Текст книги "Триумф великого комбинатора, или Возвращение Остапа Бендера"

– А это уже по вашей части! – воскликнул Остап, показывая Корейко на физкультурников, которые выделывали умопомрачительные вещички в стиле «А ты так не можешь!»

– Сейчас только и остается, что спортом заниматься! – проворчал Корейко и вздрогнул: вдохнули медные трубы и сыграли «Интернационал».

В такт музыке маршем «Ать-два!» идут по мостовой служащие диетической столовой «Вкус и запах социализма». Служащие вызывают восторг! Слышатся бурные хлопки, переходящие в овацию.

УДАРНЫЕ БРИГАДНЫЕ ОБЪЕДИНЕНИЯ, ОБЪЕДИНЯЙТЕСЬ В ПЕРЕДОВЫЕ БРИГАДЫ!

За «Вкусом социализма» качается огромное чучело английского министра Чемберлена. В толпе слышится громкий смех и болтовня о международном положении. Почем зря и на ком мать стоит ругают министра. Преимущество отдается фразам: «Сволота неподкошенная», «Гадина бездарная» и «Свинья аглицкая».

ДАДИМ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ ДИСЦИПЛИНОЙ ПО НЕТОЧНОСТЯМ И ТРЕЩИНКАМ ТОЛЩИНОЮ В ВОЛОСОК!

Ближе к Александровскому саду стоит кучка разноцветных первомаевцев, в кучке – общественник-агитатор товарищ Сволоткин-Хороткин. Его голос понижен до зазорного баса:

– Товарищи! Ближе ко мне! Ага, ага, ага. Вот что я вам скажу. Совершенно очевидно, что результатом неверия в возможность осуществления пятилетнего плана является предположение бывших вождей правой оппозиции заменить пятилетку индустриализации двухлеткой аграризации нашей республики!

В толпе проносится гул одобрения.

– Точно! Неча c ними церемониться!

– Жабры от головастика получат они!

– Ухо от мучного червя!

– И это правильно!

– Товарищи! А может нам ответить ударной победой?!

– И ответим!

– А почему бы и не ответить!

Сволоткину-Хороткину поддакивает его коллега, пропагандист-общественник товарищ Тварькин-Нежкин:

– Я отвечу! Товарищи! Ближе ко мне! Ага, ага, ага. Как вы думаете, для чего в том году был утвержден орден Ленина? Вот что я вам скажу: теперь прошел достаточный срок для того, чтобы подвести некоторые итоги результатов пятилетнего плана!

Из толпы начинают вылетать фразы:

– Не может быть!

– Может, товарищи!

– Может!

– Ура партии!

– Ура комсомолу!

– Слава! Слава! Слава!

– А правда, что пятилетке предшествовал план ГОЭЛРО?

– Правда, товарищи! Правда!

– И нам хватило зрелости технической мысли его осуществить! Ура!

– Нет, не «ура», а слава партии!

– Хорошо! Товарищи, все вместе! Ура и слава партии! Ура и слава партии!

– Ура и слава партии!

КОМСОМОЛЕЦ – ОТВАЖНЫЙ БОЕЦ, А ПАРТИЕЦ СОВСЕМ МОЛОДЕЦ!

ДОЛОЙ НЕДОЧЕТЫ, ДАЕШЬ ДОЧЕТЫ!

Ревет репродуктор:

– Ударим по мировой проституции социалистическим фронтом семейного счастья!

– Ура! Ура! Ура!

– Долой поправки и отмежевки!

– Долой! Долой! Долой!

– Слава партии!

– Слава! Слава! Слава!

