Текст книги "Дети войны"

Весна

Весна источила последние силы. Голова, как переспелый плод, свисала на шее. Мать еле осиливала свои стирки. А я плел веревочный кнут, готовился в подпаски, иначе мне грезилась голодная смерть.

Тогда, помнится, впервые и задал я себе вопрос: «А для чего вообще живет человек?» Задал – и не ответил. И переключился на другое: зачем, чего ради мучения и страданья, если все равно смерть? Зачем, если меня в дружной возне источат черви… Думать тогда я еще не научился, веры не было – лишь естественная тоска по вере, потому-то все и сводилось к вопросу: «Зачем – зачем жить?»

Не один день я провел в тяжелых думах. Голод был настолько силен, болезни настолько изнурительны, что избавиться от всего этого казалось великой победой.

И в какой-то час я сдался, решил – умереть. Нет, не убить себя, а просто умереть. Прекратить сопротивляться – и этого, решил я, будет достаточно.

Вечером я оделся и вышел во двор.

«Заберусь на плоскую крышу сенного или дровяного сарая и там лягу, – рассудил я, – там меня никто не увидит. Не буду ни пить, ни есть и на простудном холоде скоро умру».

Так и сделал.

С вечера погода была пасмурная, оседала туманная изморось. Мне представлялось, что я лег, закрыл глаза и всего лишь на минуту задумался, так и продолжая лежать с закрытыми глазами… В какое-то время даже подумал: взорвать бы всю Землю на куски – и люди перестали бы страдать. И пусть природа получше что-нибудь выдумает. Или жить бы тысячу лет! О, тогда бы другое дело, тогда бы… но ведь и тысяча лет пройдет, и все равно – смерть. Нет уж, лучше сейчас… И не будет голода, и меня не будет. А мама?..

Я вздрогнул – то ли от соприкосновения со смертью, то ли от холода – и открыл глаза. От неожиданности все мысли и думы отскочили от меня – все, враз: ночь. Аспидно-черной показалась мне эта ночь. Я лежал на спине. Все черное небо надо мной было увешано ярыми крупными звездами – таких звезд, такого неба ни раньше, ни до сегодняшнего дня я не видел. Звезды тлели, искрились и шипели. Вот-вот – и они начнут переговариваться и перемещаться с места на место. Звезды были так изумительно близки, что можно бы набрать камней и сшибать их, как электрические лампочки на уличных столбах.

Глаза мои таращились во все лицо. И вдруг я понял, что не могу ни шелохнуться, ни перевести дыхание, ни глубже вздохнуть. А звезды шевелились, жили… Неужели весь мир в живом клубке?! Неужели там продолжение?! Неужели там вечность?!. И представилось, что оттуда, из-за звезд, смотрят неподвижными живыми глазами иконные лики… И страхом сковало меня. Не знаю, сколько времени длилось такое видение, сколько времени я не дышал и не мог шелохнуться, – меня поглощало живое небо, и я в полном сознании умирал… Захотел – вот и умираю. А люди останутся жить по-прежнему, и только мама от горя, наверно, тоже умрет…

В соседнем дворе завыла собака.

Я с невероятным усилием закрыл глаза, казалось, веки прилипли к белкам, слезы скатывались на виски, грудь знобило нервной дрожью. Страх – до боли в затылке! – был велик, страшен, и мне чудилось, что я – лишь жалкая частица чего-то – корчусь внутри огромного живого организма…

«Лейтенанты»

И все-таки весна. После апрельского дождя в начале месяца снег быстро сошел – земля обнажилась. И уже вскоре на улицах появились сборщики «крахмала». Люди с полей несли тяжелые корзины или ведра с прошлогодней картошкой, пролежавшей всю зиму в земле. «Шлеп-на-шлеп», «лейтенанты», «тошнотики» – эти блюда многим были известны. Гнилую картошку чистили, как вареную, дважды промывали в воде, разминали руками или пропускали через мясорубку, добавляли горсточку-две муки, подсаливали, и на сковородке эту бурую или черную массу жарили в виде котлет или лепешек… Напечет таких лепешек баба, вынесет на рынок и зазывает: «„Лейтенантики“, горячие „лейтенантики“!» Помню, припевали:

 
Лейтенанты, лейтенанты —
Хромовы сапожки!
А еще есть «лейтенанты»
Из гнилой картошки…
 

Я вышел с ведром за город к прошлогоднему картофельному полю, черному и вязкому. Стоял на краю межи и не решался ступить в эту всепоглощающую грязь. На мне были худые женские резиновые сапожки. Но хватит ли сил вытаскивать их из грязи? Не упаду ли я, когда нагнусь за вылезшей наружу гнилушкой?.. Вдали по полю ходили сборщики «крахмала» – дойду ли я до них, хватит ли сил?.. И я стоял на меже, никому на свете не нужный… Сейчас я взойду на поле, и грязь эта будет засасывать мои ноги, не раз придется руками вытаскивать сапоги. И все-таки я наберу «крахмала»…

Как жить?

