Текст книги "Девушка из разноцветных яблок"

Мышка в клетке

Муж у нее хороший человек. Просто немного неромантичный. Но хороший.

«Немного» – глупое слово. Муж у нее совсем неромантичный человек.

Высокий, чуть полноватый. С грубоватыми чертами лица, что, впрочем, всегда компенсируется выражением снисходительной мягкости и терпения.

Он говорит:

– Как хорошо, что мы оба считаем, что дарить цветы – пошлость. Зачем убивать цветы, вырывать их и дарить? Правда?

Он давно забыл, что это только его, а не общие их мысли.

Трупы цветов. Она слушала и соглашалась. Вернее, не опровергала, хотя казалось очевидным, что эти цветы и растят для того, чтобы они приносили радость…

Но ему то ли выгодно, что не надо тратиться на бессмысленные подарки, то ли он правда вывел целую теорию о трупах цветов…

Ей всего тридцать пять и ему немногим больше. Она смотрит на себя в зеркало. Маленькая блондинка, чем-то похожая на лисичку. Остротой черт, наверное. И выглядит вполне еще ничего. Привычно следит за собой. Мужчины на улицах оборачиваются. Незнакомые все еще обращаются к ней: «Девушка…»

«Зато, – думает она, – с ним спокойно. За него всегда можно быть уверенным. Хороший человек. Честный. Не предаст».

Ее мать восхищается зятем. Какой он, что называется, настоящий семьянин. Все время думает о хозяйстве, о детях. В доме всегда порядок.

– Всегда! Посмотри, какой он у тебя! Зарабатывает. Следит. В доме всегда ножи точены. Лампочки экономные. Перегорела – вот и запас. В кладовке. А видела в кладовке-то какой порядок? Все по номерам. Как в кладовке – так и в жизни. Порядок.

Ее мать восхищается им. А она молчит.

– Опять же ты жизни не знаешь. Как еще отец так любит своих детей?! Все внимание им.

Да, он ответственно относится к детям.

Все эти аргументы приводят ее в какой-то непонятный ступор. И она пока не догадывается почему.

– Может, у вас что-то с этим не так? – допрашивает мать.

– С чем? – Дочь, конечно, поняла, про что пойдет речь, но хочет заставить маму сказать все прямо.

Это не так просто.

– Ну с этим! – И мать многозначительно поднимает и опускает брови.

– С этим все в полном порядке. В строго отведенное для этого время все достигают удовлетворения, как по расписанию.

– Чего еще хотеть?!

Мать и правда не понимает. Ее муж пил. Быстро потерял форму и при этом успевал где-то подгулять. Ее муж умер от инфаркта в туалете. Ее муж был сплошной нелепостью.

– В чем ваша проблема? Он хороший, отличный даже, работящий, честный. Это все тоже регулярно…

– У нас нет проблем.

– Тогда чего ты сидишь на балконе, как только минутка выдастся? Сидит с телефоном и курит. Курение вредно, между прочим.

– А вот я, – дочка начинает злиться, – может, хочу сделать что-то вредное! Вот посидеть на балконе! На воздухе! Покурить! Испортить здоровье!

– У тебя дети! Ты мать!

Дочка молчит. Не отвечает. Берет пачку сигарет, смартфон и идет курить на балкон.

– Надо мне вас оставить в покое. Может, из-за меня все? Матери должны жить отдельно!

О нет. Конечно, нет! Она прекрасная теща. И если бы не ее помощь с детьми, если бы не ее правильное и тактичное поведение, то, возможно, они давно бы развелись. И потом, кто бы сидел с детьми?

Уж точно не дочь.

Приходит с работы он. Садится есть.

– Ты никогда не хвалишь то, что я готовлю. Тебе не нравится?

– Нравится, что ты? Все нормально.

– Мы ходим к Саранским, у него жена всегда готовит один и тот же салат. И он от восторга только что не захлебывается. «Попробуйте салат! Восторг! Какой рис! Какие креветки!» Я готовлю хуже?

– Нет, ты, конечно, лучше.

– Но ты не орешь про мои рис и креветки, почему?

Он задумывается.

– Мне неудобно хвастаться.

Доев, он складывает посуду в посудомойку, засыпает по инструкции порошок, ставит правильный режим, нажимает кнопку «СТАРТ».

