! Защищали гренадеры Русскую землю от чужеземцев – вот и победили. Нам всем они – пример. А приказ надо так понимать: крайняя ситуация вызывает крайние меры.

– Даешь гарантию, комроты, – вступил в разговор Шурка, – что не пропадем под Ржевом, как швед под Полтавой?

– Мы же не шведы. Мы – русские! Ежели и пропадем, так землю свою спасем от чужеземцев.

На том и закончилось обсуждение сталинского приказа.

Несколько слов о штрафниках. Как теперь известно, их было около трехсот тысяч[2]2
  Есть и иные официальные данные: за всю войну через штрафные части прошло 428 тысяч человек. Впрочем, и эти цифры занижены. Специалисты Института военной истории оценивают общее число штрафников в 1,5 миллиона (с учетом штрафников из числа бывших уголовных заключенных). До сих пор, к сожалению, нет точной статистики о судьбе этих людей. Учет потерь в штрафных ротах и батальонах на фронте велся, мягко говоря, неточно.


[Закрыть]. Я сам был свидетелем того, как штрафные части первыми неистово прорывали Восточный вал на Минском направлении. Сколько штрафных рот и батальонов получил для этой цели в свое распоряжение командующий 1-м Белорусским фронтом маршал Рокоссовский? Почти все они полегли. Но именно они помогли прорвать мощную эшелонированную оборону противника – семь рядов вражеских траншей! – и открыли дорогу танковым армиям. Хотя нельзя не отметить, что во многих случаях особые отделы, во власть которых были переданы штрафники, допускали полный произвол[3]3
  Об этом правдиво рассказал фильм «Штрафбат», вышедший на экраны в 2004 году. См. рецензию: Борис Соколов. «Штрафбат» глазами историка. «Новый меридиан», 2004, № 576.


[Закрыть].

Теперь мы знаем, что немцы выпускали аналогичные приказы: формировали штрафные роты, заградительные отряды, особые суды, усиливали подразделения полевой жандармерии, расширяли влияние войск СС на вермахт. Только в 1943 году на Восточном фронте германской армии было сформировано более ста штрафных рот.

Незадолго до выхода дивизии на передний край в полк неожиданно приехал Куприянов – встретиться с курсантами. Людей собралось много. Комдив оглядел всех и сказал:

– Переживаете, ребятки, что не дали вам закончить училище?

– Обидно, товарищ комдив, нескладно вышло, – ответил кто-то из курсантов.

– Забудьте обиду, не мучайте себя. Сами теперь понимаете, как нуждается в вас фронт. Мы обязаны выполнить приказ товарища Сталина – изгнать противника с Ржевско-Вяземского плацдарма и взять Ржев! Гитлер считает, что этот плацдарм – отличный трамплин для нового броска на Москву. Мы с вами не позволим ему это сделать. Я верю в вас! Вы – костяк дивизии. В ваших руках сильные огневые средства. От того, как вы ими распорядитесь в бою, зависит наш общий успех и его цена. Начнем воевать – уверен, многие из вас станут командирами взводов, рот, а возможно, и батальонов.

Отмечу три момента. Во-первых, подавляйте вражеские огневые точки. Во-вторых, я даю вам право проявлять любую инициативу. Если выйдет из строя командир, не ждите приказа, принимайте командование на себя. И третье: взаимодействуйте в бою с танками, как вас учили.

Еще хочу вам сказать о храбрости. В чем состоит храбрость и проницательность командира? У Льва Толстого в рассказе «Набег» офицер рассуждает, что храбрый человек ведет себя на поле боя «как следует»: «Храбрый тот, который боится того, чего надо бояться, а не того, чего не нужно бояться». Отнеситесь, ребятки, со вниманием к этому простому и очень разумному совету. Есть вопросы?

– Хватит ли боеприпасов?

– Хватит. В сорок первом на миномет доставалось по десятку мин, сегодня – в десять раз больше.

– Как с техникой?

– У нас сильная артиллерия разных калибров. Много танков. Среди них лучшие, чем у немцев, – Т-34. Берегите их. Помогайте, как можете, танкистам, а они защитят вас.

– Прикрытие с воздуха будет?

– Летчики обещали. Самолетов у немцев пока больше. Но так продолжаться будет недолго, вот увидите.

– А санитарная служба?

– Обеспечена. Дивизия имеет крепкий медсанбат. Нам прислали квалифицированных врачей и медсестер. Помогайте на поле боя санитарам. Берегите командиров и своих товарищей. Не бойтесь крови. Но прошу учесть предыдущий опыт. В отдельных частях во время июльского наступления под предлогом помощи раненым многие бойцы бросали передовую, уходили в тыл. Такого нельзя допустить!

