Текст книги "Дети войны"

В школе

Первой любовью с первого же дня в первом классе для меня стала маленькая, как куколка, эвакуированная девочка Тамара Башарина. На первом же уроке учительница предложила каждому из нас написать мелом на доске свои имя и фамилию. Все как будто оробели, а так как я был мальчик уличный, весь заплатанный и заштопанный, и без комплексов, вышел к доске и большими печатными буквами написал, как и научил меня палочкой на земле мой Долгорукий. С победной ухмылкой я сел за парту. А следом за мной и вышла маленькая куколка и бойко написала письменными буквами – Тамара Башарина. И в душе моей все оборвалось: она – лучше меня, и я тотчас влюбился в Куколку. Ее хвалили, она улыбалась, потряхивая светлыми косичками с белыми бантами, и тогда я вдруг увидел себя со стороны уличным оборвышем. Куколка проходила мимо, и я с досадой дернул ее за косу. Она повернулась ко мне и погрозила пальцем. А я показал ей кулак.

На первой же перемене я выгнал девочку с парты Башариной и пересел на ее место.

Но очень уж недолго продолжался мой «первый роман». Недели через две моя Куколка заболела, я первый это заметил и среди урока без разрешения заявил:

– А Тамара Башарина заболела.

Учительница оговорила: прежде надо было поднять руку и получить разрешение что-то сказать… Я разозлился, надулся и во весь голос выкрикнул:

– Она болеет, у нее температура!!!

Ирина Константиновна взяла меня за руку и поставила к доске, а Куколку мою повела к медсестре. Когда они шли мимо меня, Куколка оглянулась, улыбнулась и помахала мне свободной рукой – в последний раз: через неделю или полторы Ирина Константиновна сообщила нам, что Тамара Башарина умерла и что все мы пойдем на ее похороны. Я вскочил и без разрешения убежал из класса, чтобы никто не видел моих слез. И на похороны не пошел, я не хотел видеть ее мертвой.

Лучших в классе не осталось – и стал я первым учеником и первым хулиганом.

А затем я влюбился в Ирину Константиновну: она была тоже куколка, только большая. Так вот, чтобы Иринушка – так мы ее называли между собой – уделяла мне больше внимания, я и хулиганил. Конечно, хулиганил не только поэтому: попросту я был уличный заводила, именно я и организовывал далеко не школьные потехи и драки классом на класс. Я никому не подчинялся – и меня каждую четверть исключали из школы на неделю или две. Одноклассницы приносили для моей матери записки от Иринушки, а я нередко перехватывал эти записки и по-уличному наказывал курьеров. Но мне и самому доставалось куда как жесточе. Но и это не помогало.

В школе я становился примерным лишь тогда, когда Ирина Константиновна обращалась ко мне с поручением или с просьбой: надо было на утреннике декламировать стихи – я; приготовить втроем-вчетвером монтаж – я ответственный; выступать в госпитале перед ранеными – с моим участием; выпустить стенгазету – я; но главное, когда на уроке должен был присутствовать кто-то посторонний – директор школы или из гороно, Иринушка непременно обращалась ко мне: «Ты, Сережа, не подведи меня – сиди тихо», или: «Я тебя спрашивать буду, отвечай хорошо».

И тут уж я никогда не под водил – и сидел тихо, и отвечал отлично.

Когда мы учились во втором классе, у Ирины Константиновны уже была новорожденная девочка и наша училка всегда спешила домой или опаздывала на первый урок. Однажды она увела меня к себе домой, чтобы у нее под присмотром я делал стенную газету, помнится, к Дню Советской Армии. Иринушка тотчас ушла в другую комнату к дочке, а я за круглым столом на листе полуватмана рисовал заголовок, а потом пушки, пулеметы, самолеты – воевал с немцами. И в какой-то момент, когда я поднял голову, то увидел на увеличенной фотографии в рамке еще более красивую мою Иринушку. Она так улыбалась, она так смотрела, что я оказался, на верно, под гипнозом – не мог отвести взгляда. Сколько так прошло времени – не знаю, но очнулся я тогда, когда понял, что на белый лист полуватмана пустил слюну. Надо было что-то предпринять, хотя бы промакнуть и дать высохнуть – и всё, а я начал затирать рукавом рубахи, потом что-то творил еще и еще. В результате образовалось темное пятно. Позор!.. Но осенило: на этом месте разорвалась бомба… О, этот случай и этот дом я хорошо запомнил!

