Текст книги "Жизнь переходит в память. Художник о художниках"

Этому времени и встречам в моей мастерской на Поварской улице в Москве посвящено стихотворение Юрия Кублановского:

 
В столице варварской над суетой мирской
есть легендарный дом на тихой Поварской.
Там некогда пожал нам потные ладони
суровый Генрих Бёлль; синьор Антониони
там пил на брудершафт с богемой продувной.
Дни баснословные! И посейчас со мной
и вопли хриплые певца всея Союза,
и Беллы черная и складчатая блуза,
усмешка Кормера, Попова борода…
залить за воротник не худо в холода,
хоть я уже не тот.
Тускнеющий, что складень,
бесцельно, суетно набегавшийся за день,
бессмысленно лежу порой в своей норе.
Но и туда ко мне на жиденькой заре
приходит и живит таинственная вера
в способности и кисть маэстро Мессерера!
1994
 

Я рад этой встрече в Поленове и такому совпадению людей, случившемуся в столь памятном для меня пространстве по наитию и благородной инициативе Наташи Грамолиной – ей и посвящено это воспоминание.

Мархи. Студенческие годы

В 1950 году я окончил школу и после долгих раздумий решился поступать в Московский архитектурный институт. В то время я был наивным и прекраснодушным молодым человеком, томимым неосознанной тягой к искусству. Я уже знал, например, имя архитектора Ле Корбюзье и даже восхищался построенным им в Москве на Мясницкой улице Домом Центросоюза. Это было знаковое для московской публики здание – символ общего культурного прогресса. О нем говорили с восхищением, но с некоторой осторожностью и, конечно, шепотом, понимая, что его удивительный новаторский стиль противоречит догмам искусства социалистического реализма. С затаенным интересом и симпатией поглядывал я и на другие конструктивистские постройки в Москве, такие как Дом культуры имени И. В. Русакова в Сокольниках, возведенный по проекту Константина Мельникова, и его же дом в Кривоарбатском переулке, на Дом культуры имени Зуева на Лесной улице архитектора Ильи Голосова или даже на мрачный серый Дом на набережной, в котором угадывались трагические и таинственные судьбы его обитателей.

Бродя по московским улицам, я четко отдавал предпочтение строгому конструктивистскому началу – оно проступало в чертах города, но резко не вязалось с пышными портиками, лепниной и карнизами строившихся в то время зданий.

В институте я встретил то, чего подсознательно опасался, – резко отрицательное отношение к современной архитектурной мысли. Однако начало студенчества для меня было скрашено углубленным изучением классического наследия. В современной практике нет такой меры преклонения перед архитектурой прошлого, какое существовало в те годы.

Михаил Александрович Туркус

Я учился у очень известного педагога – Михаила Александровича Туркуса. С ним работала преданная единомышленница – Наталья Александровна Крюкова. Помощники менялись, но Туркус сорок лет оставался незыблемым. Его образ был загадочен: за ним шла слава “битого” человека. В тридцатые годы он исповедовал идеи конструктивизма и иных новаций и, конечно, был одним из тех, кто подвергался травле со стороны официальной советской критики. Равно как и Владимир Кринский, заведовавший в то время кафедрой “Основы архитектурного проектирования”. Среди архитекторов, руководивших институтом, были и другие, кто числился в черных списках космополитов и кого за их творчество громили в прессе и на собраниях. Многие из них позднее поменяли позиции: одни идеологически перестроились, другие увлеклись иными художественными течениями. Среди последних был и Михаил Александрович Туркус, который искренне влюбился в архитектуру итальянского Ренессанса и стал величайшим знатоком всех изумительных нюансов этого стиля. О своем конструктивистском прошлом он не вспоминал никогда. Тем более со студентами.

Увлекался архитектурой Ренессанса и Иван Владиславович Жолтовский, проживший много лет в Италии и хранивший живое ощущение итальянского искусства, столь редкое в те годы из-за железного занавеса. Жолтовский был прекрасным рассказчиком, он доносил до студентов непосредственное впечатление от искусства Италии, в то время как большинство архитекторов знали о нем только понаслышке.

