Текст книги "Психотерапевтические беседы в эпоху пандемии"

15. Волнительная тема

Как-то Цыба завел разговор о взаимоотношении полов. Некоторые беседы с тематическими больными с их согласия я записываю на магнитофон.

Запись магнитофона

– Из-за чего с женой развелись?

– Характерами не сошлись.

– Что же вас в жене не устраивало?

– Честно?

– Разумеется, честно. Не из праздного любопытства спрашиваю.

– Да все в жене было ладно. Поначалу. Но со временем поостыл к ней, вот и раздражение накипать стало. У всех так бывает. Вы же знаете, доктор, человек по своей природе полигамен… со временем сексуальное влечение к партнеру угасает. Вот у животных как? Спарились и разошлись, потом другую партнершу или партнера для случки находят. А вступившим в брак людям предписано до гробовой доски верность блюсти, в горе и в радости… Согласитесь, док, противоестественно это, природой брак не предусмотрен…

Я вот все думаю: отчего это сексуальное влечение у супругов угасает? Вначале вроде все хорошо было, даже замечательно. Но вот проходит год-другой… муж, как и прежде, боеспособен, но она с ним сексуальную разрядку уже не получает. То есть получает, конечно, но не полностью, не так, как прежде… А с недавно обретенным любовником получает сполна. И это несмотря на то, что по половой потенции любовник порой слабее законного мужа бывает. Муж дивится, как эта красивая и желанная женщина день ото дня превращается в отталкивающее неопрятное существо с дурными манерами. А та, в свою очередь, в муже противности подмечает: то волос из ноздрей торчит, то ноги дурно пахнут, то еще что-то, – и как она раньше этого не замечала?

Многие пары не разводятся, вынуждены проживать совместно. Известное дело – дети, квартирный вопрос, что скажет княгиня Марья Алексеевна… Здесь-то и начинаются подозрения, мелочные придирки, битье посуды. Супруги понять не могут, отчего у них отношения разладились. А я давно понял: сексуальная пружина промеж ними провисла… Да вам, док, наверняка все это знакомо.

Семья – ячейка общества, так, кажется, сказал классик. А ячейки-то с гнильцой, ну, соответственно, и общество в целом. Вот женщина в партком жалобу накатала: муж дома не ночует, любовницу завел. Вызывают мужика на ковер – как же так, отец двоих детей, передовик производства! Требуют в семью вернуться, а коли не одумается, партбилета лишат. А судьи кто?! Да-да, судьи – они кто?.. Впрочем, никакой аморалки в этом нет, здесь чистая биология. Семья – это театр, в котором каждый из супругов вынужден свою роль играть. А я не захотел, соскочил со сцены.

– И как, теперь счастливы?

– Ну, по крайней мере, свободным себя чувствую. Вот вы, доктор, многих мужчин знаете, кто семейной жизнью доволен?

– Статистику не вел, но таких мужчин знаю.

– А я точно знаю: семейной жизнью довольны те, в ком тестостерона мало, мужчины невзрачные, покладистые. Собственно, все сказанное в равной степени к женскому полу относится. Сексапильная женщина постоянно соблазнами окружена: за ней ухаживают, ее домогаются. Такая женщина – в силу природного устройства – просто не может не отвечать на знаки внимания, она сигнализирует понравившемуся ей мужчине: кокетничает, глазки строит. Женщина плохо спит, ее помыслы греховные одолевают. А ведь она узами Гименея повязана. Здесь смелость нужна, чтобы грань преступить.

Так вот, сексуальная неудовлетворенность порождает конфликт между желаемым и запретным. Конфликт, в свою очередь, причиной невроза становится. Все ваши пациентки сексуально озабочены, по их поведению видно – все шею тянут, мужиков высматривают, на себя примеряют. И так во всем – на артистов примеряют, на новых сослуживцев примеряют… Я, доктор, в этом разбираюсь, уж поверьте. Против природы не попрешь, рано или поздно женщина встречает «мужчину своей мечты», сходится с ним. На время, конечно, ибо им она тоже пресыщается. Потом другая «мечта» на горизонте маячит. И ведь всегда женщина оправдание своим изменам находит, постылого мужа во всем винит.

– Зачем же обобщать, бывают и верные жены.

