Текст книги "Жизнь переходит в память. Художник о художниках"

В 1998 году в Музее личных коллекций на Волхонке состоялась большая ретроспективная выставка Тышлера, тоже организованная Флорой Яковлевной.

В последние годы жизни Тышлера мы особенно сблизились, и они с Флорой Яковлевной почти каждое воскресенье приезжали к нам на дачу в Переделкино. Сидя в удобном плетеном кресле, он бесконечно рисовал на заранее мной заготовленной бумаге. Когда время подходило к обеду, Белла Ахмадулина, тоже очень любившая Александра Григорьевича, предлагала выбрать, какой из приготовленных сегодня супов ему больше нравится: грибной или лапша. На что он с детской непосредственностью отвечал: “А я съем оба!” Этим свидетельством о прелестной наивности Тышлера я завершаю свои заметки о нем, тем более что ничего более прекрасного, чем сам Тышлер, сидящий спокойно солнечным утром в кресле и рисующий свои фантазии, я вспомнить не могу.

Друзья далекие, но близкие

Лев Збарский

Как ни парадоксально, но с отцом Лёвы Збарского Борисом Ильичом я познакомился задолго до того, как встретился с Лёвой. Это произошло в доме близкого друга моей мамы Игоря Владимировича Нежного, заместителя директора МХАТа. Там Борис Ильич рассказывал причудливейшие истории своих двух арестов. Дело в том, что отец Лёвы был крупнейшим ученым, академиком химии, занимавшимся бальзамированием Владимира Ильича Ленина. Эта проблема целиком лежала на его плечах. И тем неожиданней было сообщение о первом аресте Бориса Збарского.

Сейчас, как и тогда, совершенно невозможно разобраться в причинах или хотя бы косвенных поводах для этого. Видимо, они крылись в самой чудовищной практике тотальных преследований художественной и научной интеллигенции, которая была основана и внедрена поколениями вождей КГБ, взращенных товарищем Сталиным. И уже на последнем этапе эта практика осуществлялась под началом Лаврентия Берии.

После заключения Борис Ильич вернулся к своим ставшим постоянными обязанностям.

Неожиданным оказался и повторный арест. После того как ночью за ним пришли и он уже привычно собрал нехитрый баульчик с вещами первой необходимости, последовал приказ взять с собой и медицинские инструменты для бальзамирования вождя. Это удивило и насторожило Бориса Ильича. Далее последовало указание заехать в рабочий кабинет Збарского и взять с собой нужные реактивы. Никто не пытался хоть что-то объяснить Борису Ильичу. В закрытом воронке его привезли на вокзал и неведомыми ему путями провели в вагон, оставили одного в купе и заперли на ключ. Борис Ильич отогнул краешек задернутой шторы и увидел пустынный перрон, на котором через какое-то время появились две фигуры: Анастас Иванович Микоян и Лазарь Моисеевич Каганович. Збарский узнал их, но самим фактом появления был удивлен и взволнован. Вскоре поезд тронулся, а за Борисом Ильичом пришли специальные люди и объяснили, что поезд следует в Болгарию, в Софию, а в нем везут тело товарища Димитрова, только что скончавшегося вождя болгарского народа, и что он, Борис Ильич Збарский, должен немедленно приступить к его бальзамированию.

Рассказ этот очень взволновал меня, юношу. И поскольку в дальнейшем разговоре со Збарским стало часто мелькать имя его сына, то я внутренне был подготовлен к встрече с Лёвой.

Мы не могли не встретиться, потому что ходили одними тропами. Что нас объединяло? В первую очередь – общие интересы, общая работа, общие знакомые. Художественные компании, конечно. Театр “Современник”. Рестораны – не простые, а клубные, такие как ВТО, Дом журналиста, Дом кино, Дом художников. Издательства и художественные редакторы. Друзья – актеры и художники. И многое другое. Мы незаметно для себя стали сближаться. Одна из последовавших встреч произошла в Коктебеле, на отдыхе. Не могу не вспомнить еще одного ее участника – художника Марика Клячко, третьего нашего друга, который был несколько старше нас.

