Текст книги "Шторм"

– На ограничениях. Должны же быть какие-то ограничения, касающиеся их содержания.

– Конечно. – Он смеется. – Никогда бы не подумал, что мне придется растолковывать закон офицеру полиции, но всякое бывает. По Акту о живой природе от 1981 года vipera berus нельзя убивать, наносить им раны и вылавливать для продажи. А согласно Акту о содержании опасных диких животных от 1976 года разводить или просто держать гадюк дома можно, лишь получив разрешение у местных властей.

– Значит, имеется реестр.

– Ну да. Уверен, вам не составит труда получить копию.

– А как насчет журналов? Публикаций о продаже?

– Есть парочка. Но они малотиражные и, по правде сказать, не слишком профессиональные по уровню. Большая часть контактов в герпетологическом сообществе теперь осуществляется через Интернет. Я могу дать вам адреса некоторых веб-сайтов.

В сумрачном свете, исходящем из террариумов, Кейт видит, что на лице Мэтисона написано спокойное удовлетворение. Этот человек живет в мире со всем окружающим.

– Вы ведь любите свое дело, не так ли?

Он улыбается.

– Сколько себя помню. Мой прапрапрадед, Джеральд Креф, был первым по-настоящему серьезным герпетологом Австралии. В тысяча восемьсот шестьдесят девятом году он написал книгу под названием "Змеи Австралии". Ее переиздают до сих пор. Это что-то вроде классики.

Теперь ее черед улыбаться.

– Боюсь, вам этого не понять, – добавляет он, хотя и совершенно беззлобно. – Вы видите лишь чешуйки, яд и опасность, но не воспринимаете восхитительную гармонию узоров на их коже или поражающую воображение грацию их движений. А ведь это искусство, своего рода танец.

– Наверное, вы правы.

– Змеи – это воплощение всего лучшего в природе. Изумительно приспособленные, невероятно разнообразные и поразительно красивые. И самые совершенные из всех животных. Ничего лишнего – ни конечностей, ни ушных раковин, ни век. Подлинная вершина эволюции.

"Ничего лишнего! Снова Оккам и его чертова бритва".

– Охота и убиение жертв отнимают у них меньше времени, чем у любых других, существующих в природе хищников. Они никогда не нападают без причины – от укусов пчел в Соединенном Королевстве каждый год погибает гораздо больше людей, чем от змеиного яда. Но при всем этом назовите мне любое живое существо, которое вызывало бы у людей хотя бы половину того страха и злобы, которые испытывает род людской к змеям. Змея – символ зла, символ всего дурного. "Змеиное жало" и все такое. А ведь никакого жала у змей нет, а язык является органом обоняния. Придумали сказочку про соблазнение Евы в саду Эдема, тогда как любой мало-мальски компетентный ученый скажет вам, что такого места никогда не могло существовать. Позвольте мне спросить вас кое о чем, инспектор. У вас есть дети?

– Сын.

– Сколько ему?

– Четыре года.

– А он когда-нибудь видел змею?

– Насколько мне известно, нет.

– Вы не водили его в зоопарк?

– Пока нет.

– Поведите его туда когда-нибудь однажды и покажите ему змею. Я ручаюсь, что ему захочется взять ее, поиграть с ней.

– Мало ли что? Как-то раз, например, ему захотелось поиграть с отбеливателем и даже попробовать его на вкус.

– Может быть. Но суть дела вот в чем. Маленькие дети инстинктивно не испытывают страха перед змеями. Они без опаски берут их в руки. И не потому, что еще слишком мало знают, а потому, что не знают лишнего, того, чем потом забьют их головы. По мере взросления они начинают относиться к змеям все хуже и хуже, а знаете почему? Потому что их так настраивают. Взрослые. Когда эти дети становятся взрослыми, они передают это предубеждение своим детям. И так из поколения в поколение.

* * *

К тому времени когда Кейт добирается до дома Бронах, Лео уже спит. Тетушка стоит за мольбертом, взирая из-под сдвинутых бровей на смешанные на палитре краски.

– Паршивый день, а? – спрашивает она.

– Я бы сказала, не без того.

