Текст книги "Политическая антропология. Учебник для вузов"

Государство как конструкт и органическая целостность

Ответ на вопрос, что такое государство, философия дает не ссылками на его «природу» или «сущность», а рефлексией относительно условий, определяющих в то или иное время трансформацию понятия государства. Первое, что нужно прояснить: государство является неким исторически складывающимся образованием, которое репрезентируют теории, или, наоборот, первичным выступает понятие государства, которое воплощается в политической практике? Это не такой смешной вопрос. Будь то внешний мир или состояния сознания, все они находят свое выражение в языке. Стало быть, именно понятийный аппарат является условием селекции и интерпретации явлений. Но все же нельзя однозначно утверждать, что онтология, в том числе и социально-политическая, определяется ресурсами нашего языка. В конце концов, внешний мир и социальная реальность, как говорится, «даны нам в ощущениях», а также в переживаниях комфорта и страдания, насилия и свободы и т. п. экзистенциальных модальностях. Кризис в основаниях науки возродил интерес к «жизненному миру», который стали считать чуть ли не фундаментом рациональности. Но не поспешили ли В. Дильтей, Э. Гуссерль и М. Хайдеггер объявить переживания и остальные «экзистенциалы» аутентичной формой самодостоверного опыта? На самом деле следует усомниться в их очевидности. Например, недовольство, выливающееся в социальный протест, может быть вызвано самыми разными факторами: элементарным голодом, нищетой, эксплуатацией, насилием, но также и нашими, возможно, завышенными представлениями о хорошей жизни, наконец, моральными оценками, касающимися равенства и справедливости. В эпоху информационных технологий такие «реальности», как государство, общество, справедливость, являются продуктами сознания, которое не просто репрезентирует «сущности», но и выявляет их в потоке жизни как исторического становления. Вместе с тем точка зрения, согласно которой государство, общество и даже «голая жизнь» – это конструкты, наталкивается на сопротивление людей. Нужно говорить не об устранении государства, а о его трансформации, в ходе которой оно не только не ослабевает, но, наоборот, усиливается.

Сегодня философ уже не претендует на роль судьи, а позиционируется как арбитр, пытающийся согласовать противоположные позиции. Общественный порядок складывается не в результате учреждения абсолютной истины или всеобщего права, а как относительно устойчивый баланс противоборствующих сил. Обычно, вслед за Гоббсом, считают, что суверенитет закона устанавливается в процессе победы разума над страстями. Но не скрыта ли в универсальных правах человека история победы реальных сил? Не является ли понятие человечности узурпированным европейцами, которые навязывают его остальному миру? Сегодня этот вопрос приходит в голову тем, кто видит отрицательные последствия модернизации традиционных обществ.

Что происходит с обществом сегодня, как оно формируется и каким мы его видим? Возможно ли, так сказать, «экзистенциальное государство», которое существует для человека и где нет отчуждения? Как совместить индивидуальное существование и судьбу народа, свободу выбора и культ вождя? На практике у диктаторов, стремящихся построить идеальное государство, получалась смесь бонапартизма и бюрократии.

Обдумывая различные ответы на вопрос, какой человек нужен для государства, поневоле приходишь к вопросу, кто говорит о государстве. Современные авторы рассуждают о нем от лица автономного индивида. Возможно, именно это и определяет критическое к нему отношение. Не следует ли посмотреть на социальную реальность как бы «нечеловеческим» взглядом? «Трансгуманистическая» установка становится сегодня все более популярной. Например, возрождается сакральный подход к государству. Такие авторы, как Д. Агамбен, Р. Жирар, акцентируют его темное и ужасное начало – насилие, власть, преступления, жертвы.[21]21
  Агамбен Д. Homo sacer. – М., 2011; Жирар Р. Насилие и священное. – М., 2010.


