Текст книги "Политическая антропология. Учебник для вузов"

Теория человеческого капитала

Важным достижением американского неолиберализма можно считать концепцию человеческого капитала. Его представители по-новому подошли к анализу труда. Маркс оценил его с позиций отчуждения: при капитализме господствует абстрактный труд, измеряемый количеством рабочего времени. Американские экономисты рассматривали человека как предприятие и подошли к труду как источнику дохода. В обмен на труд человек получает возможность удовлетворения потребностей. Труд – это и есть капитал. Он зависит от целого ряда условий. Прежде всего от генетики и состояния здоровья работника. Далее, чем больше внимания, заботы и ласки ребенок получил от родителей, тем талантливее и способнее он вырастает. Но, пожалуй, наиболее важным фактором доходности труда являются компетенции и способность к инновациям. Таким образом, экономически ценным являются культурный и образовательный уровни работника.

Экономическая теория человеческого капитала – весьма продуктивный вызов социологии и антропологии. В сущности, концепция труда в неолиберализме является частичным отражением того, что марксисты понимали под свободным трудом. У Маркса он становится творческим началом, путем к свободе и всестороннему развитию человека. Это, конечно, утопия, но и либерализм – не реальность. В конце концов, понятие труда как капитала оказывается не столь формальным, как абстрактный труд, но до понятия свободного труда ему, конечно, далеко.

Главным является вопрос о характере труда в условиях современного капитализма. В классическую эпоху рабочий не многим отличается от раба, труд оставался родовым проклятием человека. Сегодня все бо́льшая часть людей освобождается от тяжелого физического труда, и, главное, у них появляется больше свободного времени. С экономической точки зрения оно тоже привязано к труду. Во-первых, это форма отдыха, восстановления сил. Во-вторых, это время рутинного домашнего труда. В-третьих, это время реализации потребностей. В-четвертых, это труд по восстановлению себя и общества. Так что, скорее всего, можно говорить о некой «конвергенции» марксистского и либерального понимания труда. Отчужденный, механический, однообразный труд – исходная точка, а труд как капитал, человек как предприятие – это, пожалуй, либеральная утопия, возможности которой следует проверять в ходе сравнения с марксистской утопией свободного труда.

Кстати, если посмотреть работу П. Сорокина о равенстве, то там можно обнаружить прелюбопытнейшую социалистическую утопию свободного труда. Сорокин был эсером, и, видимо, убеждения юности, вопреки распространенному мнению, не всегда проходят. Сорокин перечисляет принципы Марксова анализа труда и высоко оценивает его идеи. Он считает необходимым продолжить идею Энгельса, высказанную в «Анти-Дюринге», о возможности достижения лишь экономического равенства. На самом деле различие богатых и бедных, так сказать, идейно уже преодолено, хотя множество людей голодают. Но это уже моральная проблема. И это означает, что современность подняла планку равенства на такой уровень, что готово распределять доходы по труду. Собственно, и американские неолибералы исходят из этого. Вопрос в том, что сам труд неодинаков. Одни трудятся эффективно, а другие нет. Есть разная степень таланта. Есть профессии, в которых труд оплачивается выше, чем в других. Наконец, есть творческие профессии, где трудом является нечто совсем иное, чем в нетворческих профессиях. Ясно, что сегодня нет глухих сословных и иных перегородок, исключающих получение творческой профессии. Однако образование, культурная среда все-таки разные и доступ к ним ограничен. Пока не все должным образом могут получить высокое образование. Но такую задачу нужно ставить. Дело не завершается уничтожением классов. Наоборот, только сейчас, хотя бы благодаря Интернету, начинается демократизация доступа к информации, знаниям и культурному капиталу. Другое дело, что масс-медиа дают то, что называется массовой культурой. По-настоящему овладеть мастерством ученик может только из рук настоящего мастера, и вот за расширение их круга следует людям бороться, а не сокращать число учителей и культурных работников, якобы повинуясь законам рынка. Наоборот, то, что делают сейчас с образованием, культурой и наукой, – это чистой воды государственный интервенционизм, направленный на ограничение доступа к науке и образованию. Например, когда сняли ограничения, народ стал платить деньги за получение гуманитарного образования. То есть гуманитарии сами создали рынок. Конечно, юристы и экономисты – это профессии, востребованные системной трансформацией общества. Но интерес молодежи к культуре и искусству не объясняется только тем, что в сфере шоу-бизнеса можно неплохо заработать.

