Текст книги "Саркофаг. Чернобыльский разлом"

Глава 14

…Прошло десять лет. Так случилось, что за это время мне довелось побывать во всех «горячих» точках – от Афганистана до Карабаха и от Баку до Еревана, Сумгаита, Вильнюса и всех остальных. Но самой горячей была, конечно, Чечня. Если во время первой чеченской кампании я был там, где стреляют, то во время второй не слышал ни одного выстрела, а забыть то, что увидел, не могу до сих пор.

Все началось с того, что мне надо было перебраться из Грозного в Гудермес. Иного варианта, как на вертолете, не было. То, что произошло дальше, на правду похоже мало, но ей же ей, правда! Со мной и раньше случалось нечто подобное: скажем, будучи в Якутске, я нос к носу встретился в гостиничном лифте с известным охотоведом, которого знал по одной из экспедиций на Вологодчине. А Владивосток! Вы только представьте, в разгар курортного сезона, на пляже этого прекрасного города я расстелил свое полотенце рядом с человеком, которого знал по Санкт-Петербургу.

Так и теперь. Как только я взобрался в вертолет и пристроился на каком-то ящике, из кабины раздался ворчливый бас со знакомым характерным заиканием, причем не на согласных, а на гласных звуках.

– Ну вот, – донеслось из кабины пилота, – опять он. И когда я от этого проныры избавлюсь?! Ведь спрятался в проклятом Аллахом Грозном, так нет же – нашел! – обрушился на меня какой-то громадный дядька и так принялся тормошить и обнимать, что только ребра трещали.

– Здорово, дружище! Здорово, чертушка! – растягивая гласные, почти пел он. – Как ты сюда попал? Какого лешего тебе тут надо?

И тут я его узнал!

– Гришка, ты ли это? – изумился я. – Ты-то… Ого, вы-то, товарищ подполковник, – покосился я на его погоны, – что здесь делаете?

– Да ладно тебе, – отмахнулся он, – ты-то, вы-то… А делаю я то, что и вся наша братия, – воюю.

– А как наш консерваторец? Ну, Пашка Макеев?

– Капитан Макеев, – сглотнул он ставший сухим воздух, – капитан Макеев погиб.

– Да ты что! – охнул я. – Неужели сбили?

– Сбили… От «стингера» на нашем корыте не увернуться. А вместе с Пашкой сгорело семеро десантников. Кто есть кто, опознать невозможно. Вызвали меня, может, по каким-то вторичным признакам удастся опознать останки капитана Макеева.

Час полета – и мы в Гудермесе. Но то, что нам показали, даже останками назвать нельзя.

– Вот беда-то, – чуть ли не плакал Кармазин. – Я помню, что у Макеева на плече была татуировка – шпиль Петропавловской крепости, так ведь от нее и следа нет.

– Все ясно, – сделал какую-то запись человек в забрызганном кровью халате, – придется всех вместе отправлять в Ростов-на-Дону. Там при окружном госпитале работает спецлаборатория № 124, сотрудники которой занимаются идентификацией трупов погибших солдат и офицеров. А то ведь были случаи, когда родителям отдавали не их сыновей, а кого придется. Вы не поверите, но доходило даже до того, что приходилось раскапывать могилы и отправлять гробы по другому адресу. А вам, товарищ подполковник, – обратился он к Кармазину, – хорошо бы тоже отправиться в Ростов. Ведь никто не знал капитана Макеева так хорошо, как вы, его командир. Ваши показания могут оказать врачам неоценимую помощь.

– Да, конечно, я готов, – согласно кивнул Кармазин. – Только согласую эту поездку с начальством.

Начальство не возражало, и тем же вечером мы оказались в Ростове-на-Дону. Встретил нас подполковник медицинской службы Владимир Щербаков.

– Сегодня день не такой напряженный, – рассказывал он, – всего двадцать пять трупов. А вот вчера было двести двадцать три. Мы их делим на три категории. Первая – пригодные для визуального опознания, мы их называем «белыми», по цвету привязанной бирки. Вторая – условно-пригодные, иначе говоря, «желтые». И, наконец, непригодные для опознания – мы их называем «красными». Я очень сожалею, но восемь тел, которые вы привезли, относятся к «красным». И это ничего не значит! – повысил он голос, когда Кармазин хотел что-то сказать. – «Красных» мы идентифицируем не менее успешно, чем «желтых» или «белых».

– А дальше? Что дальше? – задал наконец свой вопрос Кармазин. – Ну, опознали, ну, установили фамилию, имя и звание. А что дальше?