[Закрыть] Но в нем остается осадок божественного происхождения. Поэтому политическая теология соседствует с сакральной. Целью политики являются вовсе не земные, экономические, а более высокие, трансцендентальные интересы. В своей «Политической теологии» К. Шмитт пришел к выводу, что основные понятия учения о государстве есть не что иное, как секуляризированные понятия теологии.[22]22
  Blumenberg H., Schmitt C. Briefwechsel 1971–1978. – Frankfurt am Main, 2007. – P. 165.


[Закрыть]

На управление обществом претендуют политики, экономисты, юристы, историки, ученые, духовные пастыри, рекламщики, пиарщики, звезды шоу-бизнеса и спорта и другие социальные дизайнеры. Сегодня стали говорить о «цивилизованном обществе». Разработка этого проекта, нацеленного на «длинную историю», предполагает исследования ментальности и телесности в технологиях феноменологии, герменевтики, структурализма, аналитической философии и других продвинутых философских направлений.

Сегодняшнюю ностальгию по сильному государству с позиций психоистории можно определить как способ избавления от коллективного стресса.

В борьбе есть победители и побежденные. Для организации хорошей жизни, конечно, лучше быть победителем. Но и побежденные как-то должны продолжать жить. Этот вопрос особенно важен для русских, которые с 1991 г. пребывают в состоянии поражения. Невостребованные интеллектуалы, говоря о победе, обманывали самих себя, поэтому им рекомендовали умерить свои ожидания, заняться «деконструкцией» патриотических ценностей и освобождаться от политических амбиций. Замена марксизма экзистенциальной философией есть продукт этой эпохи. Вспышки «духа войны» – всего лишь кратковременные неудачно заканчивающиеся фазы реванша. В современной фазе развития снова заговорили о патриотизме. В принципе, такие настроения можно расценивать как переход от уныния к пассионарному подъему. Важно не растратить попусту накопленную энергию и использовать ее в позитивных целях.

Зараженные индивидуализмом интеллектуалы XX в. устроили настоящую травлю ценностей государства, и в наше время они уже не согревают сердца людей. Но мы не можем жить без этих базисных ценностей и, утратив веру в Бога, Родину и самих себя, по-прежнему мечтаем о них. Поскольку вся наша экономика, а вслед за ней и все остальное, приобрела «виртуальный», «информационный», «символический» характер, то письмо о названных ценностях и является их производством. Не веря в Бога, не любя Родину и не уважая самих себя, мы продолжаем говорить, писать и мечтать о них.

На вопрос, что такое государство, даются альтернативные ответы на основе конструктивистского или натуралистского сценариев. События современности показывают, что это не просто теории, репрезентирующие его таинственную суть, но и некие перформативы, стимулирующие политические действия, направленные на изменение форм управления обществом. Даже если государство – это конструкт, то в его основе лежит некий первичный миф. И по мере того, как ширится число людей, увлеченных и воодушевленных речами нового рассказчика, миф становился реальностью. Футурологи-пессимисты предрекают новую форму полицейского государства, а футурологи-оптимисты мечтают о чем-то вроде «народного форума», собранного из представителей оставшейся не у дел элиты, хотя и не имеющих портфелей, но представляющих жизненные интересы людей. Это был бы некий «противоинститут» в смысле противодействия бюрократии или устройство обратной связи, необходимое для общества как рефлексивной системы. Однако под разговоры о кризисе национального государства и расцвете гражданского общества происходят смена медиумов власти и качественная трансформация механизмов управления. Все это делает актуальным исследование философских предпосылок, которые явно или неявно принимаются участниками дискуссий о природе современного государства.

Можно выделить несколько подходов к пониманию природы государства.

• Изобретение или учреждение государства, по мнению историков, было одним из важнейших открытий человечества. Апологетами государства были такие философы, как Платон, Макиавелли, Гоббс, Гегель, Ницше. К. Шмитт и другие идеологи консервативной революции мечтали вернуться от меркантильно-бюрократического государства к подлинно аристократическому, где правят лучшие.