Я одолел: набрал полведра гнилой картошки. Но и в сапогах у меня хлюпала грязь, ноги как будто задубели – ничего не чувствовали. А ведро было такое тяжелое, что я поднимал его двумя руками, покачиваясь, делал десяток шагов и плюхал на землю. Во рту слиплось, в горле палило, в желудке никакой чувствительности, хотя весь день я ничего не ел. В ушах какая-то скрипучая музыка. В глазах волнообразно рябило красным и черным… И вдруг подумал: «А ведь я не дойду до дома. Не донесу это тяжелое ведро». Дрожь прошла по телу: «Как же это: набрал – и не донесу? Выкидывать, что ли?» И тотчас пришло решение: «Мне бы только до крайних домов, до церкви – я или спрячу ведро, или оставлю у кого-нибудь во дворе. А без ноши дойду…»

Я дотянул до окраины; за спиной осталось поле, а впереди слева – дома за дорожным овражком, а справа на взгорке – единственная в городе действующая церковь.

Дотащившись до церкви, я сел на крылечко сбоку, решил отдохнуть – и все…

* * *

Очнулся дома в постели. Сколько времени прошло, так до сих пор и не знаю. Открыл глаза – темно. Попытался поднять голову – земля покачнулась, опрокинулась, и я вновь потерял сознание.

* * *

И еще очнулся: в комнате разговаривали мама и какая-то женщина. Не сразу я уразумел, о чем они говорят. Наконец понял: обо мне, что я болен и что никакой надежды на мое выздоровление нет…

Мама плакала, сморкалась, наверно в тряпицу, и восклицала как-то безжизненно, тихо:

– Ну как жить? Как жить? Не знаю…

Собеседница говорила мало. В конце концов после очередного возгласа мамы она твердо сказала:

– Как жить? С Богом и жить, а как еще-то… Затуманили нам головы коммунизмом, вот мы и возомнили себя выше Господа – с голоду и мрем… Как жить? Я тоже, бди, одна, без мужика. Три дочки у меня, старшая – как вот твой. Живы. Все в школу ходят. И до гнилой картошки не дошли… Иной раз все, чаешь, по миру пускай. А помолишься в храме и дома – глядишь, и опять что-то откуда-то взялось… Так и будем мучиться без конца, коли заново веру не обрящем, в церковь не возвернемся. Да неужто мы турки? Чай не турки. А помрет или нет – одному Господу ведомо… А я перво-наперво крестила бы – вот мой сказ…

* * *

…Голову мою приподняли и что-то делали, как оказалось – на меня надевали нательный крестик. Я открыл глаза: как будто в воде, надо мной склонялся, колыхаясь, седой, светлый старик. На всю жизнь я запомнил его бороду. Серебром стекали на меня волосы. Подумалось, что это волшебные пряди. Захотелось до этих волшебных прядей дотронуться. Я поднял руку – и дотронулся…

* * *

Через какое-то время я вновь очнулся. В комнате пахло ладаном, и я вспомнил довоенную пору – так пахло в доме у Моторновых. Батюшка прочитал молитву и окропил меня холодной водой. «Вот так, Сергий… С таким-то небесным покровителем разве же можно хворать? Как поднимешься, так и приходи ко мне в храм. Придешь ли?..»

Тогда я не мог ничего понять. Для меня это был почти сказочный сон.

Минуло еще недели две, и только тогда мама рассказала мне, что было и как было.

* * *

Когда я дотащился с ведром до церкви и сел отдохнуть, то вскоре, видимо, и лишился памяти. Я был не только истощен и утомлен, но ко всему и болен. Меня увидели женщины, убиравшиеся в храме. Они позвали батюшку, чтобы решить, как быть. Гнилушки из моего ведра вывалили куда-то, а меня перенесли в церковный домик, где я отлежался и назвал свой адрес. Кто-то сходил к маме, и она пришла за мной. Здесь ей насыпали ведро хорошей картошки и проводили до дома. Провожала женщина, у которой три дочки и которая потом говорила маме, что жить надо с Богом, – Вера Николаевна… Ничего этого я не помнил.

Довести-то меня довели, но тотчас и уложили на шесть недель в постель. Болезнь протекала сложно, организм не в состоянии был сопротивляться. И уже через неделю врач объявила: или усиленное питание с лечением, или конец. Мать согласилась с доводом и начала готовиться к погребению.