– Да будет вам, доктор, верными бывают женщины, на которых мужики не косятся. Эталоном, как известно, служат монахини, самые рьяные поборники нравственности. Уж как они верны своему жениху, Иисусу! Вы когда-нибудь видели сексуальных монашек? Видели? Ага, разве что в кино… На эту тему даже эпиграмму сочинили. Хотите услышать?

 
Прощаюсь с суетой мирской,
Монашкой быть судьба пророчит.
А почему? – Да здесь со мной
Уже грешить никто не хочет…
 

Знаете, доктор, в борьбе добра со злом почти всегда участвует похоть. Впрочем, называйте, как хотите: либидо, секс, любовь – все одно. Похоть, доктор, это высочайшая энергетика общества. Сексуальное силовое поле порой судьбу народов определяет. Помните, из-за чего Троянская война началась? То-то же… Да что там Гомер! Перечитайте «Крейцерову сонату» Толстого, поймете, о чем я. Вся мировая литература на взаимоотношении полов замешана. В стремлении завоевать предмет вожделения герои идут на обман, подлость, предательство. Так, видимо, Господом решено было – Адама и Еву за похоть из рая изгнать… в искупление первородного греха. А человеки испытания не выдерживают, слаб человек…

* * *

А ведь в том, что Цыбульский наговорил, есть своя правда, подумал я, выключая магнитофон. Лишь позже из бесед с пациентом узнал, что половой вопрос вплетен в его мировоззренческую концепцию.

В общем же я был доволен ходом лечения: под воздействием антидепрессантов и ингаляции закисью азота у Цыбульского заметно улучшилось настроение. Иногда я вижу его в парке в обществе рыжеволосой Вероники, пациентки нашего отделения, или в холле, где он за столом что-то пишет в своих блокнотиках.

* * *

Влиятельные юридические фирмы США (настоящая армия высокопрофессиональных юристов) подали в суд на правительство Китая, обвиняя его в намеренном замалчивании проблемы коронавируса на первом этапе эпидемии. В поданном иске утверждается, что из-за преступной политики китайского руководства компании США, занятые во внешнеторговых операциях, потерпели весьма значительные убытки, которые теперь необходимо возместить. Речь идет о колоссальной сумме – о нескольких триллионах долларов.

16. Ехать надо

В один из ноябрьских дней в больнице проводилось профсоюзное собрание. Парторг Маргарита Владимировна (за глаза ее называли «Марго») обратилась ко мне:

– Березин, будете в вашем отделении агитатором.

Я попытался уклониться, сослался на загруженность научной работой, но мне ответили, что занятия наукой – дело личное, а общественную нагрузку обязан нести каждый член коллектива.

Задачей агитатора было регулярно информировать персонал о значимых событиях в стране и мире, разъяснять политику советского правительства. Казалось бы, ничего сложного. Для меня, однако, представлялась неразрешимой задача убедить получающую жалкую зарплату санитарку, что очередное повышение цен на товары первой необходимости служит ее интересам. Или что участие советских вооруженных сил в «национально-освободительных движениях» в Африке и Латинской Америке приближает победу социализма во всем мире.

Я нашел простой выход: раз в неделю торопливо зачитывал выдержки из газетных передовиц зевающим от скуки медсестрам и санитаркам. Женщины, озабоченные своими повседневными делами, терпеливо отсиживали положенные четверть часа. То был период застоя, время всеобщего равнодушия.

Иногда руководство страны все же проявляло активность. Однажды объявили беспощадную борьбу с хищением социалистической собственности. В разгар этой «борьбы» в кошелке выходившей из больницы санитарки обнаружили кусок хозяйственного мыла и полбуханки хлеба. Дело хотели передать в суд, но кто-то вступился за женщину, ограничились общественным порицанием.

Как-то на очередном профсоюзном собрании Марго сообщила о новой инициативе советского правительства: на предприятиях страны необходимо усилить антирелигиозную пропаганду. Это значило, что теперь мне, агитатору, надлежит убеждать медперсонал, что Бога нет. Занятие, конечно, бессмысленное, ибо у верующего человека такие беседы ничего, кроме раздражения, не вызовут, а атеиста и агитировать незачем.

Когда парторг закончила объяснять важность планируемого мероприятия, меня словно бес в ребро ткнул. Я поднял руку и спросил:

– Может ли антирелигиозную пропаганду проводить верующий агитатор?

В ответ раздался надменный голос парторга:

– Коллега, здесь не место для глупых шуток.