– Тебе неудобно хвастаться?! – Голос ее дрожит. – Это что, ты приготовил? Хвастаться можно тем, что твое! А это я приготовила. Ты все съел. Тебе понравилось?! Или все же неудобно хвастаться крепостной поварихой Настькой?

– Что ты? Вот взбеленилась.

– Ничего. – Она вдруг резко успокаивается. – Пойду на балкон. Покурю.

И тут он, хотя и понимает, что надо бы удержаться, но не может справиться со своей натурой.

– Это вредно. Ты вредишь здоровью.

Она уже с пачкой сигарет в руках. У раскрытой двери на балкон:

– Тело мое. Хочу – врежу.

– Ты мать моих детей, подумай об этом хотя бы.

– А ты отец моих. Кем мы еще друг другу приходимся? – спрашивает она и, не выслушав ответа, закрывает дверь.

Теща, которая присутствовала при этом разговоре, подходит к нему и, несколько стесняясь, задает важный вопрос:

– У вас с ней все в порядке, Василий?

– Ну, в какой семье без ссор, – пожимает плечами он.

– Я о другом.

– О чем, простите?

Теща затрудняется. Но в конце концов находит проверенный способ.

– Как у мужа и жены, простите за вопрос? – говорит она и, приподняв и опустив брови, показывает весь тайный смысл и опасность своего вопроса.

– Ах, об этом! – Василий пожимает плечами. – Все в пределах нормы, по-моему…

А она ушла на балкон. Это ее любимое место. Здесь всегдашний склад вещей, которые «могут понадобиться» и которые, конечно, никогда не пригодятся. Здесь табуретка, заляпанная краской, которая осталась после ремонта. Здесь пепельница в виде клубники, которую ей подарили одногруппницы в училище на день рождения.

Но главное – здесь ветер. У них такой ветреный балкон, возможно потому, что предпоследний этаж. И красивый вид на лесопарк.

Муж, один раз похвалив вид с балкона, с тех пор использовал его только для хранения вещей, которые «могут еще пригодиться».

А для нее это самое лучшее место в их квартире. Пока дети в школе, или гуляют, или с бабушкой, она может выйти, и смотреть вдаль, и думать ни о чем, мечтать о чем-то расплывчатом и несбыточном и радоваться, что у них такой балкон, на котором всегда ветер.

Ей приятно подставлять ветру лицо. А когда он стихает, ей нравится ловить каждое, пусть самое небольшое дуновение. Ей нравится курить…

– Курение – это зло и безответственность, – говорит он. – Ты, во-первых, наносишь вред себе, во-вторых, показываешь дурной пример детям… И наконец, курящая женщина похожа на пепельницу. И пахнет так же. Отвратительно.

– Я пепельница-клубничка, полная окурков, – отвечает она. Он морщится.

– Если бы ты не курила, ты могла бы почувствовать, как отвратительно пахнет курящий человек… А у курящих людей способность обонять атрофируется. Но главное для меня, что ты мать наших детей…

– А для меня главное, что ты отец наших детей.

Она уходит на балкон. Закуривает. Смотрит. Кругом. Чувствует небольшой ветерок.

Улыбается и думает: «Да, надо бросить. Прав отец моих детей».

А вдалеке лесопарк, а внизу машины разноцветные и люди как муравьи. А вверху небо.

На кухне слышно, как муж разогревает обед. Шкворчит сковородка.

– Мне надоело! – кричит она. – Надоело!

– Что? – Он отвечает с кухни и то ли спрашивает ее о проблеме, то ли просто не расслышал.

– Я хочу букет мертвых цветов, убитых недавно! Шампанского! Курить в ванной!

Он стоит в дверях балкона.

И смотрит на нее. Спокойный и безмятежный.

– Зачем? Шампанского можно, конечно… Ты что, плачешь? Почему?

– Потому что я мышка.

– Что?

– Ты оглох? Я – мышка.

– Больше на лисичку похожа.

– Нет, я мышка. Папа когда-то давно поймал мышку. Настоящую дикую мышку. Не лабораторную. Она была такая черная и маленькая. Он ее посадил в трехлитровую банку и подарил мне. Она поначалу совсем не могла жить в неволе. Металась по банке. Пыталась выпрыгнуть. А потом папа купил на птичьем рынке отличную клетку. Кажется, для хомяка. С колесом, домиком и опилками. Там был ящичек для корма и бутылочка-поилка. Но мышке не нравилось. Она пыталась грызть дно. Рыть ход в опилках. Металась по клетке… Понимаешь?