Так и учился я без затруднений – первым учеником. Зато тетрадки мне бабушка шила из оберточной бумаги, иногда из газет. Однако трижды по окончании учебного года получал похвальные грамоты «За отличную учебу и примерное поведение». А вот за поведение в табелях выше тройки у меня редко бывало.

Шапка

В начальной школе тоже шла война: то и дело что-то взрывалось, устраивались драки: крушили, ломали, били стекла – готовились к фронту! Первое время школьников иногда баловали хлебом: по пятьдесят граммов на большой перемене и стакан чая… Зимой 1942 года на класс выделили три пары кургузых валенок. А затем повели полураздетых на примерку: нам обещали сшить шинели, как у бойцов. Мы пришли в швейный цех. В холодных сенях были свалены шинели – одна без рукава, у другой пола оборвана; здесь же валялись ушанки. Кто-то сказал: «Вот из этого шьют…» Из любопытства кто-то потянул шинель – нет ли маленькой? А я ухватился за шапку, почему-то сплюснутую. Я хотел тотчас натянуть ее на голову, но внутри оказалась смерзшаяся кровь, мне показалось – мозги. И я легко дорисовал картину, как с головы убитого солдата сняли шапку, чтобы отправить в тыл и надеть ее на школяра… Я уронил ее под ноги: меня тошнило, мне уже ничего не хотелось. Вышел на улицу, помедлил и побрел домой, так и не дождавшись примерки. Вся жизнь тогда вдруг утратила смысл… Зачем она, зачем – такая жизнь?..

Погоня

В городе, говорили взрослые, дошло до людоедства. Рассказывали всякие страсти. Детям строго-настрого наказывали не попадаться в руки злых людей и не загуливаться вечерами. Однажды мы с приятелем припозднились. И когда уже решили расходиться по домам, на улице показался мужчина с шарфом на лице. Может, это был просто пьяненький, но он не качался. Говоря какие-то приветливые слова, он резко свернул в нашу сторону. Мы пустились наутек.

В ту зиму было очень много снега, небольшие домишки заносило «с головой». Мы забежали в проулок – ближе к дому приятеля, остановились и оглянулись: мужик молча настигал нас. Мы кинулись в знакомые дворы и по мальчишескому правилу разбежались в разные стороны – один налево, за дом, второй направо, за другой дом. Стучаться в окна или двери бесполезно – не откроют и не успеешь. Я увидел в сугробе вырытую детьми засаду, нырнул в эту нору – и затаился. В тот же момент заскрипели шаги.

– Куда же они делись? – злобно проговорил мужик, сплюнул и выругался. Он стоял в нескольких шагах от меня, я видел его ноги, и от страха сердце мое готово было вырваться из груди. Наконец, еще раз скверно выругавшись, мужик пошел дальше по тропе, ведущей на улицу. Минут через пятнадцать я выбрался из укрытия и по задворкам побежал домой. Мне казалось, что мы ушли от непременной смерти, что это тот самый злой человек, который заколол бы нас кинжалом и унес бы с собой в мешке… Какие только картины не рисовались в моей детской голове, и я повторял в сердце своем клятву: «Вот вырасту большим, напишу об этом книжку, обязательно напишу – пусть все узнают».

А дома ждал ремень – надежда и опора матери – за то, что загулялся.

Тогда мне уже исполнилось восемь лет.