Колонны, колонны, колонны. C непостежимой методичностью двигаются деревенские активисты, Московский союз работников просвещения в полном составе, хозяйственники, погруженные по самые бедра в фетровые сапоги, барышни-овечки c мраморно-прекрасными лицами, бронеподростки в легких сиротских брюках, комсомолочки в платьях из солдатского сукна и красных косынках «я – активистка», остроносые начальники финсчета в волосатых полушерстяных брюках, простоволосые заведующие железнодорожными клубами, управляющие гостиничными трестами в русских косоворотках хлебозаготовительного образца, работники по снабжению продовольствием в долгополых френчах, мыслящие только постановками вопросов ревизоры-переучетчики, немыслящие пожарники в куртках c золотыми насосами в петлицах, изрядно бородатый изоколлектив железнодорожных художников в галстуках «мечта ударника», председатели областных обществ друзей кремации, контрагенты в форменных сюртуках, кооперативная корпорация драмписателей в галстуках «Пиши – не хочу!», велосипедно-атлетическое общество, секция труб и печей промтоварищества «Любовь и ненависть», черте-какие администраторы в красных нарукавных повязках, репортеры в толстовках, поэты в толстовках-гладковках, противогазники c диковинными харями c водолазными очами и резиновым хоботом, непонятные таащи c благообразными актерскими лицами, члены учстрахкасс c атлетическими носами, нетактичные колхозники и прочие образцовые граждане в брюках фасона «полпред».

У СОВЕТСКОГО ЧЕЛОВЕКА

ОСОБЫЙ ХРОМОСОМНЫЙ НАБОР!

И вдруг в толпе служащих Внешторга образовался ручеек, который потек на Никольскую, после чего повернул в Ветошный переулок и слился в большую людскую лужицу на Биржевой площади: в честь Первого мая москошвеевцы устроили распродажу женских шляпок c короткой вуалеткой и мужских желтых курточек на молнии.

– Бегите, Александр Иванович, а то не достанется! – пошутил Остап.

– И зачем мы сюда пришли?

– По делу.

Остап c легким пренебрежением провел пальцем по переносице: его тешила мысль, что, если c демонстрантов снять праздничные наряды и заменить их на карикатурные грязные ватники и рваные треухи, поморить голодом, дать обрасти щетиной, то все эти радостные граждане будут походить на обитателей сводчатого подвала Солокамской городской милиции, в котором, как известно, содержатся «уголовники, саботажники и другие враги народа».

– Александр Иванович, вам не напоминает это шествие траурную процессию? Нет?

– И зачем мы сюда пришли…

– Это ударничество меня порядком заколебало, – тихо ругнулся Бендер крепкой социалистической бранью. – Высокотемповики хреновы!

– Ничего, посмотрим, где и как они будут маршировать лет так через пять, – так же тихо отозвался Корейко.

– Что же может случиться через пять лет? А-а, понимаю! Реставрация капитализма!

– Да тише вы!

– Не надейтесь! Реставрации не будет! Это я вам еще в Газганде сообщил. Тот, кто сидит вон за той кирпичной стеной, умрет своей смертью! Улавливаете? Но и потом все останется по-старому: переменится ямщик – клячи останутся прежними. Всякий народ имеет такое правительство, какого заслуживает!

– Эхе-хе-хе…

– Впрочем, можете надеяться, если это вас так тешит, на стечение обстоятельств.

– Стечение обстоятельств?

– Его величество случай во всех делах имеет наибольшую силу.

– В нашей стране надеяться на случай – все равно что играть в вист c самим c собой.

– Поэтому мы и играем втроем: я, вы и государство. Козырь определен: он в моей колоде, лишний козырь – в вашей. Ход за вами, перекрестный огонь, дублет…

– И белым лебедем в Женеву…

– Иронизируете?

– Все не так просто. Только на игральных картах дамы круглый год c цветами.

– А мы будем бить карту за картой! – сказал Остап так, точно хотел объявить войну всей республики Советов. – Куш назначен! Главное – не складывать карты рубашками наружу. Выше голову, товарищ Корейко! У плывущих против течения свои рекорды!

– Рекорды-рекордами, но мой дядя…

– Самых честных правил?!

– …делопроизводитель воинского начальника, часто говаривал мне в детстве: «Поменьше, Сашук, гусарства! Побольше скрытности!»

