Текст книги "Саркофаг. Чернобыльский разлом"

Глава 9

Англия. Графство Сарри

Лагерь Кемптон Парк. 12 апреля 1945 г.

Довольно большой, уютный зал, где кроме круглого стола и строгих стульев множество мягких кресел, журнальных и сервировочных столиков. Входит группа английских и советских офицеров. Они улыбаются, обмениваются дружескими репликами, разливают по рюмкам виски и водку. Слегка выпив и закусив, офицеры рассаживаются вокруг стола.

Убедившись, что все стулья заняты, слово взял немолодой, спортивного вида английский офицер:

– По Гринвичу сейчас двенадцать ноль три, – взглянул он на часы. – Прошу занести в протокол, что именно в это время началось первое заседание англо-советской комиссии по проблемам советских военнопленных. С английской стороны комиссию возглавляю я, полковник Файербрэйс, с советской – генерал Ратов, – слегка поклонился он русскому коллеге. – Наша задача: определить, кто из военнопленных является гражданином СССР, а кто – подданным другого государства. Нам удалось прийти к соглашению, что мужчины и женщины, которые до 1939 года проживали на территории Литвы, Латвии, Эстонии, а также Западной Украины и Западной Белоруссии, имеют право не считать себя гражданами СССР.

Генерал Ратов скептически усмехнулся, хотел было что-то сказать, но передумал и утверждающе кивнул.

– Я подчеркиваю, – продолжал Файербрэйс, – они имеют на это право, но не более того. Если латыш или, к примеру, эстонец скажет, что он гражданин Советского Союза, значит, так тому и быть. Иначе говоря, он тут же будет отправлен в лагерь Ньюландс Корнер, а оттуда – на родину. Если же он сможет доказать, что до 1939 года действительно жил в Латвии или Эстонии и при этом не хочет возвращаться на родину, его имя будет занесено в особые списки, а просьба остаться в Англии, скорее всего, будет удовлетворена. Так? – обернулся он к Ратову. – Я ничего не напутал?

– Так-так, – подтвердил генерал. – Но он должен предъявить убедительные доказательства.

– Разумеется, – согласился полковник. – Именно для этого в состав комиссии включены эксперты, которые в совершенстве владеют латышским, литовским, эстонским, белорусским, украинским, польским и немецким языками.

– И русским, – добавил Ратов.

– Конечно, – улыбнулся Файербрэйс. – С вашего позволения я бы включил в этот список и английский.

– Вы меня не так поняли, – отпарировал Ратов. – Москвич, уехавший из России в восемнадцатом, говорит совсем не так, как его земляк, покинувший город в сорок первом. Поэтому в состав нашей делегации включен опытный лингвист – профессор Денисов, – указал он на добродушного старика с пышной, седой бородой.

– Вот как? – изумленно воскликнул Файербрэйс. – Ваш язык так быстро меняется? А как же Толстой, Достоевский, Чехов, их теперь не понимают? Или переводят на современный русский?

Профессор вопрошающе взглянул на Ратова, тот слегка скривил губы и прикрыл веки. Тогда профессор энергично протер очки и победоносно бросил их на переносицу.

– Среди вас есть говорящие по-русски? – спросил он.

Многие утвердительно кивнули.

– Тогда скажите, что такое Кровавая Мэри? И можно ли с ней пообщаться в Сандунах? Заодно припомните, сколько стоит свидание с Аннушкой.

Англичане недоуменно переглянулись. Когда стало ясно, что пауза неприлично длинна, один из них откашлялся и, растягивая гласные, надменно подал голос:

– Не соблаговолите ли повторить? Я не взял на слух про Мэри. Кажется, вы сказали, что она кровавая?

Профессор кивнул.

– Значит, это преступница. Возможно, даже убийца. А Сандуны, насколько мне известно, баня. Туда, я полагаю, убийц не водят. Следовательно, как вы изволили выразиться, пообщаться с ней в Сандунах нельзя.

Вся советская делегация грохнула от смеха! Англичанин покраснел до корней волос, оскорбленно поджал губы, но, сделав неимоверное усилие, взял себя в руки и дрожащим голосом сказал:

– Не вижу ничего смешного. Это – во-первых! А во-вторых, не кажется ли вам, милостивый государь, что намек относительно Аннушки несколько неприличен? Если в Москве и есть женщины подобного рода, то афишировать свидания с ними, а тем более упоминать о цене, в приличном обществе не принято, – англичанин не удержался и брезгливо повысил голос на последних словах.