– Как поступать с военнопленными?

– Не расстреливать! Отправляйте их в тыл, там разберутся.

– Будут ли разминированы подходы к обороне противника?

– Непременно! Для пехоты сделают проходы шириной полтора метра, для танков – три метра.

– Такой вопрос, товарищ комдив. Известно, что в июльском наступлении некоторые комбаты повели свои части с развернутыми знаменами, как «белые» в «Чапаеве». А как у нас?

– Мне не известны такие факты. Я никому не разрешу подобной глупости.

Кто-то осмелился спросить насчет заградотрядов.

– Я вам доверяю, – ответил комдив. – Я просил командарма освободить дивизию от заградотряда.

Вот такая нежданная встреча! Вскоре о ней знали во всех частях.

Забегая вперед, скажу: свои обещания комдив выполнил.

22 августа отменили занятия. Солдатский телеграф сообщил: комдив будет проводить смотр полков перед выходом на передний край.

Смотр продолжался целый день.

Вечером старший лейтенант Сухомиров собрал роту.

В лесу на одной из уютных полян под уходящим за горизонт солнцем расположилась вся рота: 129 рядовых и сержантов, 7 командиров – комроты Сухомиров, комиссар, три комвзвода, старшина и санинструктор. Всего числом – 136.

Сухомиров говорил с бойцами спокойно, словно ничего особенного не происходит, но каждый из нас почувствовал, что слова эти важны и даются ему непросто.

– Золотые мои, – начал командир, – послезавтра наша 215-я пойдет в наступление. Для многих из вас этот бой будет первым. Бессмертные! Первый бой для солдата – самый трудный, это боевое крещение. С него начинается и им утверждается священный солдатский долг – защита Родины! Противник силен. Но и вы за короткий срок стали опытнее, лучше подготовлены к схватке с врагом. Запомните! Если вы не убьете немца – он убьет вас! Здесь не может быть никаких колебаний. В атаке не паникуйте, старайтесь сохранять мужество. Нет ничего страшнее страха. Не поддавайтесь ему! Только мышь всего боится. Мы не умирать сюда пришли! Освобождать свою родную землю! Я поведу вас в бой. Я буду с вами! Рядом будут все, кого вы уже хорошо знаете, с кем уже многое испытали! Мы все будем вместе!

Бойцы слушали командира, затаив дыхание, ловили каждое слово, словно станет оно броней и защитой в предстоящем бою.

Когда он смолк, воцарилось молчание.

Первым поднялся Михаил, бывалый солдат из второго взвода. Уважали его прежде всего за честность и открытость, за стремление отстоять свое право на веру. Человек он религиозный – об этом все знали и больше уважали «старика», чем зубоскалили. Комиссар как-то предложил красноармейцу «убрать подальше» крестик, с которым тот прибыл в роту. Михаил крестик не снял. По комплекции он был тоже особенный – тощий, как выструганная палка, даже лицо вытянутое, за что и был прозван «не в коня корм»: сколько бы ни ел, оставался худющим – такая натура. Михаил нередко чудил. Но в этот раз учудил такое, что вся рота ахнула:

– Товарищ старший лейтенант, спасибо за доброе отеческое напутствие. Не подведем вас. Останусь жив – век не забуду такие добрые слова. В одном, извините, не согласен. Вы, товарищ старший лейтенант, назвали нас бессмертными. Уж извините, бессмертен, известно, един только бог, а мы, простые люди, – все смертны. Страшиться же смерти не следует. Вся жизнь человека, какой бы она ни оказалась, короткой или долгой, есть подготовка к встрече с Всевышним. Разве не так? Извините, товарищ командир, комиссар и все товарищи солдаты.

Сухомиров улыбнулся:

– Есть поговорка: кто смерти боится, тот уже не живет. Разве не так, Михаил?

Сухомиров предложил задавать вопросы. Кто-то тут же спросил:

– Товарищ старший лейтенант, а как бы этак сделать, чтобы и воевать получше, и живым остаться?

Ответил солдату комиссар:

– В бою не рассуждают, в бою все мысли нацелены на одно: уничтожить врага. Гони его, убивай – вот и останешься живым.