– А я не шучу, Маргарита Владимировна, я в Бога верю.

На лице партийной дамы отразилось душевное смятение. Марго, как и все присутствующие, решила, что я над ней издеваюсь. Но не это было главное, мою дерзкую выходку могли расценить как отсутствие бдительности у партийного руководства больницы. Среди сотрудников наверняка найдутся такие, кто поторопится настучать в райком партии о верующем агитаторе. Вызовут на ковер ее, парторга, и начнут допрашивать: как же могли назначить агитатором сотрудника, предварительно не проверив его на политическую зрелость?

По завершении собрания, когда коллеги покидали зал, ко мне подошла Марго и громко, чтобы все слышали, потребовала:

– Или ты, Березин, сейчас же признаешься, что неудачно пошутил, или я сообщу о твоем поведении в райком партии.

Я ответил, что райкомом партии меня не испугать – я не коммунист и в партию пока вступать не собираюсь.

Задыхаясь от бессильной злобы, Марго прошипела:

– Таких, как ты, врагов народа… раньше к стенке ставили.

Это у нее непроизвольно вырвалось, подобно отрыжке.

– Людей к стенке ставили такие партийцы, как ты, Маргарита Владимировна, – вспылил я и, в свою очередь, потребовал извинений.

В ответ та окинула меня презрительным взглядом и, поджав губы, выплыла из зала.

Я был столь взволнован, что немедля накатал заявление в парторганизацию больницы. В кабинет Марго вошел без стука. Она пробежала глазами мое заявление, затем ногтем указательного пальца отодвинула бумажку:

– Не морочь голову. Ну, погорячилась, на работе всяко бывает.

О, я прекрасно понимал, чем обусловлен этот примирительный тон. «Врагов народа» реабилитировали лет тридцать назад. Отождествив мою выходку с «преступлениями» «врагов народа», Марго тем самым допустила политическую ошибку.

Вот я и вцепился в партийную даму:

– Ты оскорбила меня публично, требую публичного извинения.

Она смотрела на меня из-под длинных и прямых (подумалось, как у коровы) ресниц, будто ожидала, что я над ней сжалюсь. Потом, скрестив руки на груди, с усмешкой спросила:

– Ты что, в самом деле думаешь, что я стану перед тобой извиняться?

Тогда я отдал заявление в секретариат, положив в карман заверенную копию. Вскоре о конфликте знала вся больница. Марго многие недолюбливали и, понимая, в какой переплет она попала, со злорадством ждали развязки.

На следующий день меня призвал Бортников.

– Так… – начал заместитель главного врача, – я бы тебе посоветовал забрать заявление. – Он поправил сползающие на нос очки и уже требовательно добавил: – Забери! Не хочешь быть агитатором – освободим.

Я ответил, что заявление, конечно, не заберу, все же слышали – «враг народа», «к стенке». Поведение Маргариты Владимировны надо осудить.

Бортников задумался, потом неожиданно спросил:

– А ты, случаем, уезжать не собираешься?

До меня не сразу дошло, что он имел в виду.

– Ах, вот ты о чем… А почему спрашиваешь?

– Да так, сейчас многие уезжают. Я бы таких евреев всех перестрелял, из-за них другие страдают.

В каждом эмигранте Бортников видел личного врага, копающего под его благополучие, сам он полукровка, еврей по отцу.

– А ты что, в самом деле в Бога веришь? – усмехнулся Бортников. Не дожидаясь ответа, с досадой сказал: – Не стоило тебе злить Марго.

– Видишь ли, Вячеслав…

– Оставь! Марго, конечно, глупость спорола. Но понять ее можно, ведь она за идеологическую работу отвечает. Сожалеет, согласна извиниться. Но не публично…

– Нет, публично!

Бортников вскипел:

– Послушай, мы дали тебе возможность наукой заниматься. В конференциях участвуешь? Статьи публикуешь? Твою тему в план Института Сербского включили, по нашей рекомендации, между прочим. В общем, так, заявление не заберешь – о диссертации можешь забыть.

Я медленно поднялся со стула и оперся руками о стол:

– Нет, это ты послушай, Вячеслав. Сейчас я пойду в райком партии. Прямиком к первому секретарю. Расскажу обо всем, что в больнице происходит. О «врагах народа», что верующим грозят дверь в науку закрыть. – И хлопнул дверью.