Артисты

К выступлению мы долго готовились – неделю. В детстве каждый день представляется годом. Девочка Катя пела, две другие девочки в марлевых платьицах танцевали, я декламировал стихи – что-то дешево героическое про войну; да еще какой-то групповой монтаж – тогда эти монтажи были в моде. В общих палатах госпиталя нас принимали добродушно. Изуродованные войной люди сидели или лежали на кроватях и после каждого выступления хлопали в ладоши. Особенно радушно принимали нашу солистку Катю… В конце концов нас привели в палату тяжелых. То, что мы пережили там, не поддается рассказу. На четырех кроватях покоились какие-то человеческие обрубки. Катя пела – и плакала, а я и вовсе не смог выступать. Господи, какое горе навалилось на нас!

И вот под таким гнетом мы, дети, так и прожили всю войну, страдая изо дня в день долгие четыре года.

И голод, голод – изнурительный многолетний голод. И никто нас не пожалел, никто не утешил – не было у нас Утешителя.

Охота

Летом я кормил своих старших мелкой речной рыбешкой. Был я подручным у моего наставника и воспитателя, Юры Мотор-нова. В 1945 году я проводил его на фронт. Но до фронта он не доехал, однако окончил училище и стал кадровым офицером.

А до 1945 года мы промышляли рыбой. Ловили на удочки и бредешком из мешковины. О, это была славная рыбалка! Мы уходили до восхода солнца и возвращались в сумерках, иногда ночуя на берегу речушки. И когда ходили с бредешком, приносили по полведра рыбы. И вечно голодные. Случалось, разводили костерок, на прутиках жарили пескарей и ели без хлеба; пекли раков; жевали различные корни, особенно солодковый корень; ели какую-то траву…

Однажды мы настолько изголодались, что решили поймать суслика и зажарить на костре. Люди давно уже ели сусликов. Но для того, чтобы поймать его, необходимо было выследить, а затем вылить много воды – и, когда, захлебываясь, он высунет из норки башку, схватить за шкирку так, чтобы он не вцепился в руку… Мы скоро выследили грызуна, но воду надо было носить за полкилометра. И началось мотание с ведром… Я до того был изнурен, что когда принес последние полведра, то мысленно решил: больше не пойду – не донесу. Но этой воды хватило: в норе булькнуло, и вынырнула (ну, крысиная!) головка с оскаленными резцами. Прошел миг оцепенения – и Юра отвел от норки руку-капкан, лицо его перекосилось. Суслик выбрался из норки и, отбежав на несколько шагов, упал… Я представил, что буду вот эту крысу есть, – начало мутить… Суслик тем временем, истекая водой, заковылял в степь. А мы собрали свои рыбацкие снасти и потащились в город.

Рыбалка

На всю жизнь оказалась памятной эта рыбалка… Ярое пыльное солнце только-только вылупилось из-за горизонта, когда мы с Долгоруким, уже снаряженные, вышли на улицу. Я нес ведро, в ведре – пустой мешок для травы и завернутые в тряпицу два кусочка хлеба граммов по двести – это весь наш дневной прожиток; Юра нес на плече уже видавший виды бредешок, сшитый из «сенных мешков», которых, наверно, и в природе-то не бывало, но так у нас называли редкие легкие мешки. На наш бредешок понадобилось пять, что ли, мешков. Кроил и наметывал снасти, конечно же, Юра – он все умел! – но в шитье и я принимал участие. О, как страстно мы его шили! Убогий бредешок представлялся волшебным парусом: какие у него были крылья, какая мотня, а какие водила! Это вам не удочка с крючком-заглотышем, тут уж не дюжиной окунь ков и красноперок пахло! Ну, держись, Илек, вся рыба будет наша!..

Рано утром из города выгоняли жиденькое стадо, в основ ном мелкое, но случались и коровы, тощие и унылые. Хозяйки провожали свою скотинушку. А пастух, однорукий фронтовик Максим, монотонно гудел в какую-то детскую дуду.