– С первой группой особых хлопот нет, как правило, их опознают сопровождающие лица, которые их знали по совместной службе. Поэтому быстренько обрабатываем тело, одеваем, запаиваем и отправляем родственникам. С «желтыми» сложнее. У них либо напрочь разрушено лицо, либо вообще нет головы, но на теле есть родинки, рубцы, шрамы от ранее сделанных операций, татуировки, а на костях следы ранних переломов. Если это записано в медицинской книжке, проблем с опознанием нет, а если эти данные не внесены, приходится приглашать сослуживцев, а то и родителей.

– И вы показываете им труп? – ужаснулся я.

– Что вы, что вы! Ни в коем случае. Все снимаем на фото– и видеокамеру. А показываем только детали, но ни в коем случае не обезображенное лицо. Родителям мы прямо говорим: будет лучше, если вы сохраните в сознании образ своего мальчика таким, каким его знали при жизни. И многие родители это понимают. Хотя формально они имеют право посмотреть и на тело. Не скрою, что на это соглашаются немногие.

Но больше всего проблем с «красными». Это обугленные, скелетированные или так разрушенные взрывом, что никаких внешних признаков, позволяющих идентифицировать тело, просто нет. Если при опознании «белых» или «желтых» обязательно присутствует кто-то из знавших этого человека при жизни, то идентифицировать «красного» может только специалист с применением одному ему известных методов исследования. Скажем, по костям можно установить возраст, пол, рост и даже расу человека.

А отпечатки пальцев! Полтора года пролежал у нас один сержантик, который был практически превращен в пепел. Но руки были целы. Тогда мы сняли отпечатки его пальцев и отправили в главный информационный центр МВД. И, что вы думаете, оказалось, что до призыва в армию он проходил по какому-то делу и его дактилоскопировали. Когда сравнили отпечатки, то тут же установили личность погибшего.

– Владимир Владимирович, напрашивается весьма любопытный вывод: не худо бы дактилоскопироваться всем, кто служит или работает в группах риска. Ведь это не только солдаты, но также пожарные, альпинисты, летчики, шахтеры, моряки и многие, многие другие.

– С моей точки зрения, да. Никто не знает, где, когда и как он умрет или погибнет, но чтобы потом было меньше хлопот… Я понимаю всю деликатность этой проблемы, но мы уже разработали специальную карту и даже представили ее московскому руководству. В этой карте отражены характерные признаки военнослужащих, включая зубную формулу, описание родимых пятен, татуировок, рубцов от операций, следов травм, а также обязательное дактилоскопирование.

– А что вы делаете, если тело обуглено, грудная клетка разрушена, отпечатки пальцев снять невозможно, но цела голова?

– На этот случай мы разработали одну, довольно хитрую методику. Дело в том, что череп каждого человека имеет шестнадцать характерных антропометрических точек. Мы берем прижизненную фотографию, отмечаем эти точки и вводим в компьютер. Затем на специальной рентгеновской установке делаем снимки того черепа, который надо опознать. Дальше – дело техники. Компьютер сам находит нужные нам шестнадцать точек, и если они совпадают, то тему можно считать закрытой.

– Хорошо, – вмешался в разговор подполковник Кармазин. – Все это очень интересно, но как быть с Макеевым? Чье из этих восьми тел его? Да и других ребят надо бы опознать.

– Опознаем, – уверенно заявил Владимир Владимирович. – Мне доложили, что кое-какие успехи уже есть. Но… придется вызывать родителей. Только они могут рассказать о каких-то внешних признаках, принадлежащих их сыновьям. У одного парнишки наши сотрудники нашли остатки татуировки на плече, у другого – след раннего перелома руки, у третьего – родинка на шее, у четвертого – спица в когда-то сломанной ключице. Но кто сломал руку и у кого на шее родинка, знать могут только родители.

– Тогда я помчался в штаб, – вскочил Кармазин. – Надо выяснить адрес матери Макеева и немедленно доставить ее в Ростов. Я помню, что Пашка родом из Питера, но точного адреса не знаю.

– Обратитесь к кадровикам, они помогут. Действуйте! – пожал ему руку Щербаков. – Только поделикатнее. Скажите матери, что капитан Макеев ранен, но так как он без сознания, мы не можем определить, Макеев он или не Макеев. А я тем временем, чтобы не травмировать женщину, сниму все, что нужно, на видеокамеру – эти кадры ей и покажем. Ну а вам, – обратился ко мне Щербаков, – чтобы не терять времени даром, я бы посоветовал поговорить с великолепным патологоанатомом из Военно-медицинской академии полковником Роговым. Умнейший и интеллигентнейший человек. Да и дело знает, как никто из нас.