Любители плыть против течения c большим трудом продрались сквозь толпу и вышли на сравнительно немноголюдную Никольскую улицу. Они решили вернуться в гостиницу и отобедать.

Здесь гул человеческих голосов перекрывал писклявый тенор, принадлежавший глупейшего вида гражданину (говорили, что это и был тот самый революционер Онисим Свалкин-Трущобов c потопленного крейсера «Императрица Мария») c выпуклым лбом, узким, c родинкой, носом, острым подбородком и выпяченной верхней губой. Гражданин этот доказывал, водя пальцем по передовице в «Известиях», что тварь, она всегда остается тварью, даже если ее повесить на фонарном столбе в Мерзляковском переулке.

Тот час праздника, когда на деревьях начали светиться электрические лампочки, а сверхсметные толпы значительно поредели, увенчался малоприметным событием: пьяный в доску уголовный элемент Хвастурнеевич, сбежавший из неведомо какой тюрьмы, подошел к табачному киоску, расположенному на углу Мясницкой и Милютинского переулка и (вежливо!) поинтересовался о наличии его любимых сигарет.

– "Аллегро" нет и в ближайшее время не предвидится! – ответил продавец голосом, не принимающим возражений. – Сами видите – сегодня праздник!

– Что же, мне теперь, как последнему болвану, «Люксом» травиться? – гневно спросил Хвастурнеевич, пытаясь заглушить в себе отчаянный крик души.

Солнце, то самое, первомайское солнце постепенно начало таять за ласковыми, похожими на марихуанский смог облаками и после того, как уголовный элемент Хвастурнеевич безжалостно избил ни в чем не повинного продавца, окончательно скрылось за горизонт.

Глава XXI
КАК РОЖДАЮТСЯ ЛЕГЕНДЫ

Даже босоногий сопляк много на себя не возьмет, если каким-нибудь тихим майским вечером у костра начнет разбалтывать легенду о том, что покушение на товарища Ленина явилось следствием борьбы за власть внутри большевистского партийного руководства. Чего скрывать? Ведь и гибель товарища Свердлова в злосчастном 1919 году неразрывно связана c этой борьбой: в тот год кремлевский горец и будущий мексиканский изгнанник послали туберкулезника Свердлова на митинг ткачих. Озлобленные нищетой разбушевавшиеся женщины избили туберкулезника так лихо, что тот через час скончался в Боткинской больнице. Аналогичная ситуация была и c товарищем Лениным, которого, правда, не избили, а подстрелили: козлом отпущения стала полуслепая, не умеющая стрелять, Фанни Каплан. Но вот легенду о сожженном портрете Ильича почему-то по свету никто не разносит. А ведь по преданию, тот самый портрет, который висит в Музее Ленина в Москве рядом c пальто, якобы простреленным эсэркой Каплан, не является подлинником, настоящий-то портрет сожгли, а о том, что его сожгли, звезда второй величины и тринадцатой степени немешаевского ГПУ капитан Ишаченко узнал из той самой анонимки, которую он нашел в специальном ящичке, приделанном к порталу управления.

В кабинете Альберта Карловича было зловеще и пакостно. Подследственный Александр Иванович Корейко сидел на кособокой низенькой табуретке у стены по левую руку от грозного капитана на таком расстоянии, которое определялась спецприказом республиканского ОГПУ, предусматривавшем возможность столкновения со следователем. В простенке между окнами висела живописная картина c душесогревающим сюжетом: на фоне изумрудной равнины товарищ Сталин держал на руках премиленькую пятилетнюю девочку. По правую руку от капитана висел плакат, c которого на подследственного Корейко глядел широкоплечий красноармеец, пальцем грозил, да цитировал Великого Учителя:

МЫ ДОЛЖНЫ ОРГАНИЗОВАТЬ

БЕСПОЩАДНУЮ БОРЬБУ СО ВСЕМИ!

Грянул телефонный звонок.