– Глоточек виски.

Кейт наливает себе на донышко и садится на диван проверив, как всегда, не пристроился ли там один из тетушкиных волнистых попугайчиков.

– Кейт, ты смотри не переусердствуй. Не хочется читать тебе лекции, но ты испытала сильное потрясение и тебе не стоит перенапрягаться.

– Я обязательно это учту. Ты ведь знаешь.

– Ага, знаю. Учтешь ты, как же. Черта с два. Я потому и долдоню, чтобы вложить хоть малость здравого смысла в твою дурью башку.

По пути домой, в машине, в то время как Лео спит в детском сиденье, Кейт размышляет о том, насколько права тетушка. По правде, так она действительно лезет из кожи вон. Начать с того, что сама навесила на себя это дело. Предпочла разбираться с чужими проблемами, лишь бы не решать свои.

И только когда она оказывается внутри, временно отгородившись от мира входной дверью, ей вспоминается кое-что еще. Она забыла рассказать Бронах, что сегодня видела Фрэнка, и Бронах не упомянула об этом. А ведь Фрэнк и Бронах очень близки. Он наверняка позвонил ей и рассказал об их встрече.

* * *

Кейт бросает взгляд на часы. Четверть девятого.

Повинуясь порыву (если не решится сейчас, потом у нее не хватит духу), она берет телефон и набирает номер Алекса.

– Алекс Мелвилл.

– Алекс, привет, это Кейт.

– Привет. Можно я перезвоню тебе попозже? Я как раз собрался пойти поиграть в футбол.

– Конечно.

– Я закончу в полдесятого. И сразу позвоню тебе.

– Если ты не поел – а я думаю, что и не поешь, потому что собираешься играть в футбол, ты... – ("Ради бога, Кейт, остановись, что за чушь ты несешь".) – Ты всегда можешь заглянуть...

Она слышит, как он издает короткий дружелюбный смешок.

– Это ты насчет обещанного обеда?

– Да. Если ты этого хочешь.

– Отлично. Увидимся.

– Где ты будешь играть в футбол?

– На площадке позади колледжа Маришал. Мне пора, а не то опоздаю.

* * *

Час спустя, поболтавшись по дому и практически не сделав ничего путного, Кейт убеждается в том, что Лео крепко спит, и запрыгивает в машину. Она отлучится на десять – двадцать минут. Лео даже не узнает, что ее нет дома.

Остановившись у ограды футбольного поля, Кейт наблюдает за игрой. Алекс, стремительный и подвижный, как живая ртуть, высматривает бреши в защите и устремляется туда, так высоко вскидывая голени, что его пятки касаются ягодиц. Он бьется за мяч как одержимый. Сдержанного, рассудительного, каким его знает Кейт, Алекса не узнать: так бывало на сцене в Бергене, когда ему приходилось проводить последние полчаса каждого вечера в роли чокнутого. Кейт видит его литые, рифленые каучуковые подошвы, когда он, пронесшись по искусственному покрытию поля, сбивая противника, наносит удар по мячу. Это происходит два, а то и три раза за короткий промежуток времени, но никто не говорит ему ни слова. Все знают, что случилось на пароме.

Ровно в полдесятого на поле выходит другая команда, а команда Алекса удаляется за боковую линию. Добродушно подтрунивая друг над другом, игроки стаскивают футболки и убирают их в спортивные сумки. Кейт прислушивается к их шуточкам.

– Видел бы ты, какую клевую пташку снял Стив в прошлую пятницу. Первый класс.

– Не то слово. Фигура как на рекламной фотографии.

– Ага, и мордашка как на фотографии. Со стенда "Их разыскивает полиция".

Все дружно, раскованно гогочут – это настоящий мужской смех.

Алекс закидывает сумку через плечо и, заметив Кейт, подмигивает ей.

– До следующей недели, ребята, – слышит она его слова.

– Ты в порядке, Ал?

– Не беспокойтесь. Со мной все нормально.

Голос его и впрямь звучит совершенно нормально. И не подумаешь, что всего три минуты назад он пер, не глядя, на людей, как взбесившийся автобус.