Бортников выскочил за мной:

– Постой! – Он схватил меня за плечо. – Не ходи в райком. Всем плохо будет…

Ему, кажется, уже было плохо – с лица исчез румянец, глаза округлились.

– Ладно, не пойду. Если Марго публично извинится.

* * *

В ту холодную осень в Москве свирепствовал грипп, который прихватил и меня. Болезнь осложнилась бронхитом. Марина поторопилась взять у меня мазок из горла, чтобы в больнице протестировать на коронавирус. К счастью, результат оказался отрицательным. Забегая после работы, Марина заваривала мне чай с лимоном, делала ингаляции, ставила на спину банки.

Когда, отболев, я вернулся в больницу, меня ждал сюрприз. Не успел разложить на столе истории болезни, как в кабинет заглянула коллега, Леночка Близнова:

– С выздоровлением. Слышал, что отмочил твой Цыбульский?

– Нет. А что?

– Шеф хотел узнать, как на него действует закись азота, пригласил на повторную консультацию. Стал расспрашивать об увлечениях, что читает. Слово за слово… твой Цыбульский такое наговорил! В общем, поругались они.

– То есть как это – поругались?

– Шеф на крик сорвался, все думали, его кондрашка хватит. Да ты спроси Цыбульского, он сам тебе расскажет…

Я подумал, что Лена преувеличивает. Невозможно поверить, что Орлов, рафинированный интеллигент, приподнимающий шляпу даже при встрече с больничной нянечкой, вдруг начал кричать, да еще на пациента.

После врачебной конференции я вызвал Цыбу, спросил, что произошло у него с профессором.

– Не у меня с ним – у него со мной. Странный, однако, у вас профессор, ему бы впору самому лечиться.

– Прекратите. Не вам судить, кому лечиться, а кому нет. Рассказывайте, что произошло.

– Да ничего особенного. Он спрашивает, как я провожу свободное время. Я отвечаю, так, мол, и так, сейчас Карла Маркса читаю. Он спрашивает, что в его работах меня заинтересовало. Отвечаю: еврейский вопрос – и привожу пару цитат, где говорится, что евреи отравили христианский мир деньгами, что с концом буржуазии исчезнут и евреи.

– Неужели Маркс такое писал?

– Вот и профессор не поверил, заявил, что это мои бредни. А главное – представляете?! – запретил впредь такое говорить. Логика у вашего Орлова хромает: как можно запрещать говорить то, что болезнью обусловлено?..

– Ну, а вы что?

– Что-что… ответил, что с ранними работами Маркса мало кто знаком, их в библиотеках только по особому разрешению выдают, могу хоть завтра ксерокопию сделать и ему принести. Чтобы убедился!

– А он?

– Ногами затопал, кричать стал, что ничего я доказать не смогу, ибо такой ереси Маркс не писал. Прогнал меня из кабинета. Вот, собственно, и все.

Вышла из отпуска главврач. Во второй половине дня меня вызвали к ней. В просторном кабинете вдоль стен и за длинным столом сидели коммунисты больницы.

– Мы обсудили твое заявление, – обратился ко мне Бортников, указывая на свободный стул. – Предложили Маргарите Владимировне извиниться.

Все с нескрываемым любопытством обратили взоры на парторга. О, тут было на что смотреть – на лице Марго переливались все цвета радуги, отражая нешуточную борьбу чувств.

Бортников пришел ей на помощь. Кашлянув в кулак, он сдавленным голосом произнес:

– Конечно, Маргарита Владимировна погорячилась. Ведь так?

– Так, – сквозь зубы процедила парторг. – Погорячилась я. Ну… извиняюсь.

За все время собрания главврач не произнесла ни слова. Она как-то скованно сидела за рабочим столом, под портретом Владимира Ильича Ленина. Взгляд Веры Яковлевны был прикован к портрету другого Ильича – Брежнева, появившемуся на противоположной стене во время ее отпуска. Леонид Ильич был изображен в полный рост, в военной форме, с множеством орденов на груди. Должно быть, Вера Яковлевна обдумывала, в какую раму поместить портрет Ильича-маршала.

Я испытывал глубокую благодарность к этой женщине, открывшей мне дорогу не только в психиатрию, но и в науку. Как и все руководители крупных госучреждений, Лесина была членом партии. Но ее репутацию подмачивали слухи недоброжелателей, будто она тайком посещает церковь…

В конце рабочего дня меня вызвал к себе профессор Орлов:

– Этот… ваш Цыбульский. У него суицидальных тенденций нет?