В Коктебеле примерно в 1956 году, в самом начале знакомства, обозначились и наши различия. Я таскался по горам и вдоль залива с тяжелым этюдником, натянутым на подрамник холстом и складным металлическим мольбертом. Лёва же фланировал по побережью, как пижон, всем своим видом показывая, что к художественной профессии он совершенно не причастен. Марик хотя и носил с собой альбомчик для набросков, но явно тяготился им и имел специфический настрой отдыхающего. Именно в таких образах я встретил их обоих на прогулке. Они шли навстречу мне по набережной. Все мы были рады неожиданному общению на курорте. И Лёва, и Марик проявили неподдельный интерес к тому, что я рисую, да и к самой возможности работать, отдыхая на море.

Сегодня, вглядываясь в те первые встречи, достаточно случайные, иногда немного странные, вижу в них множество любопытных деталей, дополняющих образ Лёвы.

Вспоминается встреча в букинистическом магазине на улице Горького (теперь Тверская). Он находился совсем рядом с аркой во двор дома № 6 и был весьма популярен в то время. Мы встретились около витрины современных западных изданий. Там лежало несколько книг по искусству по немыслимым ценам. Думаю, в 1958 году стоимость такой книги равнялась средней месячной зарплате инженера. Но Лёва покупает книгу Пикассо с репродукциями в серии издательства Hasan. Мы выходим из магазина, садимся в его припаркованный автомобиль ЗИМ (тогда еще можно было припарковаться по всей улице Горького) – машину представительского класса, стоившую сорок тысяч рублей. Для сравнения: “москвич” стоил девять тысяч. В машине начинаем разглядывать картины Пикассо, воспроизведенные на страницах этого издания, и обсуждать их. Лёва говорит примерно следующее: “Дорого, но мне для работы эта книга необходима”. В то время Лёва неплохо зарабатывал в издательствах и достаточно свободно тратил деньги.

Не все встречи запомнились столь отчетливо, но они случались постоянно в театре или ресторане ВТО. В театре они были связаны с обсуждением наружного оформления здания. У нас был организован маленький конкурс на эту тему. Победителя как такового не было, потому что театр справедливо рассудил взять от каждого художника понемногу. Лёва оформил спектакль “Никто” по пьесе Эдуардо де Филиппо. Мне очень нравилось его оформление. Оно было выполнено стильно и выдержано в серых тонах. Причем сменяющиеся городские пейзажи – их трудно назвать задниками из-за небольшого размера – тем не менее были запрещены реперткомом по формальным причинам и закрыты складчатой шторой. Особенно я ценил решение угла дома на первом плане, где была расположена деформированная ниша для иконы или, точнее, маленькой статуи Спасителя. Лёва невероятно заботился о том, чтобы всё получилось хорошо и достойно его участия в этой работе. Вместе с тем он действовал и с напускной небрежностью (тоже характерная черта Лёвы).

Вижу Лёву тех лет (периода работы в “Современнике”), одетого зимой в пальто с меховой шалью, идущей по диагонали по отвороту пальто, и в головном уборе – мужской тирольской шляпе с перышком и крошечными полями – это в мороз! Он бежит за грузовиком по площади Маяковского и поддерживает свисающую до земли декорацию спектакля, увозимую в театральные мастерские по переулку и столь любовно им охраняемую. Сам я только начинал работать в театре и сделал в “Современнике” свой первый спектакль “Третье желание” по В. Блажеку в постановке Евгения Евстигнеева.