Профессор просто опешил. Ратов ошарашенно выпучил глаза и полез за платком. Потом они обменялись взглядами, как-то странно фыркнули, схватились за животы и со стоном повалились на стол! Наконец профессор перешел на икоту, опрокинул в себя стакан воды, встряхнул несколько раз головой и, вытирая слезы смеха, виновато уронил:

– Извините… Ради бога… Но так рассмешить! Именно так рождаются анекдоты… Начнем с того, что вы русский. Но из тех времен, – махнул куда-то за спину профессор. – Никаких «не соблаговолите ли», «не взял на слух», «милостивый государь» давным-давно никто не употребляет. Кроме того, вы москвич: вас выдает манера «акать» и тянуть гласные.

– Как просто, – развел руками Файербрэйс. – А мы-то думали, что приват-доцент Московского университета по знанию России любому даст сто очков вперед. Но вы меня заинтриговали! Во-первых, что натворила Мэри? И во-вторых, что за соблазнительница эта Аннушка? Здесь одни мужчины, так что отвечайте смело.

Профессор снова прыснул, а затем, распушив бороду, попросил всех наклониться к столу и свистящим шепотом заявил:

– Только вам! Как союзникам. По секрету. И чтобы никому! Обещаете? Тайна должна умереть в этой комнате.

Англичане кивнули и сдвинулись поплотнее.

– «Кровавая Мэри», – заговорщически продолжал профессор, – это крепкий русский коктейль: смесь водки с томатным соком. Но в Сандунах с «Мэри» пообщаться нельзя, потому что там подают пиво. Правда, если есть полезное знакомство, можно получить сто грамм «с прицепом», то есть полстакана водки и кружку пива.

– Ах вот оно что, – понимающе заулыбались англичане. – Подловили вы нас, профессор, здорово подловили.

– Я этого не хотел… Так получилось. Мне казалось, что уж если вы занимаетесь Россией, то знаете о нас больше. А теперь, уважаемый приват-доцент, шар в вашу лузу, – обернулся он к бывшему москвичу. – Смею уверить, что в вопросе об Аннушке нет ничего предосудительного. Речь идет не об интимном свидании, а о поездке на трамвае. «Аннушкой» у нас называют маршрут «А», и это свидание стоит всего тридцать копеек.

– Этих деталей я не знал. Я их просто не мог знать, – умоляюще взглянул приват-доцент на Файербрэйса.

– То-то и оно! – внушительно заметил профессор. – А мы их знаем. И по этим деталям будем отсеивать самозванцев. Дело, кстати, не только в языке. Вот вы, господин приват-доцент, наверное, лет двадцать пять живете в Англии, а англичанином так и не стали. Да-да, – заметив протестующее движение, повысил он голос. – Когда говорили «во-первых» и «во-вторых», что вы делали с пальцами? Загибали. А полковник Файербрэйс разгибал. Именно так делают англичане, а вы до сих пор не научились.

Приват-доцент еще больше смутился, а Файербрэйс восхищенно обратился к Ратову:

– Если у вас все эксперты работают так же, как профессор Денисов, в успехе дела я не сомневаюсь. Приступим? – оглядел он собравшихся. – Возражений нет? Тогда – к делу.

Перед комиссией потянулась череда несчастных, измученных, задерганных и обозленных людей. Одни откровенно заискивали, другие вели себя дерзко и вызывающе, третьи, махнув на все рукой, покорились судьбе. Были, конечно, и ловкачи, но тех быстро разоблачали.

– Пригласите следующего, – устало сказал в очередной раз Файербрэйс и откинулся на спинку стула.

Дверь медленно открылась, и в комнату вошел крепкий, осанистый человек с запорожскими усами.

– Омельченко Никифор Артемович? – спросил у него Ратов.

– Так точно, старшина Омельченко, – с сильным украинским акцентом ответил тот.

– Откуда родом?

– Из Каменки Бугской. Это под Львовом.

– Образование?

– Наверное, среднее. Как считать… В общем, школу окончил.

– Кем работали до войны?

– Этим… как его… счетоводом.

Ратов обернулся к одному из экспертов и едва заметно кивнул. Тот быстро произнес какую-то фразу, причем по-польски.