Тогда-то и заглянула проведать меня, видимо по наказу батюшки, Вера Николаевна. Узнав, что я и некрещеный, она настояла – крестить. И хотя для мамы крещение было пустым звуком, перед лицом моей смерти она все же согласилась. Вера Николаевна затемно, чтобы не увидели и не донесли, привела старого батюшку, чтобы окрестить отходящего отрока.

«Ай да крестник! И родился на Сергия, а вы хоронить его. Да ему еще жить до нового века и дальше. Быть тебе, Сергий, иереем… Вот ведь какой ты хворый», – приговаривал батюшка и протирал мою грудь маслицем из лампады от иконы преподобного Сергия Радонежского.

Словом, почти бессознательного, меня крестил и благословил на жизнь незабвенный иеромонах отец Василий.

И еще разок батюшка побывал: он соборовал меня и причастил.

А потом до выздоровления ко мне частенько заходил кто-нибудь из прихожан проведать, и непременно батюшка присылал для здравия то крещенской водички, то просфору, то баночку меда или мягкого хлеба домашней выпечки.

И отпало мое пастушество. Петя нанял себе другого подпаска. А я за время болезни настолько ослаб, что меня и без ветра качало.

И все-таки я поднялся и при первой возможности пошел в церковь, к отцу Василию. Я не мог не идти к нему. За всю мою жизнь со мной никто никогда не разговаривал и не обходился так доброжелательно, как он. Наверно, это был и эффект болезни, но только вера и церковь, земля и небо для меня в то время соединились именно в отце Василии. Он один – и всё в нем, и вечность. Мне надо было увидеть его лицо, его бороду, услышать его голос, иначе, мне казалось, я навечно останусь несчастным или уж на этот раз умру.

Я опоздал на половину службы; я не знал ни одной молитвы, я не знал, как сложить пальцы, чтобы перекреститься, – я ничего не знал, но пришел и до конца службы завороженно смотрел на тихого и благостного батюшку.

Алтарник

Это был первый храм, под своды которого я вошел. Это был первый священник, которого я увидел не на картинке и который меня крестил. Это был первый человек, который меня обласкал своей добротою. И я полюбил отца Василия всем сердцем своим, но об этом знал только я.

Батюшка был стар, ему и тогда уже исполнилось семьдесят лет. Церковную службу он любил превыше всего, вел службу неторопливо, с тихими возгласами, чаще без диакона. И его монашеская служба отзывалась радостью в моем сердце. Моя непосвященная душонка трепетала, как неоперившийся птенец при виде мамки с пищей в клюве.

Прихожан-мужчин в храме обычно не было, подростки тоже бывали редко. Постоянно в храме молились старые и пожилые женщины. И каждую из них при благословении отец Василий обнимал с любовью и говорил: «Храни тебя Господь, сестра».

Когда я впервые пришел в храм, отец Василий и меня обнял и дрогнувшим голосом сказал: «Благословит тебя Господь, сын мой… поднялся».

И весь этот день он не отпускал меня от себя. Вместе с батюшкой я обедал, вместе с ним стоял на молитве, не зная ни одной из них. И мне при моей физической слабости было так хорошо находиться рядом с батюшкой, что я плакал. А он вытирал мои слезы и обнимал меня.

Благословив перед уходом домой, отец Василий дал мне иконку преподобного Сергия, Евангелие для прочтения и молитвы, перепечатанные на машинке, которые надо было знать наизусть.

Службы в храме бывали редко: в субботу вечером, в воскресенье утром и по праздникам. Я, как правило, не в силах был дождаться вечера субботы и прибегал в церковь среди недели. И молился вместе с батюшкой в его церковном домике, где он и жил одиноко. Иногда провожал его на тайные требы… И надо сказать, в том году я не пропустил ни одной службы. Память в то время у меня была исключительная, цепкая, так что я выучил наизусть не только необходимые и обязательные молитвы и псалмы, но и весь суточный круг церковной службы и начал учить Евангелие. Батюшка одобрял мои усилия.

И вот настал день, когда перед началом вечерней службы батюшка благословил меня, обнял за плечо и повел в алтарь. Он сел на стул, на котором иногда отдыхал и во время службы, перекрестил меня и тихо сказал: «Вот, Сергий, будешь алтарником. – Взял со столика старенький стихарь, перекрестил его, поцеловал, дал мне поцеловать и научил правильно облачаться. – Будешь со мной служить…»

Я дрожал от счастья, слезы сами катились из моих глаз, хотя я и не плакал.

Мне скоро должно было исполниться тринадцать лет. По тем временам я был уже взрослый. С тех пор и началась моя служба в храме – и по сей день длится.

Так через детские страдания, через детское отчаяние, через горечи и радости пролегла моя дорога к вере и храму. Надо было пережить эти мучительные шесть лет, чтобы в конце концов понять – как жить.