Пока я проникал в глубины истории архитектуры, перед моими глазами неизменно возникали образы великих архитекторов прошлого. Причудливая фигура Филиппо Брунеллески, итальянского зодчего XV века, с юных лет владела моим воображением, и во Флоренции, куда я попал уже много лет спустя, у меня возникло ощущение реальности его присутствия в городе. Джорджо Вазари очень ярко описывает Брунеллески как человека хрупкого сложения и маленького роста, но наделенного сильнейшей энергетикой, которая побудила его взять на себя возведение купола над недостроенным собором Санта-Мария дель Фьоре и осуществить это без помощи строительных лесов, а изобретая способ кладки кирпичей.

Позже, многократно бывая во Флоренции, я старался попасть в галерею Уффици еще и потому, что там находится лучшая видовая точка для обозрения города – в переходе между двумя зданиями музея. Оттуда особенно эффектно выглядит купол Санта-Мария дель Фьоре. Кроме того, я всегда посещал сад церкви Санта-Кроче, чтобы еще раз увидеть портик Воспитательного дома и капеллу семьи Пацци – жемчужины творчества Брунеллески. Гуляя в саду палаццо Пацци, я мог часами любоваться мощной тектоникой этого шедевра.

А во время работы над устройством экспозиции выставки “От Джотто до Малевича” мне довелось определять место в Белом зале Музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина для показа сохранившегося макета навершия церкви Санта-Мария дель Фьоре, выполненного самим Брунеллески. Мной овладело подлинное волнение, когда я в белых перчатках, полагающихся в таких случаях, вместе с другими монтажниками передвигал эту маленькую ротонду в центр зала.

Приезжая в Италию, я поражал своих спутников тем, что водил их по моим любимым городам без путеводителя, прекрасно ориентируясь в Венеции, в Риме и во Флоренции, хотя никогда раньше не бывал там.

Возникшая под влиянием Михаила Александровича Туркуса влюбленность в ренессансную культуру Италии жила во мне своей отдельной жизнью, не вступая в конфликт с желанием создавать современную архитектуру. Я без конца сидел в библиотеке и стал настоящим “маньяком”. Мне разрешалось ходить свободно по всем запасникам, смотреть любые книги, брать журналы по современной западной архитектуре, которые в то время были под запретом и не выдавались студентам. Это было упоительное занятие. Быть может, так и формировалось мое мировоззрение.

На третьем курсе, когда началось архитектурное проектирование, пришло время использовать знания, почерпнутые в библиотеке, и воплотить конструктивистские идеи в жизнь. Мои первые проекты вызвали глубокое изумление любимых педагогов, того же Туркуса, с которым мы были так дружны и к которому я относился с огромным пиететом. Я понимал условный термин “конструктивизм” как тяготение к чистой форме, отсутствию излишеств и орнаментов. Да и к проблеме организации внутреннего пространства я подходил несколько иначе, что порождало новые тенденции в работе над планом здания и его объемным решением. В своих проектах я пытался основываться на этих принципах, но та примитивная и наивная архитектура мифических пристаней для речных трамваев и нелепых сельских клубов, проектируемых на нашем курсе, совершенно их не выдерживала.

В результате у меня получалась какая-то страннейшая эклектичная “архитектура противостояния”, встречавшая резкое осуждение педагогов. Я получал весьма чувствительные моральные травмы, потому что, имея твердый и упорный характер, но не обладая подлинными знаниями, старался противостоять идеологическому нажиму. Я был один такой на курсе. Разгром последовал незамедлительно и выразился в оценках. Вот это было ужасно. Идеологический разгром я бы выдержал, но тройка по проектированию казалась страшно унизительной, поскольку это была как бы оценка моего таланта. И педагоги, и студенты – мои друзья – просто не могли разобраться в моих замыслах и, не понимая, чего я хочу, издевались над моими работами. Милейший Михаил Александрович Туркус тоже громил эти проекты и глумился над ними. Он мог назвать мою отмывку[1]1
  Применявшееся в то время слово “отмывка” обозначало чертеж, слабо покрашенный китайской тушью для выявления архитектурной формы. Как правило, такая отмывка делалась “слезой” – сильно разведенной тушью с многократным наложением слоев один на другой для усиления тона. – Примеч. автора.