– Расстрелять! – приказал капитан трубке. – «Дни Турбиных»? Это что, пародия? Нет? Что-то вроде «Евгения Онегина»? Не знаю такого! Снять! А директора театра и всех лошадей блатных под суд! Что? Да ничего подобного! Управу мы на всех найдем. Хотите – расстреливайте! В клинику? То же можно! Вы там, товарищи, сами решайте, чего меня от дел отрывать!

На лице подпольного миллионера на самом деле никакого лица не было.

– Так это вы украли портрет товарища Ленина из Пятьдесят первого треста города Газганда?

– Я не крал, товарищ следователь.

– Разберемся.

– Я коммунист! – Александр Иванович встал и тут же опустился на прежнее место.

– А как быть вот?..

И c этими словами капитан протянул Александру Ивановичу листок бумаги, исписанный крупным, анонимным, почерком.

– Это же анонимка! – воскликнул Корейко, прочитав правым глазом полупечатные строки, смысл которых, кстати, состоял в том, что он, Корейко, враг, что он сволочь, и что именно эти самые «враг» и «сволочь» украли портрет Ленина и сожгли его на одном из пустырей Газганда близ мечети Хазрет-Хызр.

– Это не анонимка, гражданин подследственный, а глас народа, уведомляющий органы о вредительствах и шантажах.

– Я ничего не крал и ничего не сжигал, – улыбнулся грустной улыбкой Корейко.

– Созна-аешься! – пообещал следователь и, бросив на подследственного полный ненависти взгляд, прибавил: – Не такие кололись. Тебе куда палец воткнуть, чтоб полилось? А?

Александр Иванович мучительно простонал, сцепил обе руки ладонь к ладони и сто первым чувством человека, которого должны бить, понял, что у него неприятности.

Между тем капитан встал из-за стола и подошел к плакату c цитатой вождя. Пришпилив кнопкой анонимный глас народа к стене, Альберт Карлович закурил папиросу и, начиная терять терпение, грозно ухнул:

– Ты будешь просить меня о смерти, но я не из добреньких!

– Я не жег! Я не крал! – визгливо заныл Корейко. – Это какое-то безумие!

Сперва капитан произвел свой коронный удар по челюсти, затем чуть подушил подследственного, потом мягко ударил поддых и закончил экзекуцию смачной пощечиной и словами:

– Контра недобитая!

Александр Иванович подумал так: «Да пошел ты!», но пробормотал по-другому: – Может, это кто-то другой жег? А, товарищ?

– Ты на кого, петух гамбургский, стрелки переводишь?

– Я не перевожу.

– Как же не переводишь, когда переводишь!

И тут в голове у Александра Ивановича соскочил какой-то рычажок: Корейко потянул носом воздух, испустил тяжелый насосный выдох, на щеках забрезжил румянец, одним словом, ополоумел:

– Я не петух гамбургский, я гражданин Советской страны!

– Чего, чего?! Тебе что, мало? Я вижу, что ты мозгов добавлять не хочешь!

После этого восклицания капитан сильным ударом в лицо столкнул подозреваемого c табуретки. Удар был такой страшный, что Александр Иванович очухался только через пять минут. Когда он встал, следователь неуловимым для глаз движением, описав кулаком в воздухе дугу, шандарахнул его по голове. Александр Иванович c глухим стуком вновь свалился на пол. В ту самую минуту, когда в кабинет как бы случайно ввалился начальник ОГПУ Свистопляскин, поджигатель товарища Ленина очнулся.

– Кого мутузим? – без всяких церемоний спросил Свистопляскин.

– Контру, Роман Брониславович. Сжег, собака, портрет Ленина.

– Так, так, – привычно сдвигая на лоб очки, пробормотал начальник ОГПУ и, сделав небольшую паузу и немного подумав, добавил: – Очередную, значит, контрреволюционную сволочь поймали. И когда ж вы, гады, успокоитесь? А? Ведь бесполезно же. Бесполезно! Сколько вас в СЛОН, на Вишеру поотправляли… Ан нет, все равно лезут, вредят. Что, говоришь, он сделал?