В начале 1961 года мы неожиданно совпали на работе по оформлению балета “Клоп”. Творческая инициатива исходила от Андрея Дмитриевича Гончарова, которого, в свою очередь, пригласил Леонид Вениаминович Якобсон. Спектакль предполагалось осуществить в Ленинградском государственном академическом театре оперы и балета имени С. М. Кирова. Так в то время называлась знаменитая Мариинка. Леонид Вениаминович был известен как балетмейстер-модернист – для него были тесны рамки классического балетного театра. В это время он находился на пике популярности, только что поставив балет “Спартак” в Большом театре. Андрей Дмитриевич понимал, что предстоит большая работа, и обратился за помощью к молодым художникам, которых хорошо знал и ценил. Лёва был в прямом смысле его ученик, потому что окончил Полиграфический институт, где Гончаров занимал должность ректора. Меня Андрей Дмитриевич уже приглашал для работы над панно “Москва”. Я рассказывал, что мы делали его с Виктором Борисовичем Элькониным и Андреем Владимировичем Васнецовым для Всемирной промышленной выставки 1958 года в Брюсселе. Это была целая эпопея в моей жизни, когда меня, мальчика с архитектурным образованием и художественными талантами, пригласили работать в одной бригаде знаменитые художники. И я достаточно грамотно врисовывал современные новостройки, задавая правильный архитектурный ритм, в их эскиз, чтобы на заднем плане панно показать красоту нового зодчества.

Кроме нас с Лёвой, Леонид Вениаминович пригласил известную тогда молодую художницу Тату Сельвинскую для осуществления его грандиозного замысла – создания современного балета. Так что четыре наших фамилии красовались на афише театра, оповещавшей о премьере.

Работу распределили так: мы с Лёвой делали первые два акта – рисовали эскизы спальни, парикмахерской, витрин магазина, оформляли сцены свадьбы, банкета и еще ряд картин прошлого. А сцены будущего призвана была воплотить Тата. Премьера балета прошла в 1962 году с большим успехом.

Мы вели напряженную творческую жизнь: Лёва работал преимущественно в книжной графике, я – в театре. Но вечерами мы продолжали встречаться и обсуждать наши дальнейшие планы.

В 1963 году в моей жизни произошло довольно крупное событие: в Большом театре у меня состоялась премьера балета “Подпоручик Киже” Сергея Прокофьева. После в театральном ресторанчике при ВТО мы, конечно, отметили это событие компанией друзей: Лёва и Регина, его супруга тех лет, красавица-манекенщица, художники Марик Клячко и Алина Голяховская и я с Ниной Чистовой, балериной Большого театра. Все были в хорошем настроении, и я помню, как Лёва сказал мне комплимент: “Сегодня мы видели на сцене в России первый абстрактный костюм” (имея в виду костюм пера – трико на балерине, заштрихованное по бокам крупными полосками-черточками – намек на рисунок гусиного пера).

В то время начались туристические поездки за границу, и мы тоже стали мечтать поехать куда-нибудь. В конце 1964 года такая возможность нам представилась. Мы подали заявления в ВТО с намерением поехать в Италию в составе группы режиссеров и художников театра – и нас туда включили! Из хороших наших знакомых в ней оказались уже упомянутая Тата Сельвинская и Виталий Яковлевич Виленкин. Он был человек театральный, всю жизнь писал об актерах и театре и много лет заведовал литературной частью МХАТа. Меня с ним связывала уважительная дружба (он был старше меня), которая возникла с легкой руки Игоря Кваши. Мы бывали вместе у Виталия Яковлевича, разговаривали, как правило, о грядущей судьбе театра “Современник” и даже часто выпивали в конце вечера.

В этот раз, пройдя весь обязательный ритуал таможенного досмотра и пограничной проверки документов, мы оказались в самолете и, с облегчением вздохнув, стали философствовать на тему того, что ждет нас в Италии и каков наш багаж знаний об итальянском современном искусстве. Со знаниями об искусстве итальянского Ренессанса дело обстояло совсем неплохо, поскольку, например, у меня за плечами стоял Архитектурный институт с его глубоким интересом к архитектуре Ренессанса и штудированием этой темы на занятиях. А Лёва оформлял книгу Павла Муратова “Образы Италии” и многое черпал оттуда. Но когда мы попытались сосредоточиться на искусстве современной Италии и перечислить художников, работающих сейчас, то выяснилось, что список тех, кого мы помним, исчерпывается именами Карло Карры, Джорджо де Кирико, Альберто Джакометти. Это стало неожиданностью для нас самих. Воцарилось грустное молчание. Но самолет пошел на посадку, и к нам вернулось радостное предвкушение путешествия по Италии.