[Закрыть] бронетанковой, в отличие от тех тонких отмывок китайской тушью, которые делали девочки за соседними столами. Их работы он безумно хвалил. Умение расплывчато и артистично нарисовать пейзаж акварелью возводилось в ранг высочайших достоинств, ведь архитектуру делали все примерно одинаково, а умение покрасить проект очень ценилось – оно решало художественную задачу. Мои же объекты были резко покрашены с выявлением формы, что было совершенно не нужно в те годы: обычная студенческая работа существовала на листе, растворяясь в зелени деревьев, воздухе, горах и облаках.

Борис Сергеевич Мезенцев

Начиная с третьего курса нашу группу взял весьма известный архитектор, издавна пользующийся огромной любовью студентов, – Борис Сергеевич Мезенцев.

Ко мне он отнесся по-дружески и буквально влюбил в себя. Мезенцев был стихийным человеком, новатором и настоящим самородком. Он прожил очень непростую жизнь: потеряв родителей и став беспризорником, он тем не менее сумел достичь высот в профессии и сделался известным московским архитектором, может быть, самым значительным в свое время. Мы, студенты, его боготворили.

Высокого роста, богатырского телосложения, с крупной лохматой головой и такими же крупными чертами лица, несколько неповоротливый, он походил на медведя и поражал наше воображение. Носил дешевый пиджачок из букле, который, однако, очень ему шел. А на лацкане вечно болталась медалька лауреата Государственной премии. Цвет лица Борис Сергеевич имел красноватый, видимо, потому что часто выпивал. О своей внешности Мезенцев абсолютно не заботился, но обладал огромным, редчайшим обаянием. Борис Сергеевич нас не баловал, приходил на занятия один-два раза в семестр. Его соратники-педагоги, ведшие занятия вместо него, как могли передавали нам его идеи. А когда перед сдачей появлялся он, это становилось событием.

Мезенцев потрясал нас артистизмом. Например, он мог взять огромную кисть, окунуть ее в акварельную краску и превратить блекло нарисованный фасадик маленького архитектурного объекта в царство света и тени а-ля Рембрандт. Несколько взмахов – и впереди стоящий дом оказывался в тени, наверху начинали сгущаться тучи, появлялись световые пятна, вокруг вырастали фантастические деревья с мятущимися кронами – на листе возникала гроза, хотя мгновение назад ничто ее не предвещало… Тогда было модно делать отмывки эффектными, как картины, и Мезенцев обладал таким талантом.

Мы в этом усматривали его художественный гений. Архитекторы, как правило, выполняют сухую отмывку, а Мезенцев артистично делал живописный пейзаж, и мы с упоением следили за работой мастера. Поскольку он приходил в аудиторию, уже выпив рюмку, то мог на чьем-нибудь тщательно вычерченном, отмытом и, как казалось студенту, выверенном проекте (с точки зрения Мезенцева сделанном неинтересно), своим окурком нарисовать сбоку схему, каким проект мог бы быть. За два дня до сдачи. Автору работы подносили нашатырь. Приходилось за две ночи перечерчивать фасад, чтобы сдать проект.

Привожу свидетельство о Мезенцеве моего сокурсника, а в дальнейшем преподавателя Архитектурного института Константина Кудряшова, напечатанное в юбилейном сборнике МАРХИ:

Со звериным чутьем отмечал ключевые, самые существенные огрехи проектной темы. Мелочей не замечал, критиковал коротко и по делу. В группе выделял Бориса Мессерера, Марата Баскаева, Юрия Герасимова, Игоря Лагутенко и Вахтанга Абрамишвили. Если проект нравился, то задавались только вопросы, критики не было. Наивысшей похвалой был кивок головой и улыбка глазами.

Среди упомянутых студентов, как теперь говорят “наиболее продвинутых”, – мой товарищ Вахтанг Абрамишвили, одаренный архитектор, построивший немало зданий в Тбилиси; ближайший мой друг Марат Баскаев, с которым я всю жизнь поддерживаю творческую и человеческую связь; Игорь Лагутенко – тоже очень близкий мне человек, сидевший в студенческие годы со мной за одной партой.

С нами учились еще Лёня Вавакин – впоследствии главный архитектор Москвы; Юра Григорьев, много лет работавший в качестве заместителя главного архитектора Москвы; Толя Савин – многолетний начальник отдела охраны памятников Москвы.