Михаил Васильевич Рогов действительно очень милый и симпатичный человек, словом, типичный петербургский доктор. И хотя он специалист не по живым людям, впечатления это не меняет. Застал я его за обычным делом, он возился с одним из привезенных нами десантников, так что обменяться рукопожатием не удалось.

– А можно поснимать вас за работой? – попросил я, когда увидел, что он готовится к вскрытию грудной клетки.

– Пожалуйста, – пожал он плечами. – Только у вас ничего не получится.

– Почему?

– А потому… Впрочем, когда проявите пленку, убедитесь в этом сами.

Мистика, но он оказался прав! Как Михаил Васильевич одевался, как готовил инструменты, как склонялся над трупом – все это получилось прекрасно, но четыре кадра, сделанные во время вскрытия, оказались засвеченными. Значит, кто-то не хотел, чтобы люди видели все эти кишки, почки и селезенки. Поверьте, что это зрелище не для неподготовленного человека, говорят, что даже студенты-медики поначалу шлепаются в обморок. Но кто же он, тот «кто-то», кто засветил не всю пленку, а именно те четыре кадра? На этот вопрос я до сих пор не могу найти ответа.

А потом я стал свидетелем уникальной саперно-хирургической операции. Проводил ее полковник Рогов, но не один, а с помощью опытного сапера. Начало было довольно банальным, Михаил Васильевич делал то, что делал уже сотни раз. И вдруг увидел, что на спине, чуть пониже шеи, из тела торчит граната от подствольного гранатомета: настоящая, боевая, к тому же неразорвавшаяся. Такие гранаты взрываются, попав во что-то твердое, а тут она вонзилась в мягкие ткани и ждала своего часа. Что делать?

Прибежавшие начальники предложили отнести тело в овраг и вместе с гранатой взорвать, парню, дескать, больно уже не будет. Но доктор поступил иначе. Он выгнал всех из прозекторской, потом вызвал сапера, и они начали колдовать. Доктор делал надрезы, а сапер, смастерив проволочную петельку, миллиметр за миллиметром, извлекал гранату наружу.

Обошлось… Гранату вытащили, отнесли в овраг и взорвали.

Когда все осталось позади, мы присели в тенечке и немного поговорили.

– Зачем вы так рисковали? – допытывался я. – Ведь вы могли погибнуть! Я понимаю, если бы вы вытаскивали гранату из живого человека, но из трупа…Зачем? Парня-то уже нет.

– Вы хотите сказать, что ее надо было взорвать вместе с телом? – посуровел Михаил Васильевич. – Я бы этого никогда и ни под каким предлогом не допустил! Было дело, извлекал я боеприпас и из живого человека. Как-то привезли парнишку с огромной опухолью в районе щеки. Сделали снимок и ахнули! За щекой – граната. Сестрички – врассыпную, а молодой хирург заявил, что в институте они этого не проходили и как к этому делу подступиться, он не знает. Пришлось за скальпель браться мне, патологоанатому, привыкшему к операциям на неживом теле. Ничего, обошлось…

– А вы это «проходили» и зачет по способам извлечения гранат сдавали? – пошутил я.

– Я – выпускник Военно-медицинской академии, – не без гордости заметил он, – а там нас кое-чему научили. Теперь я в этой академии преподаю. В Чечне я уже второй раз. С профессиональной точки зрения, материал здесь конечно же уникальный, но лучше бы его не было. Смотрите, сколько я выудил из тел смертоносного железа, – достал он пачку аккуратно пронумерованных пакетиков. – Вот пули разного калибра. А вот укороченные – для бесшумной стрельбы. Ну а эти – от американской автоматической винтовки М-16 и от израильского автомата «узи». Это значит, что канал снабжения боевиков оружием начинается в Вашингтоне и Тель-Авиве. Каково, а?! Казалось бы, где политика и где патологическая анатомия, а они, оказывается, друг без друга ни шагу.

А бывает и так, что к нам привозят тела, как мы говорим, с подарками. В горячке боя недосуг осмотреть карманы погибших, а там чего только не бывает. Недавно один мой коллега потянул из кармана убитого что-то вроде связки ключей. Лишь в последнее мгновение догадались, что это кольцо гранаты и вызвали сапера, а то пришлось бы мне готовить из своих коллег «груз 200».