Эти рассуждения тоже приводят к признанию конвергенции сфер культуры и экономики. У Маркса труд рассматривается не только как экономическая категория. Это форма отчуждения, когда человек продает себя как рабочую силу. Дальше труд выступает источником прибавочной стоимости, то есть капитала. Сам труд во времена Маркса был долгим, однообразным и изнурительным, превращающим человека в придаток машины. В XX в. ситуация меняется, люди меньше работают, больше получают, труд становится более разнообразным и во все большем числе профессий творческим.

Неудивительно, что, указав на недостаточность чисто количественного определения труда как рабочего времени, неолибералы смогли по-новому осмыслить роль труда в экономике. По Марксу, капитализм, превращая труд в рыночный продукт, оставляет силу и время и выбрасывает из него человеческое содержание. Либералы же считали Марксову теорию продуктом идеологии. В классической экономике объектом исследования были механизмы производства, обмена и потребления. Неолибералы меняют экономическую парадигму и по-новому задают предметную область. Они исходят из наличия ограниченных ресурсов и конкуренции в их использования для разных целей. Новое определение экономики было дано в 1930-е гг. Роббинсом: это наука о человеческом поведении как отношении между целями и средствами, имеющими взаимоисключающее назначение. Здесь работа уже не «винтик» в механизме капитала, а главный фактор экономики. Проблема не в том, как покупается труд, а в том, как он используется. Как понимает труд сам трудящийся: как экономически активный субъект или как рабочая сила?

Действительно, задолго до Маркса, еще в Библии, труд расценивается как родовое проклятие человека. Труд всегда понимали как нечто подневольное. Да, он источник богатства, но именно поэтому свободных людей превращали в рабов, использовали как рабочую силу. В неолиберальной экономике человек становится экономическим субъектом. Он трудится, чтобы получать заработную плату, которая есть доход от некого капитала, который является суммой физических, психологических и интеллектуальных способностей. Тут меняется и понимание капитала как источника будущих доходов. Труд не товар, ибо включает капитал, который определяется как компетенция работника. Согласно старой теории, работник является частью машины. Теперь работник – владелец капитала-компетенции, получающий доход от него, рассматривается как предприятие. Homo oeconomicus прежде понимался как участник обмена и потребления. Теперь он рассматривается как производитель капитала, как источник дохода. Потребление же понимается как производство самого себя.

Что дано человеку? Прежде всего тело, генетическое наследие, здоровье. Кроме того, все, что наши социалисты называли «дармовым», – земля, недра, климат, свет, тепло, атмосфера. Но в каком-то смысле все это тоже произведено. Мы рождены и воспитаны родителями, Земля, жизнь, люди – продукты сложной эволюции. Всегда казалось, что это неэкономические процессы. Конечно, они втягиваются в экономику, но не производятся, а потребляются ею. И потом, что дает учет такого рода ресурсов? Вряд ли предприниматель учитывает чистоту воздуха, качество потребляемых продуктов, когда заключает сделку. Как человек, он, конечно, тоже сторонник экологического движения, но как предприниматель – загрязняет среду, если ему не препятствовать.