– Сжег портрет…

– Ах ты ж стерва! – стиснув зубы, продолжал Свистопляскин. – Ленина жечь?! Не иначе тут, капитан, заговор! Не иначе.

– Я понимаю, Роман Брониславович.

– Я никого не жег! – упирался поджигатель. – Я не понимаю!

Свистопляскин обхватил пальцами подбородок, болезненно сморщился и посмотрел на Корейко так, что тот перешел от остолоповского недоумения к онемелому страху.

– Милое дело! – претенциозно воскликнул начальник. – Мы, значит, тут остатки контрреволюции добиваем, а вы…

– Бандитствует… – сорвалось c языка Ишаченко.

– Я не бандитствую!

– Молчи, тварь! – жестко приказал капитан.

– Не кричите, Альберт Карлович, не надо!

В этот момент у Александра Ивановича затрясся кадык и на свет вылупились три одинаковых восклицания:

– Я не жег! Я не жег! Я не жег!

– Жег и бандитствовал! – отрывисто настаивал капитан.

– Бандитствовать, значит, решили, гражданин? – почти мирным голосом пропел начальник. – Строить социализм не хотим, значит? Ну мы из вас душу вытрясем!.. Вот что, Альберт, c кондачка мы это дело решать не будем. Давай-ка этого сначала в камеру, так сказать, на обработку, а завтра c утречка мы его вместе и допросим…

– Есть, товарищ начальник!

Вошел молоденький лейтенант c полусонной гримасой. Залязгали наручники.

– На выход, собака! – утомленно провыл он. – По сторонам не смотреть!

Так похитель-поджигатель портрета вождя мирового пролетариата оказался в подвале немешаевского политуправления. Ноги подкашивались у Александра Ивановича, двигаясь на неровностях цементного пола, губы задрожали при виде зловещей двери, утопленной в сырой холодной стене. Дверь открылась тяжело, c душераздирающим скрежетом. Корейко толкнули в огромную камеру, опоясанную сколоченными из толстого листвяка двухярусными нарами. Пол в камере был заплеван; слева от двери ютилась параша; чинно окруженный зэками, привинченный к полу болтами стол стоял в середине.

C пугающим скрежетом звякнул засов: дверь закрылась, кошмар продолжался.

– Ты на чем рога замочил? – холодно и спокойно спросил у новенького толстый зэк c желтыми зубами, в которых болталась потухшая папироса.

– Я, товарищи, не виновен!

– Цацачка! – послышалось c верхних нар.

– Придержи язык, Червь! Не мути поганку.

Червь закрыл рот и сделал серьезное лицо.

– Ты какой масти?

– Я не понимаю… – слабо улыбнувшись, ответил новенький.

– Политический, что ли?

– Меня обвиняют в глупости, – немного недоверчиво пробубнил Корейко, – которую я никогда не совершал: они решили, что я сжег портрет Ленина.

– Стало быть, мастью ты не вышел! – восторженно грянул толстый зэк, обращаясь к сокамерникам. – Политический!

И тут со всех нар послышались возбужденные голоса.

– Кто? Этот-то пистон – политический?

– Кидала он!

– Крыса он, которая тошнит!

Корейко стоял, оперевшись о дверь, как оплеванный.

– Конь педальный!

– Рогопил!

– Ты только посмотри на него – зажрался в корень!

«Щас морду набьют», – вглядываясь в пустоту, подумал Александр Иванович.

Когда страсти поутихли, новенькому указали место.

В камере пахло прелой кожей и парашей. За столом сидел хмурый зэк c наколотой на правой руке той еще фразочкой: «Не забуду мать родную!» На его небритом лице понятно было написано, что маму свою он не то что не забудет, а не знал ее вовсе. В лице его, кроме этого, было что-то дерзкое открытое, удалое. C одной стороны, тип этот походил на амбала, но c другой – на прокоцаного барахольщика. В темноте трудно было разобрать.

«Пахан!» – почему-то подумал про него Корейко.

Пахан своими рысьими глазами посмотрел на новенького. Корейко взглянул на пахана.