Мы старались сблизиться с Мезенцевым, в этом нам виделся путь к познанию тайн его мастерства.

К тем дням, когда появлялся Борис Сергеевич, мы готовились заранее – копили стипендии и приглашали его в ресторан “Савой” на углу Пушечной и Рождественки. Это роскошный, в купеческом стиле ресторан с зеркалами в позолоченных рамах на потолке и стенах. Посредине зала бил фонтан, в нем плавали рыбы, и по заказу богатых клиентов их ловили сачком и показывали: “Именно эту?” Клиент утвердительно кивал головой, и рыбу несли жарить. В шикарном “Савое” наш “демократический клан” из пяти-шести человек следовал за какой-нибудь столик, где накрывался действительно роскошный ужин, заказывались гектолитры напитков (мы тогда мощно выпивали, и наш наставник не отставал) и тратились все наши объединенные стипендии.

Мы были счастливы общаться с Мезенцевым, и его эти встречи тоже радовали. Он был демократичен и не возражал против таких альянсов со студентами. Конечно, среди застолья мы говорили с ним об архитектуре. Обсуждали его слова, идеи, и это придавало разговору творческий накал.

И вот наступил 1953 год, 5 марта умер Сталин. Для многих смерть вождя явилась очень сильным ударом, переворотом в сознании, но только не для меня, потому что я был воспитан в семье, где Сталина ненавидели. Так что дальнейшие события и откровения Н. С. Хрущева, выступившего с разоблачением культа личности, никаким открытием для меня не стали. Я знал, как людей уничтожали, как ссылали в лагеря, из которых не возвращались.

Разумеется, я с вдохновенным юношеским пылом ждал перемен. Они витали в воздухе и наконец-то начали происходить. Но не так быстро, как хотелось бы, из-за социальной инерции.

Сам Хрущев был фигурой весьма противоречивой. Темный, необразованный человек, он брался судить об искусстве и рассказывать о “серебряных тенях”, которые отбрасывают на снег какие-то там елки, виденные им на картинах (я помню это его высказывание). Он бесцеремонно разгонял художников-абстракционистов в Манеже, расправлялся с неугодными власти писателями и поэтами. В архитектуре он произвел очень резкий переворот. Хрущевский “спец” Градов, идеолог городов “нового типа”, в своих докладах громил стиль “архитектурных излишеств”, проводником которого был Иван Владиславович Жолтовский. Это внесло страшный разлад в сознание архитекторов, считавших, что архитектура многое теряет как искусство, и вместе с тем понимавших, что за переменой курса стоит, несомненно, определенная здравость мысли и экономическая целесообразность.

Началось, как принято говорить, смутное время, и архитектура его отражала. Практика строительства тех лет – страшные пятиэтажные хрущобы без лифтов, лежачие небоскребы, как их тогда называли, – не могла принести радости авторам. Это была вынужденная архитектура.

Я оканчивал институт, как раз когда менялось главное направление в архитектуре, и Мезенцев, и остальные педагоги были растеряны. Вместе с ними и мы, студенты, на ходу перестраивали свое сознание. Делали какие-то новые проекты, убирали портики, излишества. На преддипломе я проектировал крытый рынок, а на дипломе – крытый стадион на пятнадцать тысяч зрителей.

– Поднимай пяту свода выше, как в соборе Святой Софии в Стамбуле, – в этом весь секрет! – говорил мне Мезенцев.

При конструктивно оправданном решении я еще сделал живописные росписи на стенах, придавшие проекту определенную декоративность. Наметился выход из положения, и это было не украшательством, а использованием монументальной живописи, органически связанной с архитектурой.

Хотя Мезенцев хотел, чтобы я работал вместе с ним, он устроил мне испытание, пригласив к себе в Моспроект. Предлогом стало согласование с ним как с руководителем моего проекта стадиона. Наверное, он нарочно подстроил, чтобы я окунулся в реальную жизнь… То, что мне довелось увидеть, было страшно. Обстановка ужасной тесноты и давки. В мастерской стояли огромные планшеты с натянутой бумагой, за ними сидели архитекторы, кропотливо трудившиеся над чертежами. Кабинет Мезенцева был отгорожен досками с проектами, к нему вилась огромная очередь посетителей разного сорта. Стояли за подписью какие-то курьеры с бумагами, толпились заказчики, инженеры, технологи. Он, как затравленный зверь, обложенный со всех сторон, ворочался в своей берлоге, отбиваясь от этих назойливых посетителей и пытаясь каким-то образом остаться человеком и творцом в сумасшедшем вареве архитектурной мастерской того времени.