Я ответил, что нет.

– Тогда выпишите его. Завтра же. Нечего шизофренику в отделении неврозов койку занимать.

Я кивнул, а про себя подумал: уезжать-таки надо.

17. Правильное решение

На следующий день после врачебной пятиминутки я пригласил Цыбу к себе в кабинет:

– Доброе утро, Петр. Как чувствуете себя сегодня?

– Спасибо, доктор, неплохо.

– Вот и прекрасно! Значит, мы приняли правильное решение.

– Мы?.. Какое решение?

– Видите ли, Петр, в лечении достигнуты заметные результаты: вы стали активнее, депрессия почти сошла на нет. Посовещавшись с коллегами, мы решили, что вас пора выписать.

Цыба понимающе усмехнулся:

– Ага, наказание у вас такое…

– Да что вы такое говорите! – возмутился я. – Длительное пребывание на больничной койке начинает тяготить. Мы, психиатры, по опыту знаем, что даже недолеченный пациент зачастую лучше чувствует себя в домашней обстановке. У вас, Петр, наметилась ремиссия. Теперь, чтобы закрепить результат лечения, вам показана активная деятельность. Будете продолжать поддерживающее медикаментозное лечение. Разумеется, под врачебным контролем. Я выпишу вам рецепт на антидепрессанты и больничный лист на несколько дней.

– Что ж… – Цыба поднялся с кушетки. – Меня действительно тяготит ваша больничная обстановка. Пойду собирать вещи.

– Только не убегайте. – Я посмотрел на часы. – Минут через пятнадцать проведем прощальный сеанс наркопсихотерапии.

* * *

…Завершив процедуру, я похлопал пациента по плечу и направился к выходу из гипнотария. Но тот не последовал за мной. Расслабленный, умиротворенный, он оставался лежать на кушетке – видимо, хотел что-то сказать. В таких случаях я даю пациентам возможность высказаться – по завершению субнаркоза у них критика снижена и язык развязан. Я вновь уселся напротив Цыбы.

– На Земле жарче становится, – наконец подал он голос.

– Вы это о чем?

– О глобальном потеплении. Оно, потепление, большие неприятности несет… Это из-за землетрясений так… Кстати, вы заметили, док, что землетрясения участились?

Я с подозрением посмотрел на Цыбу.

Тот тихо засмеялся и положил руку мне на колено:

– Ну, шучу, шучу…

– У меня нет времени шутить с вами, – сбросив руку Цыбы, строго сказал я. – Меня другие пациенты ждут.

Кряхтя, Цыба приподнялся с кушетки:

– Да вы, доктор, не сердитесь, я о серьезном говорю. Глобальное потепление необходимо остановить. Я, собственно, хотел уже начать, да вот депрессия началась…

– Хотел начать что? Землетрясения устраивать?

– Землетрясения? – Цыба сделал удивленное лицо. – Разве я что-то о землетрясении сказал? Ничего не сказал. – Он встал с кушетки и заговорщицки подмигнул мне: – Сие государственная тайна есть…

Похоже, этот тип решил на прощание поиздеваться, подумал я. Пожелав пациенту всего наилучшего, я покинул гипнотарий.

* * *

«…В ответ на обвинения со стороны американских юристов китайское руководство заявило, что вспышка коронавируса в их стране была спровоцирована Пентагоном. Это заявление поддержали советские дипломаты:

– Можно посмотреть на карту военных лабораторий, которые фактически по периметру окружили Китай и СССР.

Сами США давно признали, что занимались разработкой смертельных вирусов с 1961 года. Из рассекреченных ими недавно данных стало известно, что Вашингтон всерьез рассматривал вопрос искусственного уменьшения населения в странах третьего мира в интересах США».

– «Коронавирус – биологическая война США против Китая и СССР…»

18. «Подпотолочные» видения

Никакого чуда в «воскрешении» Величко не было. Необратимые повреждения головного мозга обычно наступают через пять-шесть минут после остановки сердца. Однако при переохлаждении организма (как мы помним, наш герой некоторое время без сознания лежал на мерзлой мостовой) мозг сохраняет жизнеспособность значительно дольше. В этих случаях может случиться «воскрешение» на операционном столе, даже в морге.