В аэропорту нашу группу встречал сам Николай Бенуа, главный художник театра Ла Скала, выходец из знаменитой семьи Бенуа. Он хорошо говорил по-русски. Николай отвез нас в гостиницу и вскоре снова заехал, приглашая осмотреть техническое оборудование Ла Скала. Он сообщил, что ждет нас там вечером на спектакле, но предупредил, что мужчины должны быть в черных костюмах, белых рубашках и при галстуках, а дамы – в вечерних платьях. Таких туалетов в нашей группе ни у кого, кроме нас с Лёвой, не оказалось. Николай Бенуа с сожалением развел руками и отправил группу на галерку, а нас посадил в ложу бенуара и пожелал счастливо провести время.

Мы с интересом смотрели одноактные балеты, а в перерыве, пройдя мимо гвардейцев с саблями наголо, спустились в нижний буфет театра. Мы понимали, что цены здесь высокие, но не предполагали, насколько они велики. И тем не менее Лёва заказал кока-колу, а я – пепси-колу. Затем мы, довольные своим смелым поступком, поднялись в ложу. В середине следующего действия я увидел, что Лёва, низко наклонившись за барьером ложи, считает незнакомые нам лиры при свете зажигалки. Он спросил меня: “Тебе сколько дали сдачи?” В итоге выяснилось, что мы истратили в буфете Ла Скала половину тех крошечных денег, которые причитались нам на всю поездку. Мы, конечно, были ошарашены этим известием.

Но спектакль закончился, и сеньор Антонио Гирингелли, директор Ла Скала, пригласил всю туристическую группу в кафе при театре, чтобы отметить наш приезд в Италию. Памятуя наши разговоры в самолете о живых классиках итальянского искусства и зная, что Джорджо де Кирико много работал в Ла Скала, мы с Лёвой спросили у Николая Бенуа, возможно ли устроить с ним встречу. На что Бенуа покачал головой и ответил, что это трудно сделать, поскольку де Кирико много лет, он живет в Риме и редко бывает в Милане.

В тот вечер нас замечательно принимал сеньор Гирингелли. Мы пили вино и общались через переводчика. Неожиданно, нагнувшись ко мне, Николай Бенуа (он уже знал мое имя) сказал: “Борис, такой странный случай: сеньор де Кирико как раз сейчас находится здесь, в этом кафе, сидит вон за тем столиком вместе с супругой”. Еще через несколько минут мы в сопровождении сеньора Гирингелли подошли к Джорджо де Кирико и его жене. Гирингелли представил нас. Оказалось, что жена де Кирико хорошо говорит по-русски. Она, русская по происхождению, не забыла язык, хотя много лет жила в Италии. Радости нашей не было предела!

Мадам де Кирико, узнав, что мы едем по городам Италии, пригласила нас в гости, в их квартиру в Риме, сказав, что они будут там через несколько дней. Мы с Лёвой были окрылены такой редкой удачей. В течение всей поездки по Италии мы строили планы относительно грядущей встречи. В Риме перезвонили по записанному телефону и договорились, что придем через пару дней.

Тем временем в столице произошли и другие встречи с интересными людьми, в том числе с Колей Томашевским – живущим в Италии русским журналистом, которого мы знали. Коля очень хорошо принял нас в кафе и познакомил с господином Акилле Перилли, современным молодым художником-авангардистом. Нам было интересно его творчество, и он пригласил нас на свою выставку. Там мы увидели вертикальные столбы разного объема и разной конфигурации, покрытые графикой Перилли, разнящейся по цвету и рисунку. В последующие мои приезды в Рим я встречал его работы в музеях современного искусства.