По сути примитивный и бодренький совет породил сомнения: все так говорят. Сколько раз мы слышали: «Убей немца!» Но попробуй добраться до немца, чтоб его убить. Сколько времени два фронта – махина! – не могут ухватить противника…

Вопросов вышло много, но все они сводились к трем основным: будет ли танковая поддержка, сумеет ли артиллерия подавить огневые точки противника и почему до сих пор, почти восемь месяцев, мы никак не возьмем Ржев.

– Я очень надеюсь на артиллерию и реактивные установки. Танки будут – у нас их теперь больше, чем у немцев. О Ржеве. Немцы давно засели в городе, окопались, укрепились, оборона немецкая – сильная, поэтому ее до сих пор не прорвали.

Завершая собрание, Сухомиров сказал:

– Завтра вечером выступаем, так что спать не придется, отсыпайтесь сегодня. День завтра – на сборы. Ночью выдвинемся к передовой, займем указанное расположение. Утром начнется общее наступление. Готовьтесь и поддержите друг друга, обращаюсь прежде всего к опытным фронтовикам.

Ушли командиры – и все как-то примолкли, задумались. Почти сто дней, то есть с конца мая, дивизия находилась в резерве армии, почти сто дней мы готовились к предстоящему, ждали этого события – кто с нетерпением, кто показно-патриотически, кто-то с ужасом… И вот: время пришло.

– Чего закручинились, не видно и не слышно, будто камешки на дне реки?! – попробовал расшевелить всех чей-то громкий, нарочито бодрый голос.

Никто не отозвался. Никто не поддержал.

Дымили самокрутки, разговаривали тихо, будто берегли голос – время придет, вот тогда накричишься! Как всегда бывает в психологически сложной обстановке, люди вели себя по-разному. Оптимисты болтали всякую чепуху, посмеивались, шутили, вспоминали веселые истории. Другие помалкивали, тяжело и печально вздыхая. Многие старались даже в мелочах выказать друг другу больше внимания. Говорят: «Если хочешь подбодрить себя, подбодри своего товарища», – наверное, интуитивно следуя этому правилу, мы так и поступали. Обменивались адресами: «Если что, напиши моим». Вспоминали самые важные события из прошлой жизни. Дарили на память простые, но дорогие для солдата вещи. Мне, например, подарили самодельный алюминиевый портсигар – берегу его и по сей день.

Я видел, как некоторые погружались во что-то глубоко личное, им не хотелось разговаривать, но и сон не шел. Один вдруг вспомнил, что сегодня его день рождения – исполнилось девятнадцать! – и принялся ворошить вслух то, о чем, может, стоило бы забыть, особенно в эту последнюю ночь в лагере, мало ли что ждет…

– Почему молчишь, о чем думаешь? – спросил я молодого татарина Шакура – пулеметчика из нашего отделения.

Он бодро ответил:

– Как бы «дегтярь» не подвел. Немцев побольше стрелять.

Возможно, он говорил неправду: я слышал вчера, как он страстно молился, просил помочь Всевышнего.

Бывалый фронтовик обратился к нам, зеленым:

– Ежели пойдем завтра в атаку, то надо смело идти или бежать вперед. Ни в коем разе, ребята, не ложитесь! От земли тогда никак не оторвешься. Мой ротный, помню, предупредил: «Расстреляю всех, кто заляжет!»

– Ну и что, пострелял?

– Было дело, нескольким врезал. С тех пор больше не ложились. Поглядим, как завтра наш ротный сообразит, коли дело не заладится. От приказа никуда не уйдешь.

Я вмешался, стараясь убедить людей:

– Старший лейтенант в солдата стрелять никогда не станет!

В ту ночь мы лежали рядом с Шуркой, и он рассказал мне самое сокровенное, то, что многие годы скрывал от всех. В 30-е, когда советская власть расказачивала казачество, чекисты, скорее всего по доносу, откопали в огороде их дома отцову шашку, что хранилась там со времен Гражданской войны. Отца забрали и расстреляли, а мать сослали. Когда Шурку призвали в армию, он скрыл свою историю. Восьмилетнего Шурку взяла к себе родная сестра матери, жившая в соседней станице. Дом разграбили. Шурка тайком в самую рань выходил в степь и выл, как волк, звал отца и мать, проклинал тех, кто их загубил. А потом переехал в Шуркин дом главный партийный заправила станицы. Через месяц ночью дом сгорел, похоронив под своими развалинами большевика-станичника, его жену и двоих детей. Следствие тянулось больше года. Так и не дознались, кто пустил «красного петуха».