– Хочешь классно выпить и классно закусить? – заранее улыбаясь, спросил пахан, обращаясь к новенькому.

Новенький был угрюм, бледен и сильно подавлен.

– Ну, допустим, хочу… – ответил он, пытаясь уйти из поля зрения пахана.

– Так вот, это будут твои похороны!

Залп, громкий залп визгливого смеха огласил всю камеру. На лице у Корейко, ко всему прочему, появилось тоскливое выражение.

– Эй, Пархатый, – медленно заговорил пахан голосом, полным ненависти и злобы, – обшманай этого!

– Этого? – сложив губы сердечком, угодливо произнес Пархатый.

– Его!

Пархатый, он же зэк c крупным тупоумным лицом, подвалил к новенькому.

– А ну-ка, цацачка, напряги ноги! – приказал он.

Корейко встал и состроил такую гримасу, что зэковский круг вновь разродился хохотом. Пархатый под общий смех схватил его за руку, но залезть в карман к этой самой цацачке не успел: Александр Иванович не зря в свое время занимался гимнастическими упражнениями – он был так силен, что сумел нанести мастерский боксерский удар, который заставил Пархатого занять неудобную позицию возле параши.

– Ах ты, фуфло! – отплевываясь, взвизгнул Пархатый. – Пахан, это ж фуфло, а под цацачку косит.

– Пархатый! По-новой!

Корейко залепил по тупоумному лицу оглушительную плюху.

– Червь, помоги Пархатому!

Коренастый длиннорукий Червь спустился c нар.

Двое зэков, искоса поглядывая по сторонам, приблизились к ошалевшему новенькому. Завязалась драка. Корейко нанес Червю болезненный удар в плечо и сильной рукой оттолкнул его прочь, Пархатого лягнул ногой по почкам и задел кулаком по красному носу. Но силы были неравные. В конце концов новенького скрутили. Червь и Пархатый подвели его к пахану.

– Без шорохов, цацачка! – хмуро и спокойно заскрипел зубами пахан. – Ты не на ринге… Хочешь послушать лязг железа о камень? – В его опытных руках сверкнуло тонкое острие ножа. – На-ка, понюхай!

– Надзиратель! – глупо пискнул поверженный Корейко.

– Ах ты, сволочь, вертухаев звать?! – зеленея лицом, заскулил Червь.

– Цацачка, еще один гудок c твоей платформы, и твоя челюсть уходит первым рейсом! – стараясь не смотреть на новенького, ощетинился пахан.

– Замочи его, пахан, замочи! – вскипел Пархатый.

– Заткнись, Пархатый! – наставительно промямлил пахан. – Ладно… пусть живет, не видишь, политический он, дня через три и так вальтанутым станет… Что в карманах?

– Пустой я, – запинаясь ответил новенький.

– Курево есть?

– Некурящий.

– Так, ладно, отпустите его.

Кодла разбрелась по своим местам.

– А кони-то у него ничего, – проехидствовал Червь, приметив башмаки новенького, – на тебя, пахан!

– Не будь крысой, Червь! – ответил пахан раздраженным тоном. – А ну, цыпочка, сымай кони!..

– Какие кони, товарищ?

– Ну шо ты на меня, тошнотик, косяка давишь? Я Кремль из говна не леплю! Тошнит он тут «товарищами»! Кони, говорю, сымай!

– Ты шо, белат, коньки откинуть хочешь? – прибавил Червь.

Новенький все понял и, менжуясь, снял башмаки. «Ну, курвы, чтоб я вас всех видел на одной ноге, а вы меня одним глазом!», – презрительно подумал он, внутренне захлебываясь в слезном океане отчаянья.

– То-то, дядя. – Червь засуетился и подал башмаки новенького пахану. – Топчи, здоровый!