В разговоре с Акилле мы упомянули, что собираемся встретиться с Джорджо де Кирико. Реакция Перилли поразила нас. Он сказал, что де Кирико перестал быть художником авангарда, что круг его интересов изменился и теперь он рисует какие-то мифологические сюжеты в реалистической манере. Хоть мы и не поверили словам нашего нового знакомого, но некое сомнение Перилли зародил в наших душах.

В назначенное время мы перезвонили мадам де Кирико и условились о визите, уточнив адрес. Квартира де Кирико располагалась в доме на углу знаменитой Испанской лестницы. Мы с Лёвой пригласили на эту встречу Виталия Яковлевича Виленкина и Тату Сельвинскую.

Когда наша компания появилась в подъезде дома, швейцар попросил нас перезвонить мадам де Кирико и подтвердить приглашение. Что мы и сделали.

Мадам де Кирико, элегантная дама, открыла дверь и поприветствовала нас. Мы вручили ей скромные подарки – несколько баночек черной икры, и она попросила горничную отнести их на кухню. Затем предложила нам пройти через анфиладу комнат туда, где находился сам Джорджо де Кирико. Интерьер поражал роскошью. Пол на четвертом этаже был мраморным. На стенах висели картины в тяжелых позолоченных рамах, изображающие скачущих на лошадях амазонок. Вся обстановка (мебель, вазы, статуэтки…) была убранством богатого дома.

В дальней комнате мы увидели сеньора де Кирико. Это был крепко скроенный старый человек с удивительной по неожиданности прядью белых волос, косым треугольником ниспадавших на лоб. Рядом с де Кирико сидел, а потом стоя разговаривал с ним высокий, модно одетый господин, который оказался сеньором Мондадори – крупным итальянским издателем. Мы присоединились к беседе. Все было чинно и прекрасно, общение шло по классическому церемониалу, когда собеседники говорят по принципу “to speak about nothing” (о погоде, о том, что мы видели в Италии, что понравилось). Но все время нашего пребывания в доме, точнее сказать, в салоне семьи де Кирико, мы с Лёвой бросали недоуменные взгляды на роскошную обстановку, на все эти чуждые духу художника картины и вспоминали ранние вещи Джорджо де Кирико, вызывавшие наш восторг: метафизические композиции, столько раз воспроизведенные в бесчисленных изданиях, посвященных творчеству художника и его эпохе.

Наконец, решившись, мы спросили: “А где же вещи, которые мы так любим и ценим?” Реакция мадам де Кирико, которая вела весь разговор, переводя наши вопросы и ответы сеньора де Кирико, оказалась непредсказуемо резкой. В этот момент она ответила сама, не переводя прозвучавшего вопроса. Суть ответа была такова: “Какие такие ранние картины? Вам показывают то, что закончено, то, что висит на стенах, и то, над чем сейчас работает мастер”. Мы растерялись. Сеньор Мондадори, как мне показалось, что-то заподозрил, но ничего не сказал. Общение продолжалось, нам предложили кофе. Однако недоумение осталось, и через некоторое время мы повторили вопрос: “А где находятся и хранятся ранние вещи, принадлежащие кисти мастера?” На этот раз мадам де Кирико перевела вопрос Джорджо. Он ничего не ответил, и мадам снова резко сказала: “Вам же показывают, что делает Джорджо сейчас”. В итоге мы с Лёвой насупились и замолчали. А беседа стала клониться к концу.

Вскоре мадам де Кирико пошла провожать нас. Когда мы были в передней, неожиданно там оказался Джорджо. Он прошел мимо шаркающей походкой не то в кладовую, не то куда-то еще. А через пару минут вернулся, принес две картины небольшого формата и, не глядя на нас, поставил их на мраморный пол перед нашими глазами. Затем он принес еще две картины. Это были те самые полотна так называемого метафизического цикла, столь почитаемые и любимые нами! Нас совершенно растрогал поступок де Кирико. Старик все понял и поступил благородно по отношению к нам. Прощаясь, мы безмерно благодарили его. Тата и Виталий Яковлевич тоже были поражены тактом стареющего мастера. Ситуация с картинами объяснялась тем, что мадам де Кирико – светская дама – общалась со многими представителями советского посольства, дружила с Екатериной Алексеевной Фурцевой, настроенной на искусство социалистического реализма, и это не могло не сказаться на творчестве Джорджо. В нашем же сознании остался немеркнущий образ великого художника, чье сложное искусство отражает многие веяния.