– Что он сказал? – спросил Ратов.

– Н-не понял, – стушевался Омельченко. – Он же не по-украински…

– Конечно, нет, – вмешался эксперт. – Я спросил у вас по-польски, женаты ли и есть ли у вас дети.

– Женат, женат, – обрадованно закивал Омельченко. – А детей нет. Не успел. Война…

– Вопросы есть? – обернулся Ратов к Файербрэйсу.

– Нет, – удрученно произнес тот. – Все ясно. Он не понимает по-польски, а все украинцы, которые до тридцать девятого жили на территории Польши, в школе изучали польский язык. Да и счетоводом он не мог работать: вся документация велась на польском. В Ньюландс Корнер! – сделал он пометку в блокноте.

– Следующий!

В комнату ворвался растрепанный парень с горящими глазами.

– Я русский! – с порога заявил он. – Русский до седьмого колена. И тем горжусь! Так что юлить и работать под поляка не буду.

– Очень хорошо, – улыбнулся Ратов. – Родина ждет вас.

– Родина? Ждет? Не Родина меня ждет, а лагерь! – взвился парень. – Это в лучшем случае. А то и расстрел без суда и следствия.

– С чего вы взяли? – нахмурился Ратов, заметив, как внимательно прислушиваются к их разговору англичане. – Если вы не совершили никаких преступлений, не были полицаем и не служили в гестапо, вас тут же отпустят.

– Отпустя-я-ят?! Так говорили и моему отцу! Он был священником. Его любили. К нему ездили со всей округи. А вы запрещали – запрещали крестить детей, причащать, отпевать покойников! Но он крестил, исповедовал, отпевал… И тогда его взяли. Прямо в храме. Велели отречься, велели говорить с амвона, что Бога нет, что вера – это опиум. Отец отказался. И тогда… тогда ему отрезали язык. Звери! Ублюдки вы, а не люди! – совсем зашелся парень. – Даже безъязыкий, отец молился. Он вас победил. Победил, несмотря на то что вы его расстреляли. Вы не пощадили даже мать и сестру! Меня не шлепнули по малолетству… С пятнадцати лет я мыкался по лагерям и тюрьмам. Перед самой войной бежал, как зверь, скрывался в лесах. Когда пришли немцы, сдался в плен. Полицаем я не был. Я работал на заводе и делал бомбы. Жаль, что не видел, как они сыпались на ваши поганые головы! – выкрикнул парень и, обмякнув, завалился на бок.

Ему налили воды, дали понюхать нашатырного спирта. Парень пришел в себя и рывком придвинулся к Файербрэйсу.

– Если решите отправить в Союз, – глядя ему в глаза, процедил он, – я кого-нибудь убью. Может быть, даже этого генерала, – кивнул он на Ратова. – А не удастся, убью себя. И это будет на вашей совести.

Когда парень вышел, потрясенный Файербрэйс долго не мог прийти в себя. А Ратов, скрипнув зубами, наклонился к стенографисту.

– Все записали?

Тот молча кивнул.

– Все до слова? Мы ему это припомним! – процедил генерал и вдруг грохнул кулаком по столу. – В Ньюландс Корнер! Немедленно!

Файербрэйс беспомощно улыбнулся и в знак согласия низко наклонил голову.

Раздался деликатный стук, и в комнату вошел высокий, интеллигентного вида мужчина.

– Присаживайтесь, – указал на стул Файербрэйс. – Лозинский Игорь Мстиславович?

– Так точно, – привстал мужчина.

– Надеюсь, вам известно, что комиссия разбирает заявления только лиц, которые по тем или иным причинам не желают возвращаться на Родину?

– Именно поэтому я здесь… В плен я попал нелепо, как и вся наша армия: раз командарм Власов перешел на сторону немцев, автоматически на их сторону перешли и мы. Я сапер, фортификатор, в академии учился у небезызвестного Карбышева, так что свое дело знал неплохо. Хоть и считаюсь власовцем, в Русской освободительной армии не воевал ни дня: меня направили на строительство Атлантического вала, и я делал все от меня зависящее, чтобы вы, англичане и американцы, не могли его преодолеть.

– Но мы его преодолели! – гордо вскинул голову Файербрэйс.