Мне он уделил минимальное время, произнес какие-то фразы, которые должны были помочь реализации дипломного проекта, в очередной раз пригласил работать в его мастерской и снова погрузился в борьбу с этими фантомами. Я понял, почему он так выпивает. Нельзя было ему с его артистической натурой находиться в такой обстановке. Однако освободиться от нее Мезенцев не мог…

Я и теперь с огромным интересом слежу за архитектурной мыслью. Эта любовь осталась навсегда. Но тогда, после окончания института, продолжать делать хрущевские проекты было для меня невозможно. Это противоречило моему художественному чувству.

Моя жизнь сложилась по-другому: я мечтал стать художником и стал им.

Поиск пути

Виктор Борисович Эльконин

На избранном пути мне предстояло применить все свои знания и приобретенное в институте мастерство в практической жизни. Нужно было начать зарабатывать деньги, не поступая в архитектурную мастерскую, а это оказалось достаточно сложно. Картины высокого художественного качества – для коллекционеров – я еще “делать” не умел. Оставалось использовать свои способности в смежных с архитектурой областях. Подходящей работой мне представлялась выставочная деятельность.

В это время (1958 год) как раз готовился проект Всемирной промышленной выставки в Брюсселе. Оформление выставок всегда требует большого пространства. Таким пространством стали арендованные дирекцией теннисные корты общества “Шахтер” в Сокольниках. Нас с однокурсниками Евгением Мониным, Игорем Пяткиным и Владимиром Шароновым приняли на работу. Конечно, нам поручили не слишком сложное задание – изготовление шаблонов для зала “Интурист” в Советском павильоне. Но мы погрузились в него с головой.

Довольно безрадостное занятие длилось уже примерно два месяца, когда вдруг в дверях нашего зала появились три величественные фигуры мастеров живописи, авторов эскиза центрального панно “Москва” для Советского павильона в Брюсселе. Это были Андрей Дмитриевич Гончаров, Виктор Борисович Эльконин и Андрей Владимирович Васнецов.

В этот момент я, совершенно измазанный углем, лежа на полу, старательно вычерчивал на склеенных листах крафт-бумаги шаблоны маршрутов предполагаемых путешествий наших будущих гостей.

Андрей Дмитриевич Гончаров, известный художник книги и весьма тонкий график, занимал должность ректора Полиграфического института, сам был учеником Владимира Андреевича Фаворского. По выходным дням он занимался живописью (поэтому называл себя “воскресным” художником) и в ней следовал, как мне кажется, заветам Матисса.

Талант Андрея Васнецова был для нас очевиден. Он возглавлял тогда целое молодое поколение художников. В его фигуре чувствовались мощь и спокойствие. Уже несколько позже, в 1987 году, в залах Московского союза художников на Беговой улице, 7, на персональной выставке Андрея мы увидели все, что он делал в это время. Выставка имела чрезвычайный успех, и переполненный зал не мог вместить всех желающих ее посетить! Андрей был лидером поколения, что подтверждал своим искусством. В 1988 году он стал председателем правления Союза художников СССР.

Виктор Борисович Эльконин был человеком невероятного обаяния и огромной культурной эрудиции. Он всегда вел чрезвычайно скромную жизнь. В сталинскую эпоху преследования так называемых космополитов, стесненный финансово, он как бы копил знания и со временем заговорил настолько веско и убедительно, что стал в моих глазах настоящим проповедником и глашатаем современного свободного искусства. Меня увлекали его идеи, и я впитывал все, что он говорил. Кроме того, нас объединяла работа в книге и театре. Вдобавок мой однокурсник и ближайший друг того времени, впоследствии ставший замечательным художником, Марат Баскаев женился на дочери Виктора Борисовича Маше – на редкость принципиальной художнице-авангардистке. Возникла целая художественная семья, где хранительницей очага была Надежда Михайловна Эльконина, тоже прекрасный живописец. Так дом Виктора Борисовича на Тверском бульваре стал прибежищем мастеров “левого направления” и одним из немногих мест в Москве того времени, где встречались люди прогрессивные, свободно мыслящие и не признающие искусства социалистического реализма.