Пришла моя очередь исповедаться, я начал рассказывать:

– Учился я скверно, больше читал книжки да играл в футбол…

Шурка перебил:

– А я книжек не читал. Жизнь веселее, чем книжки. И в футбол не играл. Я – больше по части девок. Мальчишкой ладил бродить по станице: если выпадал случай, не пропускал окна без занавесок, засматривался на молодух, как завороженный глядел на белые груди… Так билось сердце! Сколько девок перепробовал! Наши русские девки – самые ласковые, самые добрые на всем свете, умей только подойти к ним. Правда, как-то попалась шальная, о таких у нас, казаков, говорят: «Баба – выбей окна!»; не дала…

– Не понял, как ты сказал? Первый раз слышу… – тихонько засмеялся я.

Шурка пояснил, и я продолжил о себе:

– В тридцать седьмом отца арестовали, а нас с мамой выбросили в сырую развалюху. Маму выгнали с работы. Я бросил школу и пошел работать учеником киномеханика в «Ударник», – это у нас в Харькове один из лучших кинотеатров. Жили мы с мамой на мой заработок – рубль в день. Я и мой напарник таскали коробки с частями фильмов. Один и тот же фильм шел в двух кинотеатрах; мы с напарником встречались на середине пути, у Горбатого моста в центре города, напарник возвращал мне, скажем, коробку с первой частью, а я передавал ему третью. Так мы бегали целый день, поэтому нас прозвали «бегунками». Отец чудом уцелел. В тридцать девятом он вернулся. В январе сорок первого мы переехали в Москву. Отец заставил меня уйти с работы и закончить школу.

– А когда ты в комсомол вступил?

– В тридцать восьмом, еще в Харькове.

– Как же так? Отец в тюрьме, а ты – в комсомол! – возмутился Шурка.

– Во время приема в райкоме комсомола спросили: «Твой отец – враг народа?» Я ответил: «Следствие еще не закончено». Не хотели принимать, совещались долго, но все-таки приняли. Может, поэтому, со зла, я и вступил. А может, просто как все…

– Слышишь, комсомолия, говоришь: «как все»? Врешь! Меня еще похлеще, чем тебя, заманивали. Хрен им в зубы! Ладно, очистили души. Теперь давай начистоту о завтрашнем дне. За что мы пойдем с тобой в бой? За злодеев, что убили моего отца и твоего чуть не прихлопнули? За пионерский галстук Павлика Морозова или за твою комсомолию?

В самом деле, зачем я вступил в комсомол? Смешно, лишь сейчас, накануне боя, я серьезно задумался об этом. О карьере мы тогда не думали. От судьбы комсомольский билет спасти никак не мог – и с партийным билетом скольких расстреливали. По идейным соображениям? Какие в том возрасте могли быть идеи? Все-таки зачем? А в атаке коммунисты и комсомольцы должны быть в первых рядах, чтобы отдать жизнь во имя?.. Ответил я Шурке иначе:

– Мы же с тобой, Шурка, присягали защищать Родину.

– Любопытно, какую Родину ты собираешься защищать? Что предала наших отцов и матерей? По мне, самый распрекраснейший денек будет, когда я пристукну хоть одного комиссара или чекиста-особиста. Да они, суки, не очень лезут в пекло. Нет, мил человек, я пойду в бой против чужаков, кто полез на Русскую землю и насилует наших девок. Мой дед-казак и отец-казак всегда были опорой Отечества. Вот за Отечество мне не страшно жизнь положить. Только помирать нам с тобой никак нельзя – надо еще пожить! Ты нерусский, но наше русское Отечество тебе дорого, как и мне, я знаю.

Не забыть те живые, до боли искренние слова и чувства, испытанные в момент, когда оставалось «до смерти четыре шага»…

Взвод не спал.

– Будет большой сабантуй, ребята, недаром заполучило нас высшее начальство, – сказал кто-то в темноте.

– Да-а, выходит, пришел и наш черед. Сколько кантовались в тылу. И хлебца вроде прибавят на триста граммов.

– А сколько весит немецкая пуля, знаешь? Эх, батя, батя, дождешься ли той прибавки?

– Не знаю, кто там прав, а завтра, соображаю, все будет иначе. Чего вы трещите, как сороки, после той грозной бумаги? Теперь нас повязали накрепко: впереди – немец, сзади – заградотряд. Вперед пойдешь – получишь немецкую пулю, попятишься – свои ухлопают.

– Если помереть суждено, только бы с пользой, – раздался голос.

– Это как ты понимаешь пользу, батя?