И вот как только обозначались теперь уже навстречу нам идущие хозяйки, Юра говорил: «Давай!»

Я нырял в мешок, по возможности сжимался. Юра вскидывал меня в мешке за спину и шел дальше. По его сигналу я начинал истошно кричать: «Не топите меня в реке, не топите!», или: «Не хочу жениться, привяжите мне камень на шею, утопите меня!»

Понятно, хозяйки с недоумением поглядывали на Юру с мешком, некоторые ворчали, но чаще посмеивались, хотя в переговоры не вступали, на что мы, собственно, и рассчитывали.

Шутки шутками, а на рыбалку мы всегда спешили. Юра вытряхивал меня из мешка, и мы припускались бегом. Было в этой рыбацкой страсти что-то и загадочное, не один угнетаемый голод. Мы убегали не только за рыбой, мы убегали и в уединение из надсадного, измученного и оголтелого мира. А еще манила убогая красота нашего незабвенного Илека.

Солнце уже поднималось над крышами домов, высвечивая и обласкивая речной пейзаж: за прибрежным тальником[1]1
  Тальник – кустарниковая ива.


[Закрыть] серебря но искрилось зеркало воды; на обрывистом противоположном берегу жизнь уже радостно суетилась: стрижи, вырываясь из но рок-гнезд береговых обрывов, черными стрелами прорезывали пространство над рекой; воробьи дружно чирикали, раскачиваясь на гибком тальнике; то тут, то там гладь воды возмущали голавли или щуки – мир был заполнен естественными живыми звуками, и забывалась война хотя бы на минуту.

Речку можно было перейти и по мосту – лишние несколько сот шагов, но Юра считал, что надо переходить только вброд, да еще и окунуться, чтобы не страшиться воды.

Как белый дымок, курился утренний пар над Илеком – купелью моего детства!

Мы быстро раздевались, скручивали и связывали бельишко так, чтобы ничего не потерять, и входили в воду – холодом обжигало, тело покрывалось мурашками. Но впереди шел Юра, высоко, как петух, поднимая ноги, и я, как тень, за ним, вовсе не поднимая ног. «Ему-то хорошо, – думал я, – воды по пупок, а мне-то по горлышко».

Выходили на берег, становилось еще холоднее, и тогда «военизированный» Юра объявлял марш-бросок вверх по реке. Наконец тело разогревалось, да и солнышко начинало припекать. Юра бросал под ноги бредешок, и это значило – короткий отдых и завтрак. Я бежал подальше от берега, чтобы найти съедобную зелень: дикий лук, чеснок, щавель, какие-то непонятные стебли и корни солодки. Когда я приходил с зеленью, на берегу уже горел маленький костерок, а в ведре варилось несколько раков, которых Юра успел выдрать из нор. Мы съедали все с поло виной хлеба и закусывали приторным солодковым корнем.

Пора браться за бредешок. Я относил вещи и ведро вперед шагов на двадцать. «Ловись, ловись, рыбка, большая и малая», – морща нос, при говаривал Юра и первым входил в воду.