Когда Величко несколько оклемался, его перевели из реанимации в отделение нейрохирургии. Через несколько дней я навестил непутевого трудотерапевта. Петрович выглядел изможденным, вокруг глаз фиолетом отливали «шоферские очки» – симптом перелома основания черепа. Он, кажется, был рад мне, улыбнувшись, указал на стул.

На вопрос о самочувствии прикрыл глаза:

– Жить буду.

– И правильно, помирать нам еще рановато, – неловко пошутил я. – Хотя на краю были. Вся больница за вас переживала.

– А я не переживал. Знаете, Леня, меня не так смерть страшит, как умирание. Инстинкт, что ли, такой у человека есть? Страшно от понимания, что уходишь. А уж если перекинулся на ту сторону, то все, миновало… Не понимаю людей, которые радуются, что их с того света вытащили. Там ведь ничего не болит, да и забот никаких. А здесь? Он же, грешный, все равно помрет. Промучается еще лет десять, ну, пятнадцать, с проблемами, хворобами всякими, и помрет. Какой смысл, спрашиваю, бедолагу оживлять? Чтобы опять в страдания ввергнуть?

Я попытался перевести разговор на другую тему, но Петрович не включился в нее, а начал рассказывать о том, что пережил в состоянии клинической смерти.

…Сначала не было ничего. Когда же забрезжило сознание, Величко услышал доносившиеся, будто со дна колодца, голоса. Потом стал различать происходящее вокруг, но почему-то сверху, с потолка. Увидел склонившихся над чьим-то телом людей в халатах, а когда осознал, что это его тело, смятение сменилось удивлением. Не иначе как сон. Подумав о сновидении (а что же еще!), Петрович даже слегка повеселел и решил пока не просыпаться, ибо здесь ему, парящему под потолком, было хорошо, покойно.

Оказалось, можно, перебирая ногами, плыть по воздуху. Так Петрович приблизился к стене и, проникнув сквозь нее, попал в коридор. Здесь он увидел сидящую на скамье жену, а поодаль – двух парней, играющих в шахматы. Петрович окликнул Наталью, но та не отреагировала. Вдруг его подхватил поток воздуха и понес куда-то вперед… Или вниз?

Не зрением, но все более пробуждающимся сознанием воспринимал Петрович стены, ограничивающее узкое и длинное пространство, что-то вроде туннеля. Или колодца?.. Здесь не было ни низа, ни верха, как в космосе. Чтобы не кувыркаться в невесомости, трудотерапевт вытянул руки вдоль тела и выгнул спину. Стал двигаться быстрее, в голове возник звенящий, как от вибрирующей струны, звук. То был поистине космический полет – к свету! Свет в конце туннеля становился все ярче, но не слепил, не обжигал, а притягивал, манил. Страстно хотелось быстрее достичь этого океана света, окунуться в его золотистую пучину. В полумраке туннеля стали проступать какие-то бесформенные массы, они клубились, как черный дым, меняя очертания. И они были живыми. Да-да, это были живые существа. Стали угадываться лица знакомых людей. Петрович увидел давно умершую мать, протягивающую к нему руки, потом заметил укоризненный взгляд доктора Поленова. Из полумрака выплыл и пожилой господин в черном берете, с которым столкнулся на выходе из Сандунов…

На этом месте разволновавшийся Петрович прервал свой рассказ и приложил ладонь по лбу:

– А что он мне сказал? Вспомнил… Иностранец, что ли, речь вроде правильная, но какая-то чудная, старомодная. Толкнул меня, да так, что я едва на ногах устоял. Я ему, значит, замечание сделал, отчего он разозлился, сказал, что мне лучше на такси домой ехать. Ехидно так сказал, видно, надсмеяться надо мной хотел. Я послал иностранца куда подальше, но теперь понимаю: знал он что-то…

Петрович сидел на койке и с тревожным ожиданием смотрел на меня.

– У вашего иностранца глаза были разные?

– Глаза?..

Я задал другой вопрос, который должен был пояснить первый:

– Михаила Булгакова читали?

Петрович махнул рукой:

– При чем здесь Булгаков, я ведь серьезно.