– Одно из двух, – развел руками сапер, – или мы плохо работали, или вы оказались сильнее… А может быть, хитрее, – после паузы добавил он.

– Игорь Мстиславович, у вас нет причин для беспокойства, – широко улыбнулся Ратов. – На строительстве фортификационных сооружений работали многие, и это не может считаться изменой или преступлением. А дома – работы невпроворот! Каждый инженер – на вес золота.

– Боюсь, что я буду проходить по другой категории, по весу свинца. Девять граммов – и делу конец.

– Вас дезинформировали! – искренне возмутился Ратов. – Не удивлюсь, если выяснится, что в лагере ведется целенаправленная пропаганда, – зыркнул он в сторону англичан.

Лозинский все понял и, тонко усмехнувшись, продолжил:

– У меня есть основания так думать. В тридцать седьмом был расстрелян мой отец, а в тридцать девятом – мать и два старших брата. Я уцелел лишь потому, что в это время был в Испании, а потом публично от них отрекся. Слов нет, поступил подло, но иначе расстреляли бы и меня: ведь наша семья много лет дружила с Бухариным, а отец с матерью работали в его аппарате. Теперь, я думаю, пришел и мой черед: пребывание у Власова и работу на немцев мне не простят. Само собой, припомнят и родственников… Пше прошам, но в Союз я не поеду. Если же вы будете настаивать, заявляю официально, что совершу какое-нибудь преступление, за которое по английским законам полагается смертная казнь.

Файербрэйс явно симпатизировал Лозинскому, но не представлял, как ему помочь. И вдруг он услышал польское «пше прошам»!

– Почему «извините» вы сказали по-польски? – с надеждой спросил он.

– Чисто механически, – пожал плечами Лозинский. – Когда волнуюсь, начинаю думать, а то и говорить по-польски.

– Так вы поляк?

– Конечно. Я же Лозинский.

– И родились в Польше?

– Разумеется. В Кракове у нас был дом. А по матери я в дальнем родстве с «железным Феликсом».

– Так-так-так, – потер руки Файербрэйс. – Это интересно! Он поляк, – обернулся Файербрэйс к Ратову. – Отправлять его в Ньюландс Корнер я не имею права.

– Что с того?! – возмутился Ратов. – Он подданный Советского Союза и должен быть возвращен на Родину.

– Но его Родина – Польша. Вы слышали, он родился в Кракове. А Краков, как известно, никогда не входил в состав Советского Союза, – холодно продолжал Фаейрбрэйс. – Полагаю, у вас нет оснований возражать против предложения внести Лозинского в «спорный список».

– Не возражаю, – буркнул Ратов, досадуя, что из-под носа уплыла такая крупная рыба. Он-то знал, что людей, попавших в «спорный список», англичане ни за что не отдадут – для того и придуман этот треклятый список.

И снова – череда измученных, агрессивных или апатичных людей… Но вдруг на пороге возникла молодая, миловидная женщина с ребенком на руках. За спиной держался высокий, статный мужчина с решительным и в то же время беспомощно-растерянным лицом. Один из англичан вскочил и предложил женщине стул. Она благодарно улыбнулась и села, бережно прижимая ребенка. При этом состроила смешную гримасу, и ребенок заливисто засмеялся. Все тоже расплылись в улыбках.

– Что вас привело к нам? – дружелюбно спросил Файербрэйс.

Молодая мать обернулась к стоящему за спиной мужчине, бросив на него такой полный любви и обожания взгляд, что все искренне позавидовали ему. А женщина неожиданно певуче сказала:

– Никола-ай, говори ты-ы.

Запавшие глаза мужчины потеплели, он летуче коснулся ее плеча; женщина прижалась щекой к его кисти, но тут же спохватилась, густо покраснела и переключилась на ребенка.

– Мы – Смоленцевы, – достойно начал он. – Николай и Наталья. До сорок третьего Наталья была Загоруйко, но после свадьбы согласилась взять мою фамилию.

– Стоп, стоп, стоп! – заглянул в папку Ратов. – В плену вы с сорок первого, а женились в сорок третьем. В лагере? Но насколько мне известно, такого рода браки немцы не разрешали. Да и лагеря были раздельными.

– А я в лагере не была, – чернооко улыбнулась Наталья. – Он меня из хаты взял. Позвал – и я пошла. Ни батько, ни маты не слухала, – перешла она на украинский. – Вин клыкнув, а я пишла. Мабуть, судьба?