– Мыши плохо пахнут.

– Да, моя тоже плохо пахла. Вероятно, курила. Так вот. Через пару недель она привыкла. И стала как хомяк. Она стала скучным хомяком.

– Нельзя дикое животное держать в клетке. Тем более мышь.

– Я тоже так думаю.

– Мы всегда с тобой находим общий язык, – говорит он и улыбается.

– Да, – отвечает она. – Потому что я стала хомяком. Клетка захлопнулась.

– Не понимаю, к чему это.

– К мертвым цветам. К тому, чтобы надраться шампанским, прокурить все вокруг.

– Дети вернутся с бабушкой.

– А мы про это забудем! Слышишь, просто забудем! Ты даже не понимаешь, насколько будет лучше, если мы на пару часов забудем о том, что цветы дохнут, сигареты отравляют, а дети нуждаются!

– Не кричи. Дети вернулись. Я все понял. Тебе не хватает внимания. Это моя вина…

Ссора так и не перерастает в скандал.

Дети ждут ужина.

В дальней комнате бабушка громким театральным шепотом сообщает в трубку мобильного:

– Уверена, что у них проблемы именно с этим!

Через пару дней, вечером, когда она возвращается домой после целого дня хлопот, ее встречает идеальная семья. Дети с бабушкой, и муж сияет.

– Я понял, что мало обращал внимания. И вот решил приготовить тебе сюрприз. Да, дети?

Дети кивают. Теща улыбается.

– Сюрприз?

– Да! Мы эгоистично забывали о тебе. Да, дети? Так вот. Что тут говорить? Пойди взгляни. Проходи!

Она проходит. В комнату. И дальше на балкон.

Теперь отсюда вынесли весь мусор. Помыли. Почистили. Поставили кресло.

И застеклили.

– Вот тут включается вытяжка, – говорит он. – Можно комфортно курить. Если уж тебе это необходимо. Ты рада?

Она молчит. И не смотрит на него. Дети уходят в комнату.

– Я думал, тебе будет приятно.

– Спасибо, – отвечает она, – мне очень приятно. Я вижу, как вы все меня любите. Как ты заботишься…

Она обнимает и целует его в щеку.

– Спасибо. А теперь я обновлю мой стерильный балкон.

– Теперь это твоя лоджия, – говорит он и довольный уходит на кухню.

Она вынимает пачку сигарет. Закуривает. Садится в кресло. И через мгновение, спохватившись, включает вытяжку.

Здесь теперь так чисто. Так стерильно чисто.

– Клетка захлопнулась, – говорит она. И тушит едва начатую сигарету в чистую пепельницу. – Мышка стала хомяком.

Рассекая тьму

Он все боится не успеть. Чуть опоздаешь, и пошло-поехало. Одно цепляется за другое, минута натыкается на другую, час прилипает к часу, и за днем обязательно приходит вечер.

Ночь.

Тьма.

Он боится не успеть попасть домой до темноты.

Ничего мистического, просто от постоянного глядения в монитор компьютера, в экран айпеда, смартфона или в белые листы тетради что-то случилось и к вечеру зрение его падает. Слепой котенок в очках, которые устарели. Сколько сейчас? Какой минус? Минус четыре или уже минус пять?

Объясняй теперь офтальмологу, что просто боялся не успеть и работал, работал, работал…

Все писал: в компьютер, в айпед, в тетрадь.

(Море их мать

и сестра их тетрадь

вот уж в течение многих столетий.)

Но все в прошлом. В хороших очках можно и во тьме.

Да и в этот раз он обязательно успеет до наступления ночи.

Летит его «Тойота», сумерки еще не наступили. И музыка хорошая.

(Море ты море, ты – родина волн.)

С ней просто не так страшно.

А весело оттого, что у него сегодня родился сын. Сегодня, спустя два дня после Нового года.

Сын!

Тот самый, маленький живой человек, которому можно сказать: «Здравствуй. Давай знакомиться? Мне очень хочется узнать, какой ты».

У него родился сын. Какое счастье!

Сын! Сын! Сын!

(Волны – это морские дети.)

* * *

Сумерки и туман. Отличное сочетание. А уж если второе января, то…

– Чего ж вы делаете-то, а?! Я чуть в вас не въехал!

– Прости брат, забыл!

– Чего забыл?