Ближе к берегу я – чтобы только по грудь в воде. Грузила в мотне и по нижней нитке тянули мешковину на дно, и мы начинали заброд: надо натянуть бредешок, но так, чтобы он волокся по дну, и ногой побултыхивать, чтобы рыбешка не сквозила мимо. Напрягаемся, носами клюем воду. И вот Юра заводит свое крыло к берегу. Наконец мы соединяем крылья, ловушка закрывается, и тянем эту ловушку на берег. Тяжело тянуть, вода не тотчас уходит, но уже видим, как в мотне мечутся рыбешки – в воде они кажутся крупными. Вытянули! Разводим крылья – и заплясали в бредешке окуньки, пескари, красноперки. Начинаем быстро собирать рыбу в ведро. И холодно, и радостно – дрожь по телу… Иногда попадались голавли и еще дурные щурята… Я уношу вещи и ведро вперед, Юра определяет место, где будем вытягивать бредешок, делаем очередной заход. Все повторяется… Еще и еще – десятки раз. И с каждым разом бреде шок становится тяжелее, правда, и ведро тяжелеет… Тянем и тянем, пока окончательно не выбьемся из сил. Да и время уже за полдень. Солнце палит нещадно. Губы сохнут и трескаются до крови. Вода не воспринимается – ни тепло, ни холодно. Ноги задубели. Как бы хорошо полежать в тени! Но надо разложить кос терок и повторить завтрак – доесть хлеб. С хлебом теперь едим мы не раков, а рыбу, продернутую через жабры на прутик и зажаренную над костром. Забыли или потеряли соль – поедим без соли. Руки не поднять – устали. Но проходит пятнадцать-двадцать минут, и земля восстанавливает наши силы. Юра запускает руку в ведро.

– Ну что, Радонежский, полведра есть. Еще десяток раз забредем – и хватит… Что молчишь?

– А, что?.. Долгорукий… Юр, а акула проплыла бы здесь, по Илеку, или забуксовала бы?

– Думаю, забуксовала бы.

– Прокопать надо глубже.

– Нет, в наших песках не прокопаешь – все затянет…

– А война не кончится, если… тебя когда на войну заберут?

– Года через два могут.

– Тогда я с тобой пойду.

Он грустно усмехнулся:

– Не надо, ты уж лучше на рыбалку ходи… Давай забредем, а то раскиснем на солнышке.

И мы побрели. Несколько раз удачно – радовались. Ведро стало тяжелым. Хватит.

Уже и солнце зависло над водокачкой, точно окунувшись в пыль. А нам еще надо нарвать травы – для козы. Лазили, лазили по тальнику – нет травы. Здесь таких любителей и без нас хватает. Надрали немного, да и та плохая. Перейдем на ту сторону, поищем. Юра взял бредешок и ведро с рыбой и пошел через брод. Я с мешком и узлом одежды на голове следом. Мы хорошо знали брод, а тут будто что-то случилось, как если бы течение усилилось после дождя, камешки на дне из-под ног так и выбивает, так и утягивает по течению. Наверно, и утянуло на глубину: вода уже подступила к подбородку. Я поднялся на пальчики, а камешки из-под пальцев выкатываются, выкатываются, и вода уже ко рту подступила. Сделал шаг вперед – и рот в воду ушел, глаза торчат и узел на голове. И не закричишь. Буль, бульк, бульк – пузыри пускаю. Я уже хотел бросать ношу с головы, чтобы подпрыгнуть из воды и закричать, – ведь и плавать-то не умел! – когда Юра оглянулся уже с берега и все понял. Через несколько секунд он был рядом: подхватил меня под бока и поднял до пояса из воды, но я уже нахлебался.

– Молодец, Сергей, штаны не бросил, а то в чем пошли бы домой!

Все обошлось, и было почти весело. Как не весело – с таким-то Долгоруким!.. Я еще отплевывал и откашливал воду, когда вдруг увидел недалеко от берега, где и воды-то ниже колена, черную корягу, которая, мне показалось, тихонько шевелилась.

– Юра, Юра, смотри, что там!..

Юра присел по моему росту и ахнул:

– Рыбина!