• Диссиденты, правозащитники, либеральные реформаторы критикуют тоталитарное государство, противопоставляя ему «гражданское общество». Государство и общество различались французскими просветителями, и это в какой-то мере способствовало формированию гражданской нации. После Великой французской революции государство понимается не как нечто незыблемое – естественное или заповеданное Богом, а как социальная конструкция. Складывается различие философско-юридического и политико-исторического дискурсов о власти. Первый опирается на права человека, второй – на реальные достижения и завоевания. По Гоббсу, война – негативное условие общества, кошмар, который преодолевается общественным договором. По мнению Канта, война, наоборот, является позитивным условием общества.

• История героев превращается у юристов в историю преступников. Примерно так же мыслили государство либералы-экономисты, сводившие его роль к функциям ночного сторожа. Самым радикальным критиком государства был, пожалуй, М. Бакунин. Он видел в нем главный механизм подавления свободы. В союзе с церковью государство обманывает и эксплуатирует своих подданных, препятствует просвещению. Ницше тоже критиковал кнуто-германскую империю Бисмарка и вместе с тем был пылким сторонником государства по римскому образцу. Он выдвинул проект государства как произведения искусства.

• Марксизм понимает историю как преодолевающий сам себя своей имманентной энергией кризис. Человек является результатом не только биологической эволюции, но и производства условий самой жизни. Отношение марксизма к государству амбивалентное. С одной стороны, провозглашалось преодоление государства Советами. С другой – теория классовой борьбы напоминает об историках, писавших о противостоянии аристократии и народа. Поэтому в практиках построения социализма происходило усиление роли государства в форме «руководящей роли партии», которая отсеивала чистых от нечистых, но не могла справиться с перерождением элиты. И последняя, занимаясь управлением, постепенно забывала о первоначальных целях.

• В «Письме о гуманизме» Хайдеггер, ссылаясь на Маркса, переописал «отчуждение» в терминах бездомности, безродности и забвения бытия. Хайдеггеровская критика современности не уступает Марксовой, и надо признать, что она больше соответствовала реалиям XX в.

Государство в описании историков

Т. Гоббс прибегал для определения государства к библейским образам Левиафана и Бегемота. В основе либеральных концепций государства лежит метафора механизма. Согласно Мэмфорду, государство – это грандиозная и явно нечеловеческая машина. Н. Луман считал, что высокодифференцированное общество соединяет людей более прочно, чем органическая целостность или моральная общность.

Время возникновения больших государств консерваторы отсчитывают с Вавилона и Египта. Именно там сложились первые сверхличные организмы, подчиняющие душу и тело индивидов уже не традициям, обычаям и групповым ритуалам, а законам, религиям, нормам государства. Конечно, и в животном царстве существуют довольно крупные организованные коллективы, в которых отдельные особи выполняют четко определенные обязанности, но там специализация закреплена генетически и не требует научения и воспитания. Человек может выполнять различные функции и, тем не менее, не утрачивает осознания собственного Я. Например, Гомер весьма ярко описывал конфликт интересов личности и полиса, и его тексты опровергают романтические мечты об идеальном государстве.

На европейской почве первой попыткой создания империи была, вероятно, эпопея Александра Македонского, который предпринял поход на Восток с целью объединения враждующих народов под эгидой Греции. Неудачу миссии Александра связывают с усталостью его воинов, а также с неспособностью удержать в повиновении завоеванные народы. Рим столкнулся с такой же проблемой, и Адриан уже не расширял, а сохранял при помощи валов и стен свои провинции от набегов варваров.