– Судьба, судьба, – тепло посмотрел на нее Файербрэйс. – Видимо, его лагерь был неподалеку и вы случайно встретились?

– Нет, я был не в лагере. Вернее, до этого был в лагере: сперва в немецком, а еще раньше – в советском.

Ратов насторожился. А Николай разволновался, сбился, полез за платком… Тогда Наталья обернулась к мужу, окатила его полным нежности взглядом, погладила руку, что-то шепнула. Николай просиял и совсем другим тоном сказал:

– Видимо, придется занять чуть больше вашего времени, чем мы рассчитывали. Я – ростовчанин. Там окончил институт и работал на строительстве мостов. Мосты делал хорошие, но дважды сидел. По полгода, но сидел, – скрипнул он зубами.

– Проворова-ались! – нехорошо скривился Ратов.

– Д-да как вы могли?! – побледнел Николай. – Чтобы я?! Да будь вы не в форме, за такие слова…

– Тихо, тихо, тихо, – обернулась к мужу Наталья. – Успокойся. Он не поймет. Ты же вот английские слова слышишь, но не понимаешь. Так и он…

– Первый раз меня арестовали за то, что во время церемонии открытия моста не вывесил портрет Сталина, – выпалил Николай. – А второй – вообще анекдот, – усмехнулся он. – Тоже открывали мост. И портреты я вывесил, и кумачом все убрал, и бюро райкома пригласил, так надо же, вместо Интернационала кто-то спьяну врубил частушки, да еще про милашку, которая во время свидания всю копну сена превратила в труху. Забрали меня тут же, у моста. Припомнили, что я из дворян, что уже сидел, что имею зуб на советскую власть и потому организовал издевательскую акцию над святыней Страны Советов. Сидел, правда, недолго – за месяц до начала войны выпустили. Видимо, понадобились специалисты, потому что меня тут же призвали в армию и бросили на строительство укрепрайона. Работали мы у самой границы, так что в плену оказались на второй день войны.

– Люди сражались до последнего патрона, – перебил его Ратов, – а вы без тени смущения заявляете, что на второй день войны оказались в плену. Неужели не стыдно?

– Еще как стыдно! – зазвенел голос Николая. – Сто винтовок на батальон! Ни одного пулемета, ни одного орудия! Чем воевать? Лопатами? Ломами? Так ведь пуля длиннее штыка, особенно если она летит из «шмайссера». Права моя жена, вам этого не понять. Не понять того позора, который пережили здоровенные, но абсолютно беспомощные русские мужики. А что творилось в лагерях?! Мы жили под открытым небом, ели то, что добывали из земли, умирали как мухи… А вы – про стыд! Короче говоря, в сорок втором в лагере появился власовский майор и предложил работу в трудовом батальоне. Я понимал, на что иду, надевая форму Русской освободительной армии, но от истощения был на грани смерти. Согласился не сразу и теперь об этом не жалею, – неожиданно светло улыбнулся он. – Иначе не попал бы под Херсон и не встретил бы Наталью.

– Хорошо, – подключился Файербрэйс. – А как вы оказались у нас?

– Весной сорок четвертого наш батальон перебросили под Шербур: мы рыли траншеи. К счастью, Наталья была со мной. Все шло нормально, но за день до вашей высадки в Нормандии у нас забрали лопаты и выдали винтовки. К тому же переодели в немецкую форму. Мы понимали, чем это пахнет, и при первой же возможности сдались в плен… Вскоре я оказался в Кемптон Парке, а Наталья, можно сказать – на воле: женщин поселили в общежитии Министерства здравоохранения.

– Там я и родила нашего Мишеньку, – просияла Наталья.

– Сколько ему сейчас? – поинтересовался Файербрэйс.

– Михаилу Николаевичу? Пятый месяц. Он у меня бутуз! Крепенький, умненький – весь в отца.

– Да будет тебе, – горделиво остановил ее Николай и поправил одеяльце малыша.

– Ну что ж, Михаил, а по-нашему Майкл – полноправный гражданин Великобритании, – откинулся на спинку стула Файербрэйс. – Таковы наши законы.

– А мы? – подался вперед Николай. – Чьи теперь мы?

– Вы? – стушевался Файербрэйс. – Черт возьми, а чьи же вы? По-моему, как были, так останетесь гражданами Советского Союза.