И началась охота… Но прежде Юра ловко бросил нашу скрученную одежду на берег. Затем вытряхнул в воду из мешка траву и начал заходить в сторону рыбьей головы. Он решил загнать рыбину в мешок. Я должен был плюхнуться так, чтобы рыбина метнулась в его сторону. Стало ясно, что это сом. Юра даже рукой его схватил, но тот легко ускользнул в глубину. Несколько минут мы тихо озирались, и сом вышел на свое место. В воде он казался большим и страшным. И еще раз мы попытались взять его хитростью, но сом выпрыгнул из воды, плюхнулся – и ушел… И вновь вышел на свое место. Мы решили – или ранен, или болен. В конце концов Юра правильно рассчитал: сом выпрыгивает из воды, значит, под него можно подставить мешок, обсыпанный песком, иначе не удержать. Я должен был попытаться в прыжке схватить сома, чтобы сбить его с направления. И я прыгнул. Азарт был настолько велик, что, вцепившись в его сопливый хвост, я безумно за кричал! Сом вырвался из воды и плюхнулся на подставленный мешок. Победа! Руками поймали сома! (Только дома мы поняли, почему сомиха была такая тяжелая: она выходила на икромет.) Удача-то какая – сом килограмма на три был в наших руках! И не заметили, как солнышко присело к закату. Юра продел в жабры шнурок от бредешка, и сом повис между нами. Я впереди, Юра сзади пошли, измученные и гордые.

Мы даже забыли о том, что надо было нарвать травы, за что Юрина мама сделала сыну заслуженный выговор – козе жевать нечего. Когда стемнело, Юра наломал веников с городских деревьев.

Жили мы соседями, с одним маленьким двориком. Юра всегда был верным товарищем и человеком чести. Рыбу обычно делили на крылечке: миску мне, миску Юре и еще ему полмиски за бредешок. Сома разрезали пополам. Да еще миска икры, которую тоже поделили поровну. На дележку рыбы выходили все – и ахали, и восторгались… Холодильников тогда не было, электричества тоже – уже через сутки рыба пропадала, поэтому сразу началась вечерняя варка-жарка рыбы. Ели все. Но я уже в это время ничего не воспринимал. Помню, я осовело долго смотрел на белобрюхого сома и наконец с брезгливостью сказал: «Не рыба, а головастик какой-то, лягушка…» И все засмеялись. А я запамятовал, как поднялся на ноги и поплелся в дом. Летом мы обычно спали на плоской глиняной крыше, но на этот раз о крыше я и не подумал. Не раздеваясь и не поев, ткнулся в постель и провалился, как в воду: мир колыхался и звенел – я уже спал.

Рак-дурак и ремень в придачу

За всю жизнь мне не доводилось встречать более холодной и чистой воды, чем в нашей Каргале. Мы с Юрой на Каргалу с удочками не ходили и уж тем более с бредешком. Зато вся городская мелкота здесь: очень уж интересно. Насадил червяка на крючок, забросил и видишь: грузило легло на дно, а крючок с наживкой так и раскачивает течением. И стайки мальков вокруг – ну долбят, ну долбят… Но вдруг – и рассыпались: как торпеда налетает голавлик или окунь и без промедления глотает наживку. Подсекай!.. Можно наблюдать и охоту щуренка, и лягушачьи залежи в тине. Можно изучать и повадки раков – лучше на обрывистом берегу, где норы. Рак в норку заходит задом, по тому он и рак, что пятится. Хвостом-шейкой он гребет под себя, как лопастью. Смотришь с берега – рака в норе не видно, а усы по течению играют – значит, охотится. У него и клешни наготове. А ну-ка проплыви мимо пескаришко! Так и закусит клешней и утянет к себе в логово. Норы у рака бывают глубокие, а то и спаренные. Неопытные охотники за раками нередко так и лезут руками в две норы рядом, чтобы, мол, не убежал. А этого делать нельзя. Юра подсказал. Пригодилась и мне эта подсказка.

Когда во время техникумовских каникул Юра бывал в военных лагерях, для меня наступало непутевое время. Я не знал, куда себя деть. Правда, ходил на рыбалку. А еще был сосед, мой сверстник, Валька Юш, из сытой семьи. Иногда я увлекал Юша с собой, и ему приходилось давать отцу или матери слово, что купаться он не будет.

Однажды мы и отправились с ним за раками на Каргалу.