Христианство, институализированное в Риме как государственная религия, не подорвало, как полагают некоторые, а укрепило имперское дело в форме создания своеобразного «сетевого» сообщества, охватившего значительную часть поверхности Земли. Образ Христа развевался на военных штандартах императора Константина, а кресты украшали щиты его воинов. И в Средние века задача крестить и цивилизовать народы была главной для христианских королей. Так возникли две империи, неосмотрительно боровшиеся между собой, в то время как нужно было преодолеть схизму и совместно противостоять мусульманскому миру. В результате обе империи распались и образовалось множество мелких государств, ведущих междоусобную борьбу. В процессе их конкуренции сложились крупные государства, тоже вышедшие на имперский простор и предпринявшие очередную попытку глобализации, которую называют империализмом и колониализмом. Испания, Португалия, Англия, Франция, Германия, Америка, Россия, Европейский союз выступали на арене истории в качестве главных игроков, и эта борьба еще не закончилась.

В Античности единство греческого полиса достигалось на основе речей, произносимых на агоре – рыночной площади. В Риме к этому добавились зрелища, объединяющие большие массы людей как зрителей кровавых боев гладиаторов. Христианство предложило миру новый союз членов божественной коммуны, организованной на опыте греха, любви и прощения. Эпоха Просвещения положила начало книжному единству. В эпоху модерна искусство социального синтеза достигло наивысшего расцвета. Единодушие и энтузиазм стали продуктом специальной организации. Современные режиссеры консенсуса опираются на объединяющее и цементирующее воздействие покупок, развлечений, зрелищ и музыки.

Психоистория индустриального и постиндустриального общества развивается от пуританского отношения к труду до либеральной свободы ориентирования в форме кредита, шопинга, спорта, свободного предпринимательства. В то время как социальные дизайнеры строят общество развлечений, у интеллектуалов остается старое мировоззрение эпохи нужды. Считается, что нужно работать, а не развлекаться, что удовольствие – это не труд, а трата, допустимая как заслуженная награда. Однако субъект эпохи постмодерна отрекается от общепринятых форм жизни, он ориентируется не на родственные связи, а на индивидуальную биографию, и осциллирует не между добром и злом, а между шуткой и розыгрышем. На этом основании построена оптимистическая модель будущего: в процессе цивилизации человечество освободится от привязанности к «крови и почве» и объединится на основе общественного договора, а затем перейдет во всемирно-гражданское состояние. Эта вера имеет серьезную поддержку, которая сегодня реализуется как глобализация. Предполагается, что жители мегаполисов независимо от цвета кожи в силу одинакового образа жизни становятся похожими. Но на деле мы видим, что столицы мира сегментируются по этнонациональным или религиозным признакам и при этом жители одного «гетто» не желают иметь ничего общего с другими. Если подвести некоторые итоги, то можно сказать, что теоретики поспешно заявили о смерти богов, этносов, наций, государств, классов и т. п. Сегодня возникли серьезные сомнения относительно принципов мультикультурализма и толерантности и ведутся поиски более эффективных форм единства.

Первые историки славили и укрепляли власть, которая объединяет людей в общество. Генеалогическая история апеллировала к великим предкам, к славной древней истории с целью пробуждения героики настоящего. История понималась как форма «живой памяти», осуществляющей перенос величия предков на потомков: деяния королей не являются мелкими и бесполезными, любой поступок короля превращается в подвиг. Наконец, еще одна функция такой истории – это формирование примеров для настоящего.

Положение радикально меняется в XVII в. История перестает быть ритуалом суверенитета. Отныне власть больше не является связующим началом единства города, нации, государства. Раскрывается ее оборотная сторона: победа одних – это поражение других. Те, кого славила генеалогическая история, разоблачаются как насильники и узурпаторы. Римская история побед сменяется библейской историей поражений.[23]23
  Фуко М. Нужно защищать общество. – СПб., 2005. – С. 87.


[Закрыть] Это история разоблачений порабощающей нас власти.