– Ну ладно, мне пора в прозекторскую, – поднялся он. – Как у нас говорят, покойники ждать долго не любят.

Странное, очень странное «послевкусие» осталось у меня после встречи с доктором Роговым. Одно дело лечить живых людей и совсем другое – всю жизнь иметь дело с трупами. Что ни говорите, а для этого нужен особый склад психики. Прекрасно понимаю, что найдется немало людей, которые скажут, что я не прав. Пусть так, пусть не прав, но изменить эту точку зрения пока что не могу…

Напомню, что с Григорием Кармазиным мы расстались в тот момент, когда он помчался в штаб выяснять адрес матери капитана Макеева.

С кем тогда связался подполковник Кармазин, на каких генералов надавил, я не знаю, но буквально через сутки в кабинет Щербакова вошла еще молодая, миловидная женщина.

– Ольга Васильевна, – представилась она. – Я мать Павла Макеева. Что с ним? Где он? Он жив? Или меня доставили на военном самолете, чтобы… – зарыдала она.

– Никаких «чтобы», – делано бодро начал Щербаков. – Вертолет капитана Макеева был сбит, но он машину посадил. Возник пожар. Одежда и документы сгорели. Он тоже, скажем так, пострадал. Так как в вертолете были десантники, которые тоже пострадали, у нас возникли проблемы с определением, кто есть кто.

– Я хочу его видеть! – снова зарыдала Ольга Васильевна. – Покажите мне сына. Где он?

– Конечно, покажем, – успокоил ее Щербаков. – Для этого мы вас и пригласили. Но так как ваш сын не у нас – вы же видите, в лаборатории даже коек нет, – а в госпитале, то я снял на видеокамеру кое-какие участки его тела. Если вы узнаете какие-то его родинки, шрамы, татуировки и тому подобное, тут же дайте мне знать. Договорились? Вы готовы?

– Готова, – вытерла она слезы. – Но воду далеко не убирайте, – улыбнулась Ольга Васильевна, – я, видите ли, большая плакса.

И вот она прильнула к экрану компьютера. Иссиня-трупный цвет стал фиолетовым.

– Нет, не то. Родинки не видно. Она у Паши на левом плече. А это какое?

– Правое.

Замелькали кадры – развороченная грудь, оторванная нога. Женщина не шелохнулась.

– Ага, плечо, – встрепенулась она. – А почему нет родинки? И где татуировка? У него вот на этом месте, – показала она на плечо, – был шпиль Петропавловской крепости.

– Потому что на этом плече не было ни родинки, ни татуировки.

– А какой у этого мальчика рост?

– Сто восемьдесят.

– Паша покороче… То есть пониже. Нет, это не он. Давайте следующего.

Я сидел рядом, замерев в оторопи от происходящего. Вы только представьте состояние матери, ищущей хорошо ей известную родинку на обезображенном теле сына. Сколько раз она любовалась крепкими плечами и стройным торсом своего Павлуши, а теперь… теперь разглядывает ползающих по этому торсу мух: на экране они выглядят почему-то особенно мерзко.

– Ну вот, – еще один, и все, – приободрил ее Щербаков.

– А может, его здесь вообще нет? – облегченно вздохнула Ольга Васильевна.

– Все может быть, – поддержал ее Щербаков. – Все, кроме… Вы смотрите, смотрите.

– Стоп! – чуть не подпрыгнула Ольга Васильевна. – Ключица! У него была сломана ключица. На футболе. Туда вставили спицу, а вытащить забыли. Так он с ней и живет.

О том, что было дальше, рассказывать не буду, до сих пор при воспоминании об этой сцене, слезы застилают глаза. Вы только представьте, трое здоровых, видевших огонь и воды, мужиков рыдали, как какие-нибудь деревенские плакальщицы.

И только Ольга Васильевна, ничего не понимая, бегала по кабинету, отпаивая нас теплой водой.

А когда ей сказали правду, она грохнулась на пол и потеряла сознание. Пришлось вызывать «скорую» и доставлять в тот самый госпиталь, где якобы на излечении лежал ее сын. Там ее довольно быстро привели в порядок. Но так как самолет ей был категорически противопоказан, домой Ольгу Васильевну отправили на поезде, и не одну, а в сопровождении опытной медсестры.

Тем временем в Ростове организовали доставку «груза 200», то есть запаянного в цинковый гроб капитана Макеева, в Петербург. Для удобства транспортировки гроб вложили в длинный деревянный ящик и с каким-то отвратительным стуком заколотили.