Хотя раньше я уже был знаком с Андреем Дмитриевичем Гончаровым и показывал ему свои работы, которые он хвалил, его со товарищи появление на кортах было для меня ослепительным, как если бы бог солнца Феб на колеснице проехался рядом. Андрей Дмитриевич, увидев меня, с удивлением спросил: “А ты что здесь делаешь?” Я как мог рассказал ему о своих целях. И мастера величественно прошествовали в дирекцию выставок, находившуюся тут же. На следующий день меня, снова измазанного сажей, неожиданно окликнула секретарь и попросила подойти к телефону. Угольными руками я взял трубку и с изумлением услышал голос Андрея Васнецова: “Борис, мы с Андреем Дмитриевичем и Виктором Борисовичем хотим пригласить тебя поработать с нами над панно «Москва». Нам нужен художник, который разбирается в архитектуре, чтобы, во-первых, правильно изобразил храм Василия Блаженного, а также грамотно прорисовал новостройки на заднем плане. Зарплату мы предлагаем десять тысяч рублей. И если можешь, завтра приходи на работу в павильон «Сибирь» на ВДНХ”. И тут я впервые прочувствовал фразу “ноги стали ватные…” – от неожиданности и великолепия открывшейся мне перспективы работы.

На следующий день ровно в девять утра я был в павильоне “Сибирь” и вместе с Виктором Борисовичем и Андреем Владимировичем приступил к работе. В дальнейшем к нам присоединился Иван Бруни, сын известного художника Льва Александровича Бруни, уже прошедший войну, зрелый художник, также приглашенный этой троицей для помощи в неохватном деле.

Андрей Дмитриевич появлялся редко, и то к обеду. Так что всю технику написания панно темперными красками я освоил под руководством Виктора Эльконина и Андрея Васнецова. С Виктором Борисовичем за время работы мы особенно сблизились, несмотря на значительную разницу в возрасте.

Надо сказать, что работа была достаточно трудная физически. Мы все время таскали деревянные щиты – подрамники, обшитые фанерой и обклеенные грунтованным холстом, по которому уже шли слои темперной живописи. Панно полностью не помещалось на полу павильона “Сибирь”: размером 16 × 20 м, оно состояло из отдельных фрагментов 2 × 2 м, каждый тем не менее довольно увесистый. Поэтому для того, чтобы написать тот или иной кусок панно, надо было перекладывать все щиты. Часам к двум мы устраивали перерыв и шли обедать в павильон Таджикской ССР, находившийся в нескольких шагах от “Сибири”. Там художники выпивали пару рюмок водки, заказывали таджикские манты и через час шли обратно заканчивать работу. А потом не меньше часа ехали на троллейбусе домой и вели долгие разговоры об искусстве, что было для меня весьма интересно и поучительно.

Тогда у нас с Виктором Борисовичем и родилась идея поехать летом отдыхать и писать картины в какое-нибудь оригинальное место, имеющее художественное значение. Почему-то всю свою молодую жизнь я рвался в Грузию, и в итоге мне удалось убедить Виктора Борисовича согласиться на путешествие в Сванетию, которую я заочно полюбил, прочитав путеводитель. Деньги на поездку у нас были, и летом 1963 года мы вылетели в Тбилиси с громоздким и тяжелым художественным багажом. Только мои вещи включали два разборных подрамника размером 1 × 1,6 м, металлический складной мольберт, этюдник, набитый масляными красками, целый большой рулон холста, стульчик и кисти. Примерно таким же был и багаж Виктора Борисовича. И с этим серьезным грузом мы сначала прилетели в Тбилиси, пересели в самолет до Зугдиди и уже здесь сели в автобус, направлявшийся в Местию – главный город Сванетии. Там легко сняли две комнаты в одной квартире и, довольные, пошли выпивать в крошечное кафе на главной площади.