– Безусловно, – кивнул Ратов. – И подлежите немедленной отправке на Родину.

– Вы же понимаете, что мне туда нельзя, – обмяк Николай. – Меня или расстреляют, или сгноят на Колыме.

– Ну, это вы напрасно, – делано-бодро заметил Файербрэйс. – Мы такими фактами не располагаем.

Наталья сидела ни жива ни мертва. Она так крепко прижимала к себе ребенка, будто предчувствовала неминуемую разлуку.

– Ничего вам не будет, – грубовато заявил Ратов. – Возвращайтесь всей семьей. Будете строить мосты и растить сына.

И тут подал голос доселе молчавший англичанин с аккуратной щеточкой седых усов.

– Об этом не может быть и речи! Как представитель Министерства внутренних дел официально заявляю, что насильно депортировать британского подданного никто не позволит. Я говорю о Майкле, – сухо добавил он.

– Согласен, – кивнул Файербрэйс, – Майкл должен, вернее, может остаться.

– Но это же бред! – взорвался Ратов. – Как можно разлучать мать с ребенком?! Тем более кормящую, – скосил он глаза на Наталью, которая, стыдливо прикрыв грудь, дала ее расплакавшемуся сыну.

– Бред, – согласился Файербрэйс. – Но что же делать?

– Домой! Всей семьей домой! – настаивал на своем Ратов.

Тем временем Наталья закончила кормление, взяла себя в руки и решительно заявила:

– Ну вот что, господа хорошие, куда иголка, туда и нитка. Муж в Союз не может. Раз не может он, не могу и я. А ты, Мишенька, хочешь быть с папой и мамой? – заглянула она под одеяльце. – Он сказал, что хочет жить в Англии, но не один, а с родителями. К тому же ни у кого нет такого молока, как у мамы. А если ее расстраивать, молоко может пропасть.

– Но это невозможно, – холодно заметил англичанин с усиками. – Действие закона распространяется только на Майкла.

Вдруг дверь с треском распахнулась, и в комнату взбешенной фурией ворвалась сухонькая, седая женщина с зонтиком наперевес.

– Так я и знала! – столкнула она со стула ближайшего из англичан. – Там, где собираются законники, здравый смысл умирает.

Наталья так и потянулась к ней.

– Не волнуйся, деточка, все будет в порядке. Извини, что задержалась. Этель Кристи, – представилась она Файербрэйсу. – Член Британской квакерской общины. Я защищаю интересы этой семьи. Вы были в Ретфорде? Нет? У вас есть дети? Нет? Когда ваша жена родит, отправьте ее в Ретфорд: пусть поживет в общежитии, где маялась эта девочка. Стыд! Позор! Англичане не могут создать приличных условий для своих союзников! Все, хватит. Наша община берет это на себя. Обойдемся без вас. Так вот, джентльмены, я поставлю на ноги всю Англию, но разлучать эту женщину с мужем и ребенком не дам!

– Да мы… и не хотим, – смутился Файербрэйс. – Но закон…

– К черту закон, который ломает человеческие судьбы! – воинственно вскинула зонт Этель Кристи. – Сегодня же соберу журналистов и расскажу, чем вы тут занимаетесь. Популярность вам будет обеспечена такая, что побоитесь из дома выйти!

Этель Кристи свое слово сдержала. Целый год не сходили со страниц газет имена Натальи, Николая и маленького Майкла, целый год Англия следила за перепиской крючкотворов-законников с представителями общественных организаций и рядовыми англичанами. А письмо Натальи к Черчиллю было напечатано аршинными буквами во всех газетах: «Я умоляю проявить жалость к несчастной женщине и бедному, обездоленному ребенку, – писала Наталья. – На вас вся надежда. Мой муж и я всю жизнь будем работать для доброжелательного английского народа, а мой сын, рожденный в Англии, навсегда останется в долгу перед британским правительством и добрым английским народом, которые приняли его несчастных родителей. Пожалейте нас, пошлите, если возможно, в какую-нибудь самую дальнюю, заброшенную и трудную колонию…».

Самое странное, что даже после публикации этого письма крючкотворы еще долго сопротивлялись. И лишь в декабре 1946 года доброжелательный английский народ победил: в конце концов Смоленцевым вручили английские паспорта.