Здоровье, как и окружающая среда, может быть сегодня улучшено только путем серьезных инвестиций. Если раньше речь шла о том, что молодые люди не должны уронить свой род в глазах других и вести себя сдержанно и достойно, то теперь одной аскезы недостаточно. Для сохранения хорошей физической формы необходимы натуральные продукты, а также спортивные студии и фитнес-клубы, а все это стоит дорого. Сегодня на рынке женихов и невест к конкурентам предъявляются новые требования. Помимо собственности, красоты и культуры требуется здоровье. Следует различать расизм и современное экономическое использование генетики. Последнее состоит в том, что общество заинтересовано в сохранении человеческого капитала путем его контроля и отбора. Но тут тоже возможны нежелательные демографические и тем самым сегодня политические последствия, например отъезд наших молодых женщин за рубеж с брачными целями. Столь же сложным является и строение материнского капитала. Это не просто деньги, а обмен на рождение детей. Собственно, проблема не только в количестве, но и в качестве, общество заинтересовано в процветании своей нации. Кроме того, родители должны передать ребенку культурный капитал, а это требует времени и усилий. Они инвестируют в детей, оплачивая тем самым кредит, который они когда-то получили от своих родителей.

Признавая интересной попытку неолибералов описать в терминах экономики рождение, воспитание, образование подрастающих поколений, нельзя не указать на поверхностность и, может быть, ошибочность рыночной аналогии. Для этого скорее годится понятие дара, то есть язык доэкономических обществ. То, что мы даем детям, не возвращается сторицей. Мы всегда должны своим родителям. И можно ли, как предложили неолибералы, считать расплатой удовольствие, получаемое родителями от воспитания детей? Инвестиции в детей не ограничиваются школьным и профессиональным обучением. Чем больше заботы и ласки получают дети, тем лучше адаптируются к жизни. Это тоже улучшает человеческий капитал.

Либералы высоко ценили мобильность и миграцию. Человек инвестирует себя для повышения своего статуса. Инновации, согласно неолибералам, – это тоже доход от человеческого капитала. Например, экономический рост Японии необъясним в терминах классической экономии, то есть земли, капитала и труда. Наоборот, изучение элементов человеческого капитала позволяет понять рост Японии. Также и негибкие экономики стран третьего мира объясняются в терминах недостаточного инвестирования человеческого капитала. Все это позволяет скорректировать сложившуюся дилемму консерватизма и либерализма. В условиях продолжающегося финансового кризиса консерваторы с новой силой заговорили о необходимости развития производства, о ценности тяжелого труда, о ресурсах и источниках энергии. Но дискредитация экономики «производства впечатлений» совсем не означает необходимости возврата к индустриальному обществу. На самом деле можно реинкарнировать традиционные экономики, в которых сохранение природы, воспроизводство человека и общества были главными целями.

Границы либерально-коммуникативного проекта

Либеральный проект хорош, пока его защитники с иронией относятся к попыткам его абсолютизации и не отвергают других форм жизни. Взамен натуралистического или онтологического обоснования либерализма следует использовать культурно-антропологический подход. Это значит спрашивать: какими институтами осуществляется общественное единство, что приходит на место христианских практик греха и покаяния, связывающих людей страданием и состраданием, чем компенсируется формальное право, которое не только не восстанавливает поврежденную в результате преступлений социальную ткань, но еще больше разрушает ее? Что приходит на место государства и соответствующей системы репрессивных органов и дисциплинарных пространств, чтобы исключить бестиализацию людей? Наконец, мы должны спросить: не являются ли новые формы власти не только более эффективными, но и более репрессивными, чем прежние, не является ли свобода в либеральном обществе иллюзией? Вряд ли современное общество контроля обеспечивает больше возможностей свободы по сравнению с дисциплинарным.

Настороженность вызывает и то обстоятельство, что далеко не всегда и не везде либерализм оказывается средством процветания жизни. Интеллигенция, тяготеющая к сохранению национальных традиций и культурной почвы, критикует либерализм за отказ от духовности – совокупности представлений об истине бытия, идеалов гуманизма и христианской морали. Политики озабочены умалением роли государства. Социалисты и демократы беспокоятся, что в условиях рынка люди окажутся незащищенными, а сторонники аристократической ориентации боятся утраты высших ценностей, которые реализует и защищает элита. С точки зрения морали либерализм представляет собой абсолютно бессердечное, прагматическое мировоззрение, лишенное сострадания, нравственной солидарности и поэтому обрекающее общество на деградацию.