Александр Иванович молча устремил свой взгляд прямо перед собой, ноги у него подкосились, он лег на нары, потер виски и тяжело закрыл глаза. И стало ему так плохо, так скверно, что даже показалось, что его сердце приколото к нарам длинной булавкой, той самой – c алмазными шариками на концах, которую дают сотрудникам ГПУ. Неудержимо клонило в сон, хотелось забыться. Он свернулся клубочком, долго шептал, задремал, ждал не долго, вот оно… вот оно… еще самую чуточку… сон забежал в глаза, сжалился… миллионер начал выводить носом арпеджио… и посетило Александра Ивановича связное сновидение. И это была Колыма. И это были тучи пыли. Он шел по этапу c севера. На нем был серый бушлат, серые брюки, серая шапка, серые ботинки. Он шел c лесозаготовок, где его начальство ставило «на комарей». Он требовал, чтобы ему связали руки, дабы не быть убиенным при попытке к бегству. Руки связали… О, это был кошмар! Мерцание, мерцание, пелена. Пелена, пелена и опять мерцание. Вот и московская расстрельная комиссия приехала. Указали на него. «Значит, это ты сжег портрет?» – нежно так спросил начальник комиссии. «Не сжигал я!» – раздраженным тоном ответил он. И грянул выстрел…

Александр Иванович проснулся. В камере было тихо, но не так чтобы очень: храпел пахан, ворочался Пархатый, причмокивал во сне Червь, из крана капала вода. Щелкнул замок, открылось зарешеченное оконце и показалась морда конвоира.

– Подъем, подлюги!

Кто-то слегка ткнул Корейко в плечо. Он вздрогнул, услышав голос великого комбинатора: «Александр Иванович, вставайте, Москва зовет!»

Подпольный миллионер поднял со сна голову, солнечный луч прорезал его сомкнутые веки и заставил открыть глаза. Александр Иванович бессмысленно посмотрел по сторонам: мрачные сырые стены сменились красной гардиной и бодрой улыбкой Остапа Бендера.

– Что c вами, Александр Иванович? Вы выглядите так, словно вас только что вытянули из парилки!

– Я позволю себе сегодняшней ночью не спать вообще, – проворчал Корейко, – то есть, абсолютно не спать! Спишь, спишь, а отдохнуть некогда.. Если б вы знали, какой я видел сон… Подвал, камера, лагерь, расстрельная комиссия, стенка… бах! бах! бах!

– Скажу откровенно: прямо анекдотический сон вам приснился.

– Чем же он анекдотический?

И Остап выразил свою мысль в нескольких словах:

– Сновидение ворвалось в ваш мозг, напичканный первомайским шествием!

– Все шутите…

– Нисколько. В Газганде вы разве имели возможность насладиться столь грандиозной демонстрацией. Нет. Значит ваш сон – следствие… Как это? (Остап щелкнул пальцами.) Ага, вот! Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Центральном Комитете! Воистину так, ибо даже вы, товарищ подпольный миллионер, человек c устойчивой психикой, попали во власть политических снов. Другими словами, на вас весьма скверно влияет построение социализма. А это уже плохо, я бы даже сказал, это нехорошо…

– Все опять смеетесь?

– А знаете, Александр Иванович, что мне приснилось в ночь, перед тем как я повстречался c Шурой Балагановым, который, кстати, и сообщил мне о вашем существовании?

– И что же вам приснилось?

– Мне приснились чайки, много-много чаек, и я сразу понял, что это предзнаменование того, что у меня завяжутся деловые отношения со скупым и не очень благодарным партнером… Ну что ж, будем завтракать?

– Пожалуй.

Остап вызвал гостиничную прислугу.

И случилось так, что этот удивительный послепервомайский сон подпольного миллионера стал предвестником тех невероятных событий, которые произошли в милом пролетарском захолустье, городе Немешаевске, прославившемся впоследствии из-за этого самого сна не только совхозом-техникумом c единственным в республике асфальтно-топтальным факультетом, но и… Об этом позже, намного-намного позже. Сейчас же нас ждет Москва и контора Миир, контора c оборотом солидным, c двумя председателями, хранителем круглой печати, главбухом, да и много еще c чем.