– А чтоб согнуть в дугу немца…

Какие мы все разные…

Я немного вздремнул, и – надо же! – вдруг приснился короткий сон. Мне семь лет. Я подхожу к дворовой собаке. Пес, встав на задние лапы, лижет меня, ждет – может, что принес? Ну как ему объяснить? Мама не разрешила взять даже маленькую корочку хлеба: «Что люди подумают? – собак кормить хлебом совестно…»

Проснулся и вспомнил конец этой истории.

Пес лежал спокойно, грелся на солнышке. Я подошел и, когда он поднялся, сел на него верхом. Что тут сделалось! Пес не в шутку разозлился, резко сбросил непрошеного седока и, тяпнув меня довольно сильно за ногу убежал. Я с ревом помчался домой. Мне сделали тридцать два укола. А собака оказалась нормальная, просто гордая. А может, пес посчитал меня скрягой? Через неделю приехал черный фургон ветеринарного ведомства, и три собачника утащили пса силой, посадили в фургон и увезли. Потом ребята узнали, что пса усыпили. Как я плакал! Никто не мог меня утешить.

До этой ночи я никогда не видел снов и не верил, что другие видят, когда кто-нибудь их рассказывал. О Фрейде, Юнге я, разумеется, ничего не знал, зато помнил, как случайно за копейки купил на рынке тоненькую книжечку под названием «Сонник», изданную в Петербурге в 1912 году. Было любопытно, я прочитал ее и посмеялся: оказалось, всякий сон – автор приводил примерно сто сюжетов – отражает какое-то реальное событие в жизни – завтрашнее или вчерашнее! Не видя снов, проверить истинность написанного я не мог. И вот сегодня – первый сон в моей жизни. Любопытно, чем он обернется завтра?

Шурка уже храпел, сосед с другой стороны с кем-то шептался, я спросил:

– С кем это ты шушукаешься?

И оторопел.

– С Всевышним, – тихонько ответил он. – Жду от Него чуда, молю об одном: подать добрый знак.

– Думаешь, он услышит тебя?

– Угу, услышал, услышал, прислал мне симпатичного жучка – это, друг, добрая примета.

В памяти всплыли встречи с дедушкой. Вскоре после ареста отца, опасаясь за мою судьбу, мама отправила меня из Харькова к дедушке в Киев, он жил у дочери, родной сестры отца. Дедушка однажды просидел всю ночь на балконе, обращаясь к богу, молил подать ему добрый знак о сыне, то есть моем отце. И дождался. Первое, что сделал папа, выйдя из тюрьмы, поехал в Киев. К этому времени дедушка был сильно болен, силы его иссякали в мучительном ожидании сына. В 1940-м, перед смертью, он просил меня, какой бы я ни выбрал жизненный путь, никогда не служить в милиции, не заниматься торговлей и не идти в пожарники. Я дал ему слово. И сдержал его.

Для всех нас эти часы перед выступлением стали особенными. Но никто и представить не мог, что наш командир все это время – всю ночь! – писал письма нашим матерям. Не знаю, сколько писем он успел написать, всем ли? Моя мама получила его теплые слова о своем сыне и берегла это письмо как святыню до конца жизни.

Да, такого командира роты не часто встретишь. Лучшего я, может, и не знал.

Стоит привести один случай. На посту заснул солдат – другой, хитренький, забрал у него винтовку и принес командиру: мол, смотрите, товарищ старший лейтенант, какой я бдительный. И вместо благодарности услышал:

– Надеюсь, в следующий раз ты поступишь иначе: заступишь на пост вместо товарища, пока он спит от усталости. – И добавил: – Надеюсь, имя Суворова тебе знакомо? Так вот: Суворов по такому же случаю как-то сказал – «Советую научиться прощать проступки ближнего, но не прощать собственных». Учись прощать, солдат. И не фискаль!

В этом эпизоде – о нем вскоре знала вся рота – весь наш командир.

Знали мы о нем немного. Вроде бы сибиряк. Закончил Омское военно-пехотное училище. Воевал под Москвой. Где-то проштрафился, и кадровики вцепились в него мертвой хваткой. Не продвигали боевого командира ни в звании, ни в должности. Будучи дважды ранен, он не получил ни одной награды.

Он ел с нами из одного солдатского котла. Если повар скверно приготовил обед, комроты не стеснялся в выражениях – крепко доставалось и повару, и старшине. Перед выступлением на передний край он вызвал обоих, приказал остаться в тылу и приготовить самый вкусный обед для всех, кто вернется из боя: не жалея запасов, чтобы всем хватило добавки.

Его сразила пуля в первые же минуты атаки.

Прекрасный, мужественный человек. Подлинно солдатская душа. Таким он запомнился мне.