Сильные государства, обеспечивающие выживание, развитие как людей, так и созидаемой ими культуры, опирались не только на военную силу, но и на символическую – религиозную, моральную, национальную, идеологическую мобилизацию. Государство не оставалось идеей, а строилось как система эффективных институтов и специфических дисциплинарных пространств, в которых осуществлялось формирование государственного тела. Главное богатство государства – это люди, наделенные общественными добродетелями и прежде всего чувством патриотизма. Отказ государства от воспитания и социальной защиты своих граждан, снижение его роли до функции надзирателя за соблюдением прав человека кажутся слишком опасными.

Независимо от протеста национальных элит рынок и торговля взламывают жесткие национально-этнические и государственные границы. Чужие привозят товары и выполняют работу, которую не хотят или не умеют делать свои. Рынок характеризуется либералами как глобальный тип порядка, который превосходит любую форму сознательной организации, ибо позволяет адаптироваться множеству незнакомых существ, будь то эгоисты или альтруисты. Главная цель рыночного общества абсолютно инструментальна, она гарантирует абстрактный порядок, дающий возможность каждому преследовать свои цели. Опора на рынок приводит либералов к космополитизму. В этом многие видят их недостаток. Сначала консерваторы, а сегодня противники глобализации выступают против уничтожения национальных границ. Всемирный банк, и особенно валютная биржа, отрывается от реальной экономики. Это приводит к тому, что деньги уже не являются эквивалентом труда, природных запасов той или иной страны. Протест против глобализации вызван тем, что курс национальной валюты зависит от игры на межбанковских валютных биржах и в зависимости от нее находится благосостояние как отдельного человека, так и страны в целом.

Либерализм переносит идеологию, формировавшуюся в эпоху расцвета капитализма, для которого национально-государственные перегородки во всех формах, от таможенных пошлин до регулирования рынка, стали препятствием, на современность. Глобализация обнаружила несостоятельность его универсалистских претензий. Из средства критики фундаментализма и тоталитаризма он превратился в их защитника. Сегодня стало очевидным, что тоталитаризм изменился, он перешагнул границы национального государства и осуществляется в транснациональной, трансполитической и даже транссексуальной форме.

Парадоксально, что гуманизм и мораль в рамках этого «мегапроекта» обернулись репрессивностью: права человека, который, разумеется, определяется как европеец с его набором ценностей, ущемляют права местных культур, опирающихся на собственные традиции и нормы нравственности, которые всегда дополняли «общечеловеческую» мораль. Последняя обеспечивала общение с чужими и гарантировала необходимую степень толерантности. Возникает вопрос: достаточно ли этих всеобщих и формальных требований вежливости по отношению к чужому для регулирования отношений среди своих? Между тем выбор новых оснований единства языка, морали, науки, политики не так уж широк. Поскольку вера в Бога, в бытие и истину пошатнулась, а переговорный процесс демократической общественности чаще всего оказывается безрезультатным, то остается апелляция к «стихийным силам жизни».

Проект мирового гражданства вызвал протест у интеллектуалов, защищающих как национальные, так и маргинальные ценности и идиомы. Метафизика и мораль вынуждены оценивать и доказывать свои преимущества, ссылаясь на самих себя. И поэтому попытки выработать универсальный язык (метафизика, религия, мораль) для оценки любых высказываний и действий на практике приводят к оправданию своего и осуждению чужого. Опираясь на технику деконструкции, Ж. Деррида в докладе на международном коллоквиуме, посвященном теме культурной идентичности, тщательно отследил остатки воинственного европоцентристского дискурса в современных проектах как метафизиков, так и практических политиков.[67]67
  См. Деррида Ж. Другой мыс // Метафизические исследования. – СПб., 1999. – № 11.