– Аварийку включить.

И вдруг, где-то впереди, где-то там, в тумане, за вереницей машин, моргающих аварийными огнями, женский крик.

– Это они! Они на встречку!

И вот уже закончились скандалы и нужно пробираться туда, вперед.

Зачем?

Потому что там случилось что-то очень плохое.

Господи! Там случилось что-то очень плохое! Господи!

(И жили они хорошо.

И часто молились.

Море – Богу,

и дети – Богу.)

* * *

Одна машина, вернее, то, что от нее осталось, была когда-то «Ауди ТТ», лежит на боку с продавленной крышей и совсем без переда.

Женская машина. К ней, как минута к минуте, приклеивается женский крик, который он слышал недавно:

«Это они! Они на встречку» – еще на бегу, когда лес проносился, как черные волны, мимо.

(Море их мать и сестра их тетрадь.)

* * *

– Мужчины, миленькие, – кричит она и вытирает ладонью кровь со лба. – Я не пила ни капельки! У меня дети дома! В городе со свекровью, правда-правда!

– Да успокойте ее! Помогите!

– Кровь надо подтереть.

– Женщина, никто вас не винит.

– Это они… они на встречку!

Она садится на обочину, в грязь, плачет и растирает кровь по лицу, отталкивая того, кто прибежал к ней с аптечкой.

Внутри, во чреве помятой, искореженной рыбы, которая когда-то была «Ладой Гранта», двое.

Один впереди, там, где должен быть руль. Но руля нет. Нет ни руля, ни лобового стекла, а только…

(Море ты море, ты – родина волн.)

* * *

Один спереди, но его уже нет.

Другой сзади.

И вокруг мужики – водители. Кто-то светит мобильником, двое пытаются отогнуть дверь и еще один, с зубилом и кувалдой, не знает, как подобраться.

– Надо машиной дернуть, у меня трос хороший, рывковый.

– Нельзя, сдвинем, менты приедут, нельзя…

– Чего нельзя, вон парень на «прадике», выдернет эту дверь и все дела.

– Я что, я могу…

– Может, он еще живой…

Живой. В свете мобильника белая-белая рука парня, зажатого между промятой крышей дохлой рыбы-гранты и кожаным, залитым чем-то черным сиденьем, вдруг дернулась, и пальцы пошевелились.

– Жив! Я видел! Рука дернулась! Давай зубило, мужик! Давай, говорю, зубило!

И он вырывает у мужика зубило и выхватывает кувалду с такой яростью, что тот даже не сопротивляется.

Удар. Удар. Удар.

У меня родился сын!

Удар.

– Парень, подожди, сейчас подцепим!

– Его рука дернулась! Я видел. Вытащим его, говорю, вытащим!

Удар. Удар.

– Мальчики! Это не я, они на встречку! Пожалуйста! Господи!

Удар. Удар.

– Окна оставшиеся выбить!

(Учил он двери и окна играть,

в берег, в бессмертие, в сон и в тетрадь.)

* * *

Удар.

Кувалда летит мимо и натыкается на руку, как минута натыкается на минуту, и волна боли накатывает черная, а за ней другая, и они затягивают все.

(Волны – это морские дети.)

У меня сегодня родился сын. Жена еще в роддоме, конечно, она лежит в палате на три койки. С такими же мамашками они обсуждают качество памперсов и мужей.

Обсуждают квартиры и дома, в которых живут. И родителей. И родителей мужей.

И в палате у них тепло. И дома тепло.

А здесь, кажется, какие-то капли. Дождь.

(И вырос на месте дождливом дом. Жил дом хорошо.)

* * *

– Врача, врача пропустите!

– Пустите!

– Мы дверь отогнули.

– Тот еще, может, жив. Сзади. Спереди-то точно труп…

И доктор смотрит на парня, что зажат во чреве рыбы-гранты, и щупает шею и руку. И говорит:

– Давно уже нет. Наверное, сразу. Мгновенно.

Дождь. Идет дождь.

Пахнет бензином. Как сильно пахнет бензином.

(А после на небо переселились.

Откуда брызгали дождем.)

– Доктор, гляньте, вон парень руку разбил! Кувалдой, когда доставали.

– Этого в травмпункт надо. Сейчас обработаем…

– Я сам доеду. У меня сын родился.

– Поздравляю. Второе января. Повсюду в кюветах алкашня лежит. Тут не только сына родишь. Кого угодно родишь, лишь бы другую работу найти.