В традиционных обществах никакого государственного народа в нашем его понимании еще не было. Соответственно, не было и понятия отечества, а руководитель не воспринимался как «отец народа». Старые мифы и сказания не конституировали отечества, а воспевали предков и проецировались на землю. Память о порядке рождения сохраняется в материнском языке как символ Родины-матери, как символ братства и сестринства. Несмотря на обмен женщинами и историю завоеваний, несмотря на различие диалектов и языков, этимология неизбежно приводит к структурам родства. Точно так же история героев, устанавливающих закон братства на завоеванной территории, делает символ «отечества» архетипическим. Фантазм общего происхождения от героических предков заставляет навязывать материнский язык завоеванным народам. Собственно, «патриотизм» и состоит в принятии этого языка в качестве господствующего на данной территории над другими диалектами и языками, с тем чтобы легитимировать государственное «равенство и братство». Для фундаменталистов знания языка и факта рождения на данной территории недостаточно, необходимо установление родства. Неудивительно, что в некоторых постсоветских республиках бывшего СССР фантазм братства переходит в национализм и даже расизм. Сегодня образ идеального государства не дает покоя оставшимся не у дел философам, мечтающим об управлении и воспитании людей в духе служения и ответственности.

Натуралистический, онтологический, метафизический дискурсы исходят из того, что государство представляет собой некую органическую целостность. У Аристотеля оно возникает по природе, как продолжение коллективного образа жизни стадных животных. Люди добавляют к коллективу еще и моральные качества, поэтому цивилизованный человек существует только в рамках государства. Платон, пожалуй, был первым, кто мечтал об идеальном государстве. Сначала он полагал его продуктом философии, которая раскрывает порядок космоса и на этой основе может служить основой управления собой, домом и государством. Однако в период написания «Политика» и «Государства» он сделал ставку не на философский диалог, в ходе которого проясняется идея государства, а на телесные и духовные практики воспитания и улучшения породы политических животных. В римской культуре кроме военной мощи и правовых институтов для поддержания порядка используются такие символические технологии, как строительство грандиозных общественных зданий и форумов, демонстрирующих вечность Рима.

Западная церковь втягивается в длительную борьбу с королевской властью, и папа Григорий VII объявляет государство творением дьявола. И тем не менее феодальное государство, несмотря на ужасные распри, просуществовало довольно долго. Секрет его прочности раскрыл А. Токвиль, согласно которому люди в государстве были связаны друг с другом как звенья единой цепи. Это единство хорошо иллюстрирует средневековая модель, где разные сословия представляются как органы единого политического тела короля. Тайну жизнеспособности государства раскрывает и образ Левиафана – библейского чудовища, выбранного Т. Гоббсом в качестве базовой политической метафоры Нового времени. Это не просто анахронизм. Национальные государства, возникшие в Европе после распада старого порядка, вовсе не похожи на гражданское общество. В одном из самых популярных политических трактатов Н. Макиавелли «Государь» государство представлено как сложный механизм, требующий заботы специалистов. Правитель должен быть «аппаратчиком», ограждающим государство от амбициозных личностей, мечтающих о личной власти. К советам Макиавелли политики обычно прибегали в кризисные моменты.

Правящая элита опирается на философско-историческое знание, а пропаганда ссылается на историческую реальность. Она создает иллюзию, что власть соответствует духу времени.

Гегель написал великолепные дифирамбы государству, которое он определял как нравственное целое, как осуществление свободы. Государство – это Божественная идея, как она существует на Земле. Субъективная воля подчиняется законам государства, и таким образом она подчиняется самой себе и поэтому свободна. Гегель определял государство как органическое целое. Он считал, что оно образует единую субстанцию, единый дух с его религией, искусством, философией, культурой, климатом, соседями. «Государство есть духовная идея, проявляющаяся в форме человеческой воли и ее свободы».[24]24
  Гегель Г. Философия истории. – М., 1957. – С. 45.