[Закрыть] Во многом его аргументы направлены против проекта Хабермаса, в основе которого лежат ключевые понятия демократии, разума и нравственности. Деррида указывает на недостатки рациональности, которая тесно связана с европоцентризмом. Как выход он предлагает разум, открытый к другому и открывающий другое внутри своего. Точно так же демократия не является, по его мнению, чем-то уже сформировавшимся окончательно и универсальным.

В таких делах, какими являются отношения к другому и тем более чужому, рациональных аргументов не всегда достаточно. Не абсолютизируем ли мы такую профессорскую модель коммуникации? Сегодня сомнения в ее универсальности зарождаются в связи с интенсивным развитием экранной культуры, которая расценивается книжными интеллектуалами как эрзац бестиализирующих зрелищ времен Римской империи. По отношению к аудиовизуальным средствам коммуникации недостаточна и техника деконструкции. Сила современных экранных медиумов по сравнению с книгой состоит в том, что они опираются на образ и звук. Она проистекает не из идей, истин или сущностей, она не предполагает рефлексию, то есть переключение внимания с формы знака на его значение. В масс-медиа образы представляют сами себя и не отсылают к тому, чему учат в университете. Отсюда изображения вещей или политиков в рекламных роликах воздействуют по-иному, чем интеллектуальные знаки. Зритель видит красивую вещь или внушающее доверие лицо политика, слышит бархатный обещающий неземные блага голос, попадает под воздействие завораживающего взгляда.

Идолократия, иконофилия, фетишизм – это, конечно, не современные феномены. Поражает парадоксальное возрождение сегодня какой-то примитивной магической, оккультной, магнетопатической техники производства визуальных знаков, которые не имеют никакого смысла и не требуют рефлексии, зато эффективно вызывают те или иные психические реакции. Фантастический поворот к образам, к образной культуре становится сегодня реальной возможностью благодаря масс-медиа, которые продуцируют визуальные знаки в сфере рекламы и политики, знаки, которые ничего не обозначают, за которыми ничего не стоит и которые, вопреки реалистической теории познания, оказывают непостижимое воздействие на поведение людей. Свидетельством того, что «родные» лица и голоса – это продукты не только этноса, но и культуры, является история европейской живописи и музыки. То, что можно назвать лицом Родины-матери, культивируется веками и затем присваивается и переприсваивается на политическом уровне. Как мы переориентируемся в звуках и образах, как меняются и меняются ли наши песни и лица – вот важные вопросы межкультурной коммуникации.

Как представитель основной нации, Хабермас, конечно, воспринимает отличия лица, голоса и запаха другого. Как и почему среди тысячи лиц и голосов мы различаем свои и чужие? На этот вопрос пока еще отсутствует четкий ответ. Настоящий коллектив единомышленников – это не автономные индивиды, преодолевшие свои приватные интересы на основе идеи. Основой единства выступает не исследование, а дружба, и если ее нет, то никакими силами нельзя достичь солидарности. Именно дружба, основой которой является прежде всего телесная симпатия, прощает другому его инаковость. Вытерпеть поведение другого легче в том случае, если его голос и лицо кажутся тебе родными. Лица и звуки, которые останавливают наше внимание, обещают то, о чем мы мечтаем, или то, о чем поется в героических песнях. В качестве эталонов выступают прежде всего лицо матери и голос отца, виды родного уголка, дома и ландшафта и звуки песен, которые мы пели еще в детстве. Причастные к ним будут ревностно оберегать свое от чужого и собираться в коллективы вовсе не по цвету интеллектуального оперения. Их участники, обреченные быть героями, чаще всего пропадают без вести. Они вечно находятся в поисках золотого руна и не возвращаются домой. Их судьбы трагичны. От героев остаются только монументы. Осознание трагичности фигуры народного героя, а не только интенсивно развивающийся среди молодежи индивидуализм, и приводит к осторожному отношению к национальной идее. Остается вопрос: следует ли целиком отбрасывать все то, что в ней есть. Ведь песня все равно возвращается, и мелодия нашего гимна – самый яркий тому пример.