– О, менты приехали…

И все-таки ведь он жил. У него совсем недавно шевелилась рука.

– Я всегда запоминаю детали. У него шевелилась рука. Я видел.

– Теперь чего уж. Вон, ментам расскажешь…

– Они вылетели на встречку! У меня машина, кредит недоплачен еще!

– Рука такая белая. Кисть дернулась и пальцы пошевелились. Я всегда записываю детали…

(В берег, в бессмертие, в сон и в тетрадь.)

* * *

Он едет домой. И дождь льет. Стучит по стеклам. Он все боится не успеть. Ведь чуть опоздаешь, и пошло-поехало. Одно цепляется за другое, минута натыкается на другую, час прилипает к часу, и за днем обязательно приходит вечер.

Ночь.

Конечно, теперь придется ехать в ночи. Он этого и боялся. Не успел приехать засветло.

Но где-то за спиной его жена в палате роддома прижимает к груди новорожденного сына. Им хорошо и тепло вместе.

Там маленький живой человек, которому можно сказать: «Здравствуй. Давай знакомиться? Мне очень хочется узнать, какой ты».

А его впереди ждет монитор компьютера, экран айпеда или просто тетрадь.

(Море их мать и сестра их тетрадь.)

Он летит вперед.

(…вот уж в течение многих столетий.)

И «Тойота» фарами рассекает тьму.

Никому не нужная ворона

Учитель был маленький, худой, в вечном коричневом костюме, перемазанном мелом. В учительской шептались, что от него сбежала жена к коллеге, и сам он вынужден был уйти из института, где работал, чтобы не стать бесконечной мишенью для насмешек. Чуть позже это узнали и мы, ученики.

Внешне он напоминал уменьшенную копию пародиста Иванова, который вел телепередачу и издевался над чужими стихами.

Передача была популярна, и учителя тут же прозвали Вокругсмеха.

Вокругсмеха преподавал у нас недолго, заменяя ушедшую в декрет любимую учительницу литературы Анну Абрамовну.

С ней мы могли рассуждать, разбирать произведения по-своему, высказывать мысли. Я очень увлекся этим.

Мы проходили «Горе от ума» и как раз про эту пьесу я, казалось, придумал интересную, не соответствующую школьному учебнику версию. Дело в том, что…

Но Анна Абрамовна неожиданно ушла в декрет.

То есть этого можно было ожидать, глядя на ее все увеличивающийся живот. Но я все равно был обескуражен и расстроен. Каков-то будет новый учитель? И можно ли будет ему рассказать мою идею?

Разочарование меня постигло сразу. Вместо стремительной, живой и острой на язык Анны Абрамовны предстал перед нами измазанный мелом карлик – Вокругсмеха.

– Сегодня мы будем изучать параграф… – Он полистал учебник. – Параграф…

– В учебнике нет параграфов, – крикнул кто-то с задних рядов. – Это ж не физика.

– И задач тоже нет, – сказали откуда-то справа, – это не Рымкевич.

Класс заржал. Задачник Рымкевича был пыткой для многих.

– Тише, тише, – сказал Вокругсмеха. – Тема: «Образ Чацкого». В плане его соответствия передовой мысли того времени…

После этого Вокругсмеха понес все, что обычно говорят по теме. Словно бы он хорошо выучил нужный несуществующий параграф. В классе заскучали.

– На каком месяце Анна Абрамовна была? – прошептала красавица Нонна Джиоева, моя соседка по парте.

– В смысле? – не понял Вася Шведов. – Ааа! Кто ж ее знает.

И обратился ко мне доверительно:

– Вот кого бы я отбуцкал, так это Рымкевича. Попадись он мне. Прям его же задачником и по башке.

– Тише! Тише! – Вокругсмеха остановил урок и посмотрел на нас сквозь очки. – Вам что-то непонятно? Есть вопросы?

«Ну наконец-то, – подумал я. – Наступил мой звездный час».

– Да! У меня вопрос, – поднялся и даже сделал полшага в проход между партами. – Вот вы говорите, что Чацкий – образ декабриста. Предвестник дворянского революционного движения, так?

– Так, – кивнул Вокругсмеха. Видно было, что он растерян.