Я разделся, из рубахи и трусов ловко накрутил себе на голову «чалму» и голяком прыгнул в холодную воду – не привыкать! А вот и нора первая, и рак на месте! Вцепился клешнями в руку, так на руке я и вытянул его, злодея, – черного да с икрой на шейке. «Валька, Юш! – кричу ему. – Давай ведро!»

Юш незагорелый, жирненький и неловкий. Он, как будто косоглазый, разворачивает голову набок, таращится на раскоряку рака и приплясывает с ведром в руке, тоже голенький. Для него здесь все ново!.. Лезу в другую нору. Глубокая нора, на всю руку. Больно укололся о шипы рака, зато сразу поймал за клешни. Вот он какой, шлепнулся со звоном в ведро…

И пошла охота! Юш только суетится в восторге. Все дальше и дальше по течению уходим. Забыв всякую осторожность, выдираю раков одного за другим. Хотя, наверно, уже и губы посинели от холода. А плечи и спину поджаривает солнце… Десятка два раков было в ведре, и я хотел выбраться из воды, чтобы отогреться на горячем галечнике или песке, когда рука моя наткнулась на что-то живое, и я, еще не сообразив, что это, резко протолкнул руку в нору. И в то же время рядом со мной из сообщающейся норы шлепнулась и быстро пошла под водой водяная крыса. Меня так и передернуло ознобом. Да такая собака враз и руку откусит!.. Я ухватился за прутья тальника и выбрался на берег. Зубы мои стучали от холода и неприятной встречи с крысой.

– Во какая! – Я развел руки. – Крысятина! Рядом из норы – фурых!.. Ну их, раков, больше не полезу, замерз. – Я заглянул в ведро. – Хватит. Сейчас разведем костер и будем варить. – Юш смеялся, был он доволен и не замечал, что его поджарило солнце. – А где твоя одежка? – спрашиваю, натягивая на себя рубаху.

– А я там, под камешек, положил.

– Где – там? Ты что?!

– А где ловить начали.

– Ну и рак!.. Побежали искать! Где?

– Нет, не здесь, дальше… Нет, не здесь, не знаю…

Мы добежали до предела, дальше и быть не могло: обошли весь берег – нет. Юш сказал:

– Вот под этот камень я и клал… Украли, свиньи.

– Клал, клал, а теперь нет! – ругаюсь. – Вот тебе и рак-дурак.

Кроме трусов и майки на нем был еще трикотажный бежевый костюмчик и что-то на ногах. Все это он аккуратно сложил – и под камень, чтобы ветром не унесло.

Какое уж – варить раков! Надо было топать домой. А как? Через полгорода голяком? Выход нашли, а другого и не было. До города Юш шел нагишом. Потом надел мою рубаху. Сам я остался в трусах – так мы летом обычно и ходили. Только вот рубаха моя для него оказалась слишком короткой. Уж мы ее и так, и этак тянули – не получалось! Помогла, как говорил Юра, «военная находчивость». «Давай суй руки в горловину! – приказал я. – Надевай как юбку… Ну жирный – не пролезешь!» Мы потянули рубаху вниз в четыре руки, и рубаха моя, ниже застежки, затрещала и расползлась на целую четверть… Но когда мы завязали на живо те рукава, получилось совсем здорово – ничего не видно!.. Так и шли: я с ведром на всякий случай прикрывал его от встречных глаз, а он мелкими шажками, в короткой «юбочке» едва поспевал – и улыбался, как будто счастливый.

В глухом междворье, возле сплошного высокого забора, где специально был подставлен чурбак и где уже никто нас не мог увидеть, Юш вовсе развеселился и, когда снимал «юбочку», не осторожно взлягнул козлом – и порвал ее донизу. Засмеялся и, как голенький тритон, перевалился через забор… А я разглядывал свою «распашонку», заранее понимая, что раками мне не откупиться, за рубаху я получу порку… Так оно и случилось: ремень и на этот раз не обошел меня.