– И я не шучу. Судя по всему, Василий Петрович, у вас были психические нарушения. При травме головы провалы в памяти иногда восполняются фантазиями; бывает, что человек не в состоянии отличить реальность от событий, скажем, из прочитанных книг. Потому я и спросил о Булгакове. Если вы читали его роман «Мастер и Маргарита», то должны помнить, что Воланд с иностранным акцентом говорил и глаза у него были разного цвета…

– Так это у моего ворона глаза разные, – заулыбался Петрович. – Бельмо в правом глазу… видать, повредил, когда с дерева падал.

– А может, у вас галлюцинации были. И тематика не случайная, наверно, наслышались баек о предсмертных видениях, о жизни после смерти.

– Не-а, – прищелкнул языком Петрович. – Сначала и я подумал о глюках. Но потом вспомнил, куда зубы подевались.

– Какие еще зубы?

– Понимаете, у меня на верхней челюсти съемный мост. Его вытащили, когда я без сознания был. А потом я видел, как медсестра приемного отделения забросила зубной протез в ящик стола.

– Как вы могли видеть, если без сознания были?

– Вот именно, был без сознания, а видел… – Петрович развел руками. – Меня ведь раньше, еще в приемном покое, к потолку подбросило. С топчана, где лежал, никак ничего не увидеть, потому что за занавеской топчан. А сверху, с потолка, все видать. Зубного протеза на следующий день хватились, ну, я и подсказал, где он. Вот удивление-то было!..

Я не придал значения рассказу Петровича, а сообщил ему две новости, плохую и хорошую. Во-первых, его уволили с работы; во-вторых, «по собственному желанию».

– Знаете, Леня, – задумчиво произнес Петрович, – надо что-то менять в жизни, иначе погибну.

Я был согласен:

– Можете погибнуть, Петрович. Вам непременно нужно уезжать.

– Куда? – испугался Величко.

– На время, на время. Открою врачебную тайну: еще не придумано лекарства от алкогольной зависимости. Вам нужно найти такое место, где нет спиртного. Туда и отправиться. Да хоть на орбитальную космическую станцию или в многомесячное плавание. Без права сходить на берег.

Петрович приподнялся на локте:

– Мысль хорошая… – Подумав немного, с сомнением покачал головой: – В космос не возьмут… – И опять откинулся на подушку.

Более двух месяцев провалялся Петрович на больничной койке. Дважды случались судорожные припадки, когда он, закатив глаза, корежился на полу в коридоре. Петрович стал раздражительным, гневливым, как-то обругал медсестру, снимавшую с руки гипс. Он устал от больничной обстановки, но и страшился выписки, ибо плохо представлял свое будущее. Иногда, вспоминая о детях, утирал скупую слезу. Раздражительность сменялась тоскливым настроением, и он подолгу лежал с открытыми глазами, вспоминая видения, пережитые в состоянии клинической смерти. Захотел прочесть Булгакова, жена принесла книгу, но он ее лишь полистал – трудно было сосредоточиться. Все чаще возвращался к мысли податься куда-нибудь, далеко-далеко, где не было бы этой проклятой водки. Вот здесь в больнице ведь не потребляет, и давно не потребляет. Значит, в другом месте, где водку купить негде, тоже перебьется. А там, глядишь, совсем завяжет. Но где же на необъятных просторах нашей Родины найти такое место, где нет водки?!

Содействие оказал Цыба. У геофизика имелись рабочие контакты с Управлением Гидрометеорологической службы СССР. Связавшись с отделом кадров, осведомился, не нужен ли им радист или электрик на полярную станцию. Кадровик ответил, что у зимовщиков штаты уже укомплектованы, но как раз сейчас проводится набор специалистов для работы на метеорологической станции на Памире.

Не задумываясь, Величко изъявил желание отправиться на Памир. После короткой беседы с руководителем группы он был зачислен в штат. Своей радостью Петрович поторопился поделиться со мной, и я пожелал ему всяческих успехов. Рад был и Цыба – предстоящая командировка Величко на Памир как нельзя лучше отвечала его сомнительной затее.

* * *

Число случаев заражения коронавирусом в мире превысило 100 миллионов человек, а количество смертей – более двух миллионов. Антирекорд принадлежит Соединенным Штатам. Только за минувшие сутки в США умерло 4749 человек, а заразилось более 70 тысяч.

На жутких фотографиях, поступающих из Италии и Испании, огромное количество гробов с телами умерших от коронавируса. Военным транспортом их отправляют в другие регионы в крематории. На других снимках – сотни заготовленных могил для будущих жертв.