Провожали Павла трое – подполковник Кармазин, капитан Сугробин и я. Мы попросили немного подождать, подошли к гробу и заглянули в застекленное оконце, специально прорезанное в металле. Удивительно, но Пашка улыбался. Казалось, он вот-вот подмигнет, возьмет гитару и запоет свое любимое «Утро туманное, утро седое», которое так замечательно пел в Чернобыле.

Нет, не запоет! Не запоет капитан Макеев, не запоют и семеро его попутчиков, которых в последний момент погрузили в самолет. Не запоют, встречая их, родители, жены и невесты.

Слезы, стоны и рыдания – вот что ждет неведомо за что погибших русских парней.

На аэродроме нас к самолету не подпустили. Мы едва успели положить цветы на гроб Макеева, как его унесли в чрево транспортного борта. Я тут же двинулся на выход, но подполковник Кармазин схватил меня за руку и строго прошипел:

– Куда? Нельзя!

– Чего, нельзя?

– Нельзя уходить, пока самолет не взлетит и не скроется за горами.

– Это что, такая традиция?

– И традиция, и… На этом аэродроме всякое бывало, – кивнул он на стоящий в стороне полусгоревший самолет.

А потом мы поехали в гостиницу, где я тогда квартировал. Подполковник Кармазин распаковал спортивную сумку, которую таскал самого утра, достал из нее пару бутылок «Посольской», гору консервов, и мы как следует помянули отличного летчика, прекрасного парня и хорошего друга капитана Макеева.

– Вы как хотите, а я завтра же полечу в Питер, – заявил на прощание Кармазин. – Хочу убедиться, что с Пашкой обошлись достойно. И, знаете что, – как-то просветленно улыбнулся он, – обязательно закажу оркестр.

– Точно! – подхватили мы. – Настоящий симфонический оркестр. И чтобы на похоронах сыграли «Утро туманное».

…Через три дня в одной из местных газет была опубликована заметка, в которой пораженный невиданным зрелищем корреспондент рассказывал о том, как на всем известном Волковом кладбище одетые в смокинги и фраки музыканты провожали цинковый гроб не шопеновским траурным маршем, а светло-грустным романсом «Утро туманное, утро седое».

Но больше всего были поражены сами музыканты, когда на их глазах лучшая скрипачка оркестра, лауреат международных конкурсов швырнула скрипку под ноги, бросилась на гроб и запричитала невесть откуда взявшимся бабьим голосом:

– Пашенька, голубчик мой любезный, прости меня, дуру окаянную! А ты, Господи, накажи, так накажи, чтобы день и ночь я плакала и рыдала. Скорблю я, Господи, слезно скорблю о глупости моей несусветной, и тужить буду все отпущенные мне денечки. Ведь знала же я, хорошо знала, как ты, Пашенька, меня любишь, а предала, предала в самое трудное для тебя время. Из-за меня ты потерял голос, а потом из-за моей гордыни – и меня. Прости меня, Пашенька. Христом Богом молю, прости! Я свой грех искуплю, я каждый день буду ходить к тебе, и когда-нибудь да вымолю прощение.

Окаменевшая публика молчала. Оркестранты сначала растерянно переглядывались, а потом откровенно зарыдали, ведь многие помнили Павла по консерватории и знали его как талантливого тенора.

И только Ольга Васильевна не уронила ни слезинки. Она стала белее мела и застыла как соляной столб. И вдруг ее прорвало! Пашкина мать шагнула к гробу, подняла скрипку, погладила обессиленную девушку по голове, как следует ее встряхнула и неожиданно приветливо улыбнулась.

– А я тебя и не узнала. Ты Лариска? Та самая Лариска, которой Паша бредил по ночам?

– Я тоже… бредила, – выдавила девушка. – Но так сложилось, что…

– Ладно, ладно. Как говорится, кто старое помянет… А ходить к Паше мы будем вместе. Не возражаешь?

– Не возражаю, – благодарно улыбнулась девушка.

– Ну, вот и славно, – обняла ее Ольга Васильевна. – Я думаю, Паше это понравится. Ребята, – обернулась она к музыкантам, – а давайте-ка еще раз «Утро туманное». А ты, Лариса, возьми свою скрипку и так сыграй соло, чтобы его услышал даже Паша.

Говорят, что этот знаменитый оркестр никогда не играл так звучно, слаженно и вдохновенно, как в тот день, когда играл для капитана Макеева.