– А я думаю иначе. Какой же он декабрист, если так глупо вступает в препирательство с теми, кто легко может донести на него. В частности, с Молчалиным и Фамусовым. У декабристов было Тайное общество. Конспирация! А это просто болтун! Пушкин сказал: Чацкий, конечно, дурак, но Грибоедов очень умен…

Я почувствовал, что класс замер. Покосился на Нонну. Она улыбалась.

– Теперь возьмем Софью… Разве же Чацкий мог не видеть, что она ему изменяет? Он что, слепой? Или глупый?

По наступившей вдруг мертвой тишине я понял, что сказал что-то не то. Даже Нонна отвернулась и смотрела в окно.

Я осекся. Взглянул на Вокругсмеха. Он смотрел на меня.

Потом словно бы увидел свой испачканный мелом пиджак и отряхнул его.

– Это твой вопрос? – сказал он.

– Да, – ответил я и сел за парту.

– Понимаешь, если рассуждать чисто психологически, то вполне понятно, почему Чацкий не подозревал Софью. Быть может, он излишне прямолинеен, быть может, не красив, даже, может, и не талантлив, и, конечно, о карьере речи нет… – Вокругсмеха задумался на мгновение и продолжил: – Но не замечал он потому, что любил Софью. Когда любишь, то не можешь подумать плохо, понимаешь? И все время уговариваешь себя, что все хорошо. Ты, получается, как слепой.

– И зачем такая любовь? – вдруг сказала Нонна с места. – Вот я бы…

– Нет, нет! – перебил ее Вокругсмеха. – Любовь в данном случае драматическая пружина…

– Ты же любишь и тебя же дурят, – сказал Шведов. И прибавил короткое ругательство.

– Тише, тише! – сказал Вокругсмеха. И вроде бы в наступившей тишине хотел добавить еще что-то, и даже набрал для этого воздуха в грудь, но передумал. И понес опять привычную пургу из учебника…

После уроков я играл в футбол в школьном спортзале до тех пор, пока не начало смеркаться. Надо было идти домой.

Но в коридоре меня окликнул Вокругсмеха:

– Тоже домой не идешь, вольнодумец?

– Иду вот, – хмуро ответил я, опасаясь, что он будет ругать меня за выступление на уроке.

– Мне вот тоже торопиться некуда, – сказал Вокругсмеха. – Иди сюда.

Он стоял у окна, и я подошел к нему.

– Я думаю, ты прав, – сказал он и стал смотреть в окно. Его взгляд блуждал где-то вверху, на крыше второго школьного корпуса. – Ты прав, в нашей литературе слишком много идеологии. И мало человеческих отношений.

Я кивнул, хотя вовсе и не пытался это высказать на уроке.

– Но знаешь, чего еще меньше?

– Чего?

– Смотри. – Он указал на крышу. – Видишь, там скачет ворона.

Я увидел.

– Она скачет туда-сюда. И таскает обертку от мороженого. Зима, холодно, одинокая ворона и обертка. Видишь?

– Вижу.

– Вот этого и не хватает, понимаешь? Никому не интересны ощущения, мгновения, атмосфера, всем нужны типы характера, движение мысли, идеологическая борьба. Никому не нужна ворона с оберткой…

Я ничего не понял, но меня вдруг поразила эта ворона, она прыгала там, на крыше, в зимних сумерках. Почему? Зачем? Прыгала давно. Таскала бумажку и ничего не выражала. В рассказе о ней не было мысли, не было ничего типического, никакого сюжета, только вечер, летящий снег, черные пятна гудрона на обледеневшей крыше и серебристая бумажка.

– Думаешь, ей там одиноко? – спросил Вокругсмеха.

– Животным не бывает одиноко, – ответил я неуверенно.

– Жаль, – сказал Вокругсмеха и улыбнулся. – Получается, никому не нужная ворона. Нет в ней движения мысли. Борьбы идей. Что ж, неумолимое время и его течение…

Он посмотрел на часы. Потом попрощался и пошел по коридору.

Я видел его растрепанную прическу и пиджак, испачканный мелом, еще пару мгновений. Маленький и худой, он брел по коридору.

А когда он ушел, я обернулся и посмотрел в окно. Ворона была все еще там. В сумерках прыгала по крыше. Перетягивала обертку от мороженого с места на место.

В ней не было морали и смысла. Она не участвовала в борьбе идей. Трудно было сказать, глупа она или умна. Она ничего не символизировала и ничего не выражала.

Это была просто никому не нужная ворона.