Особенно сильно нас с Лёвой волновала проблема, ставшая буквально жизненно важной: как и где нам построить мастерские. Проводя много времени вместе, мы хотели как-то упорядочить нашу непутевую жизнь. И – главное – нам было необходимо место для работы! Конечно, работать можно было и дома, но тот крупный масштаб, который нам мерещился, тот творческий размах, который хотелось придать свершаемому, возможен был только в мастерских. Об этом мы говорили постоянно, где бы ни виделись. Эти мысли и разговоры доходили до бреда, граничили с галлюцинациями. Рождались безумные проекты. Для нас не существовало ничего невозможного!

Однажды, году в 1966-м, проезжая по Москве, мы обратили внимание на фасад Дома правительства (более известный как Дом на набережной). Нас загипнотизировали две открытые лоджии по сторонам здания. Сейчас я дивлюсь тем нашим фантазиям, мне кажется, ни одному нормальному человеку не пришла бы в голову мысль, что можно претендовать на эти помещения! Но тогда, я помню, Лёва говорил: “Нужно только застеклить эти два открытых пространства. Крыша есть, стены есть. Это совершенно не испортит фасада. В итоге мы потратим крошечную сумму денег. Нужно только разрешение”.

Читатель не поверит, но мы нашли номер телефона Бориса Михайловича Иофана, главного архитектора Дворца Советов, и позвонили ему, назвав себя. Совсем уже удивительно, что Борис Михайлович знал нас и назначил время визита. Мы с Лёвой, надев костюмчики и повязав галстуки, пошли в Дом правительства, к Иофану. Он хорошо нас принял, долго выспрашивал, чем мы занимаемся. Но когда услышал о цели нашего прихода, безумно возмутился и сказал, что то, о чем мы говорим, совершенно невозможно. Мы ушли ни с чем. Случай, в который теперь верится с трудом, отражает наше общее с Лёвой безумное состояние того времени – периода поиска пространства для мастерских.

Как-то мы с Лёвой сидели в ресторане Центрального дома журналиста и довольно громко обсуждали нашу излюбленную тему. Из-за соседнего столика к нам подсел Илья Глазунов. Видимо, он услышал, о чем мы говорили, и сразу включился в разговор: “В этом вопросе я могу вам помочь. Я знаю одно место”, а затем предложил зайти в его мастерскую, находившуюся неподалеку, в Доме Моссельпрома в Калашном переулке.

Вместе с Глазуновым мы поднялись на седьмой этаж этого дома и очутились в помещении, поражавшем размахом. Мастерская делилась на три части. В средней части, с двумя рядами окон, венчающих башню и видных с улицы, находился большой зал, сплошь увешанный огромными иконами. А обжитой зал, через который мы прошли, выйдя из лифта, был обставлен мебелью и разнообразными диковинными предметами. Третий зал существовал только в проекте, он еще не был отделан как жилое помещение.

Между тем Илья не терял времени и собирал сумку с инструментами, положив в нее молоток, мощные кусачки, плоскогубцы, стамески разного размера, проволоку и даже гвозди. Все это было профессионально подобрано на непредвиденные случаи, с которыми мы рисковали столкнуться при попытке проникнуть в неосвоенное помещение.

Пройдя по близлежащему Нижнему Кисловскому переулку до его середины, мы вошли в жилой дом, расположенный с левой стороны, если двигаться от моссельпромовского дома. Поднялись на лифте на верхний этаж и, преодолев несколько ступенек, очутились перед закрытой железной дверью, плотно замотанной какой-то проволокой. Илья в ту же минуту достал кусачки и перекусил весь моток.