[Закрыть] Но речь идет не о субъективной, а об общей воле. Представительная демократия основана на ложной идее, будто народ есть нечто готовое. На самом деле нацию создает государство. Оно является синтезом субъективной и общей свободы. Этот синтез происходит первоначально в религии, затем в искусстве и философии. Религия – выражение сознания истины народом. Государство есть сосредоточие этих форм синтеза. Религия готовит к признанию высшего, к жертвенности. Вместе с тем религии, основанные на страхе Божием, приводят к фанатизму. Но чисто светское государство тоже неполноценно, ибо отрывает конституцию и законы от принципа совести. По Гегелю, история начинается с того времени, когда в мире начинает осуществляться разумность. Человек, не знающий различия добра и зла, народы, существующие без государства, не являются предметом истории.

Всемирная история – это, как говорил Гегель, не арена счастья. Это место драм и конфликтов, войн и разрушений, порабощений и страданий. Порядка, если иметь в виду прогресс, в этом нет никакого. Скорее цивилизация – это история катастроф, а не возвышений. И тем не менее Гегель понимал всемирную историю как ход мирового духа. Но на этом пути есть серьезные препятствия, и прежде всего – разительное несоответствие рациональности, даже диалектической, и исторических событий, которые случайны и непредсказуемы. Они случаются вопреки задуманным планам, и поскольку они, как правило, являются плохими, то ясно, что их никто не хотел. Если обратиться к так называемым историческим личностям, то есть вершителям истории, великим людям, к героям, то их частная жизнь не просто суетна и ничтожна, как у большинства людей, а глубоко порочна и даже преступна.

Выход из явного несоответствия исторических событий порядку развития мирового духа, ведущего к свободе, Гегель нашел в различии разума и воли. В истории действует не разум, а страсти. Но за их слепыми порывами Гегель пытался усмотреть скрытое от самих деятелей стремление к свободе. Собственно, критерием исторической значимости того или иного великого человека и является вклад в прогресс свободы.

К. Левит отметил, что варварство не знало истории и придерживалось мифа о вечном возвращении.[25]25
  Левит К. От Гегеля к Ницше. – СПб., 2002. – С. 498.


[Закрыть] Действительно, схема вечного возвращения не предполагает исторического метода. Идея прогресса, выдвинутая в эпоху Просвещения, это не что иное, как секуляризированная иудео-христианская эсхатология. В соответствии с современным историческим самосознанием историки ищут в прошлом параллели с настоящим. Например, можно указать на сходство современности с эпохой принятия христианства в Риме. Но все же неясно, почему именно раннее христианство, а не иные исторические события использованы как средство для понимания современности. Об этом уже было много споров, но параллелизм римской истории и современности не подвергался сомнению и, вообще говоря, не был даже толком изучен. Циклические и эсхатологические архетипы обусловили поиск исторических параллелей. Уже в эпоху Просвещения говорили о закате эона творческого времени и ожидали нового цикла истории. Гегелевская модель прогресса превратила круги в спираль. Поэтому христианство рассматривалось как начало творческого эона. Очевидно, что жизнь, смерть и воскрешение Христа повлияли на его восприятие истории.

Совместимы ли историческое сознание и эсхатология? На этот вопрос почти всегда отвечают отрицательно. Эсхатология еще меньше способствует возникновению истории, чем циклическое вечное возвращение. Живое ожидание конца света лишает историю всякого смысла. И все же между ними есть связь. Удивительным ее примером является история средневекового кайзерства в интерпретации К. Шмитта.[26]26
  Шмитт К. Диктатура. – СПб., 2005.


[Закрыть] Мостом между историей и эсхатологией является образ героя, который появляется в конце и побеждает зло. Лютер и Кальвин мыслили власть как проповедь Слова Божия.

Политика, как и теология, сохраняет волю к абсолюту, а не руководствуется земными интересами людей. Но нельзя забывать и о том, что естественное состояние, по-разному описанное Гоббсом и Руссо, обнаруживает драматический конфликт одного субъекта права с другим субъектом права, следовательно, человека с человеком. Это препятствует абсолютизации политического и теологического господства. На заднем плане находится политэкономическая предпосылка, согласно которой нужда является естественным состоянием человека.