Красота здешних мест отличалась суровым характером, и в противоположность остальной Грузии в горах не рос виноград. Так что вино в Местии можно было достать только в этом кафе (и то как редкость!). Люди по всей Сванетии довольствовались чачей или аракой – очень невкусным мутным напитком малой крепости (8–12 градусов), который большинство выпивало залпом, поскольку цедить его глотками было невозможно из-за запаха и вкуса; чем-то этот напиток напоминал тяжелое черное пиво. Из еды можно было заказать только какую-то зеленую фасоль и такие же зеленые помидоры. Виктор Борисович и я, конечно, сразу почувствовали суровость нравов этого труднодоступного места, но мы были непритязательны, ведь нам не терпелось приступить к работе.

Еще одним впечатлением чисто сванского происхождения было следующее утро, когда оказалось, что арендуемая квартира находится на возвышенном месте, а облака лежат у наших ног, закрывая город. Видны были лишь острия гор, окружавших Местию.

Мы сразу взялись за работу. Я стал собирать подрамники и натягивать на них холсты. И сейчас забавно вспомнить – я ходил по городу в поисках подходящих видовых точек с огромными подрамниками, вызывая жгучий интерес у местных мальчишек. Виктор Борисович писал этюды гораздо более скромных размеров, но тоже был очень доволен, находя в суровой и оригинальной природе этого места свою привлекательность. Так мы проводили дневное время, а вечерами пили вино в маленьком кафе на площади, и Виктор Борисович излагал свои взгляды на творческие проблемы. Ложились спать рано, существовали весьма аскетично, и я думаю, что в целом вели вполне художественную жизнь.

Благодаря разговорам с посетителями кафе мы поняли, что нам стоит отправиться в Ушгули – другое крупное горное поселение. Чичико, молодой завсегдатай этого заведения, ставший нашим другом, с радостью предложил отвезти нас на своем вездеходе в Ушгули. Спустя несколько дней мы отправились в путь.

По дороге нам всюду встречались сванские хутора и деревеньки, всегда озаглавленные (в архитектурном значении этого слова) замечательными башнями-крепостями, где со времен Средневековья жили люди. Каждое поселение имело свою церковку – прямоугольное строение с двускатной крышей и православным крестом на вершине. И когда нашему проводнику удавалось договориться с местными старейшинами, перед нами вырастал какой-нибудь человек, как правило, в бурке и сванской шапочке, с ружьем в руках и связкой огромных ключей от такой церквушки и сундуков с хранящимися внутри них изумительной красоты иконами, часто инкрустированными драгоценными камнями.

Каждая из этих многочисленных церквей была достойна стать величественным музеем, если бы судьба распорядилась иначе. Внутри на стенах мы видели дивные примитивистские фрески, и я страдал оттого, что никто в широком смысле слова этого не видит и не ценит. Хотя, может быть, в этом сокрытии от посторонних глаз таких ценностей и таился секрет их сохранности.

После осмотра мы выходили из церкви и с удивлением видели расстеленную на траве скатерть с нехитрым угощением: сванский вегетарианский пирог и соленые огурчики в окружении граненых стаканов и больших сосудов с чачей и аракой. Вокруг импровизированного угощения сидели три-четыре человека, обычно старейшины поселения, и ждали нашего возвращения. Мы с Виктором Борисовичем говорили собравшимся слова восхищения и благодарности и принимались за трапезу. Все-таки “интеллектуальные” посетители (а наслышка делала свое дело) в этих краях были редкостью. И мы делали несколько глотков чачи, запивая аракой, этим неприятным местным “пивом”, еще раз от всей души благодарили старейшин и отправлялись дальше.

Поселение Ушгули существовало на фантастически красивом фоне горы Ушбы и представляло собой сложившийся ансамбль диковинных башен – они стояли близко друг к другу, знаменуя собой как редкую красоту архитектуры, так и трагедию людей, иногда годами живших по соседству, но в состоянии вражды и кровной мести и тем не менее не желавших уходить из этих мест.

Это удивительное пространство на земном шаре мы открыли для себя с Виктором Борисовичем Элькониным, и я счастлив сказать сейчас в память о нем слова благодарности за то, что он поехал со мной и стойко выдержал это путешествие.