Мы оказались в чистом помещении размером примерно шестьдесят метров. Оно находилось над лестницей и, видимо, пока не перекрыли пол, служило там фонарем. Это пространство, несомненно, могло быть использовано в качестве мастерской, но мы с Лёвой мгновенно поняли, что для нас оно слишком мало, и, к полному разочарованию Ильи, не сговариваясь, сразу же ему об этом сказали. Однако способ проникать в нежилые помещения был найден. И, поблагодарив Илью, мы продолжили поиск.

Мы стали ездить по Москве в утренние часы на Лёвиной “Волге” и пытались понять, глядя еще из машины, какой дом нам подходит, а какой – нет. Мы сосредоточили внимание на секторе Москвы от Тверской улицы до Москвы-реки и от Садовой до Кремля. Попасть на чердаки не всегда удавалось из-за плотно запертых дверей, но в большинстве случаев мы проникали туда и начинали спорить между собой, можно ли здесь начинать строительство.

Особенно нам понравилось помещение чердака в доме № 20 по Поварской улице. Уставшие от бесконечных разъездов и подъемов, но вдохновленные идеей освоения полюбившегося нам пространства, мы шли обедать в кафе “Ангара” на втором этаже высотного здания на углу Нового Арбата. Оттуда были хорошо видны окна Поварской, 20, и мы не переставали спорить и обсуждать достоинства и недостатки объекта нашего повышенного внимания.

Я оставляю в стороне двухлетнюю эпопею получения разрешения на строительство мастерских и самого обустройства: не хочу, чтобы организационные хлопоты вышли на первый план. Подчеркну только, что все это время мы не расставались с Лёвой ни на день, потому что стройка требовала нашего самого пристального внимания. Как-то раз я несколько припозднился и приехал не к самому началу работы в восемь часов утра, а часов в девять или даже позднее. Меня встретил раздраженный бригадир плотников, трудившихся в этот день в мастерской. Он сурово вопрошал: “Борис, а Борис, ты народ опохмелять-то думаешь? Люди ж больные все!” Я при этом суетливо-застенчиво совал ему в руку скомканные купюры.

Нам с Лёвой нужно было не только присутствовать на строительной площадке, но и все время регулировать отношения с Остапом Трофимовичем – главным начальником строительной конторы, ведущей весь процесс. Лучше всего это было делать в шашлычной у Пушкинской площади или у Никитских Ворот. В таких случаях мы привлекали художника Юрия Красного – третьего нашего компаньона. Он не принимал никакого участия в строительстве, но зато платил по всем счетам, потому что считался самым богатым из нас: пока мы “трудились” на стройке, Красный мог спокойно рисовать, зарабатывая тем самым деньги.

О четвертом участнике нашей группы, художнике Льве Подольском, самом ленивом из всех, Лёва Збарский говорил: “Он политический труп”. Хотя на самом деле это был очень достойный художник книги и замечательный человек, но при строительстве мастерских он не проявлял никакой активности.

Окончанию стройки предшествовал один драматический момент – обустройство лестницы в мастерские. Ранее такой лестницы не было, поэтому нам приходилось выходить из лифта на пятом этаже и подниматься по черной лестнице еще два этажа, чтобы попасть в мастерские. Мы же с Лёвой хотели, чтобы строители проложили нам парадную лестницу с шестого этажа, до которого шел лифт. Для этого мы должны были убедить бригаду сделать новую лестницу продолжением ранее существовавшей. Шумные и грязные работы много дней доставляли неудобства жильцам, гнева которых поначалу опасались строители. Но мы настаивали на таком решении с непреодолимой страстью, считая, что без удобного входа мастерским не обойтись. И настояли, что в итоге, конечно, стоило нам немалых денег.

В означенный день строители начали штурм с двух сторон. На пролете пятого этажа они принялись возводить леса, а на седьмом этаже врубились в стены отбойными молотками, формируя дверные проемы – будущие входы в мастерские. Жильцы высыпали на лестницу, обеспокоенные происходящим. В этот момент мы с Лёвой появились на стройке, прося жителей дома претерпеть короткое время, растолковывая ход работ, объясняя, что происходит и зачем. Леса стремительно возводились, строительный мусор убирала специальная бригада. Через два часа леса уже стояли, и строители укладывали косоуры, обозначая контуры будущей конструкции. Постепенно напряжение спадало. Люди приходили в себя, а мы торжествовали, видя, что наша мечта сбывается. Когда все было готово, мы устроили шумное открытие-застолье, пригласив пол-Москвы и отворив все двери между мастерскими, чтобы гости могли ходить везде. Это было для нас с Лёвой крупным жизненным событием, поэтому мы отмечали его столь торжественно.

Измученные строительством, заказной работой в театрах, издательствах и сопутствующей суетой, мы с Лёвой вели нескончаемые разговоры о том, как вырваться из замкнутого круга. Желание быть независимыми в своем искусстве мы ассоциировали с идеей свободного рисования с натуры, как нам представлялось правильным, без всякой цензуры со стороны редакторов. Мы понимали, что для изменений в жизни нужны время и перемена обстановки. Мы сделали пробный выезд вместе с Мариком Клячко в село Ферапонтово, где хотели сформировать художественное представление о творчестве интересного нам тогда художника Дионисия. А в следующий раз там мы встретились с ленинградскими художниками Гагой Ковенчуком и Мишей Беломлинским, приехавшими примерно с теми же целями.

Затем мы надумали поехать в Ленинград и сделать там серию городских пейзажей в своем стиле. Идея эта постепенно укрепилась в сознании. Мы заручились рекомендательным письмом к директору гостиницы “Европейская”, чтобы получить номер. После долгих и тщательных сборов мы отправились в путь на Лёвиной “Волге”. Доехав без приключений, в гостинице мы вручили администратору рекомендательное письмо и стали ждать ответа. Через двадцать минут он сообщил, что свободных мест нет, но в виде доброжелательного исключения нам готовы предоставить возможность занять номер в бельэтаже по очень высокой (по тем временам) цене. Дело в том, что ожидаемый мэр города Гавра, которого предполагалось поселить в этом номере, не приехал. В письме, привезенном нами, речь шла о комнате за 2 рубля 50 копеек в сутки, а номер в бельэтаже стоил 7 рублей 50 копеек. Такая цена могла погубить все мероприятие.

Тем не менее мы решились на большие траты и поселились в так называемом охотничьем номере. В виде животных были выполнены многие предметы интерьера, например пепельницы, изображавшие сценки животного мира и охоты, чернильницы, выключатели, люстры, вешалки. Бронзовые статуи медведей служили торшерами, а настольными лампами были кенгуру и жирафы. На полу лежали шкуры медведей, зебр и коров. Видимо, все эти предметы были свезены из разных мест и теперь поражали воображение своим единением. Кроме того, впечатляли и размеры номера.

Решившись на проживание в таком необычном месте, мы спешили поделиться радостью с ленинградскими друзьями и приглашали их в гости по столь знакомому для всех адресу гостиницы в самом центре города. Они откликались сначала робко, потом всё более активно. Встречи эти происходили, конечно, по вечерам.

Мы установили четкое расписание дня. Утром довольно торжественно завтракали в буфете гостиницы. После завтрака на “Волге” ехали в ЛОСХ (Ленинградское отделение Союза художников), выходящий одним фасадом на улицу Герцена, бывшую Большую Морскую (какое счастье, что я дожил до возвращения прежнего названия!), а другим – на канал Грибоедова (бывший Екатерининский). Рабочий вход был со стороны канала. Там оставляли машину и поднимались по круглой лестнице в свою (!) мастерскую. Дело в том, что мы продумали нашу поездку в деталях, поэтому заранее обратились к заместителю председателя правления ЛОСХа Исааку Копеляну, брату артиста Ефима Копеляна, которого я хорошо знал, и попросили предоставить нам пустующую мастерскую. Там хранились наши доски для рисования, мольберты, бумага большого размера и прочие принадлежности. В мастерской мы с Лёвой переодевались в рабочую одежду и выезжали на пленэр.