Алекс проходит в ворота и целует ее в щеку. Пара его товарищей, как по команде, начинают многозначительно покашливать. Он, не оглядываясь, показывает им поднятый над плечом средний палец.

– Я не знал, что ты за мной приедешь.

– Я сама не знала.

Вернувшись домой, Кейт режет салат, в то время как Алекс принимает душ. Она мимолетно ощущает нелепый укол зависти из-за того, что ему, побывавшему в той же переделке, удается спокойно стоять под льющейся водой.

Он возвращается на кухню в белой, в рубчик, футболке и военного образца шортах.

– Душ у тебя низковат. Мне чуть не пришлось мыться сидя.

– Быть верзилой не всегда преимущество.

– Так уж сразу и "верзила". Шесть футов три дюйма не такой уж непомерный рост.

– В этом доме – непомерный. А теперь заткнись и ешь.

За ужином они непринужденно болтают о чем угодно, кроме катастрофы парома. Кейт рассказывает ему о гибели Петры Галлахер – но, разумеется, только в общих чертах, без оперативных подробностей. Он в ответ посвящает ее в последние сплетни принадлежащего Лавлоку аукционного дома, где служит младшим сотрудником отдела массового искусства. Синклер и Джейсон работают там же: Синклер возглавляет отдел изящных искусств и проявляет особый интерес к старым мастерам и импрессионистам, а Джейсон является заместителем начальника антикварного отдела, в сферу его интересов попадают древние художественные изделия и археологические находки, охватывающие территорию от Западной Европы до Каспийского моря. По сути дела, именно благодаря этим троим Лавлок и заинтересовался абердинскими любителями. Теперь он патронирует труппу, и именно его спонсорская помощь позволила им отправиться в Норвегию: он просто выписал чек на сумму, составлявшую разницу между средствами, которые им удалось собрать, и теми, которые были необходимы. На каком-то этапе он и сам высказывал намерение слетать туда и посмотреть спектакль-другой, но бизнес вынудил его в последний момент отменить поездку.

– А давно ты работаешь в "Укьюхарт"? – спрашивает Кейт.

– Пять лет или около того.

– А ты никогда не планировал сменить работу?

– Бывало. Подумывал о том, чтобы завести свой бизнес или отправиться путешествовать, то да се... Друзья, которым приходило в голову то или другое, предлагали к ним присоединиться. В принципе, я и сам понимаю, надо бы заняться этим, пока есть возможность. Я холост, жениться в ближайшее время не собираюсь – когда и менять жизнь, если не сейчас. Но работа мне нравится, и люди вокруг хорошие.

– Ты хочешь сказать, что у тебя недостает решимости?

Он смеется.

– Ну, в общем, да.

– Это только насчет работы, или ты по жизни такой?

Это прозвучало прямолинейнее, чем хотелось бы Кейт, однако подтекст безошибочен. Да и возможности найтись с ответом она ему все равно не дает, потому что наклоняется через стол и целует Алекса. Сначала их губы лишь мягко соприкасаются, потом поцелуи становятся дольше и сильнее, дыхание все жарче. Его язык проскальзывает между ее зубами и облизывает ее язык. Глаза, разумеется, закрыты: поцелуи – это великолепное царство вкуса и осязания, не нуждающихся в зрении.

Они встают из-за стола, и Кейт увлекает Алекса в гостиную, где они ложатся (почти падают!) на пол и начинают медленно снимать друг с друга одежду. Пока она стягивает с Алекса одну вещь, ему приходится снимать две, так основательно она закутана. Ее тело реагирует на обнажение появлением гусиной кожи.

Находясь поверх него, Кейт извивается, избавляясь от своих трусиков, и смотрит, как он делает то же самое со своими шортами-боксерами, стаскивая их вниз по коленям. Они сбиваются на его лодыжках, и длинные мускулы впереди его бедер напрягаются, когда он движениями ног сбрасывает их прочь. Она наклоняется и направляет его внутрь себя, пока он не входит полностью. Алекс лежит совершенно неподвижно. Его глаза закрыты, а кончики пальцев покоятся на ее бедрах.

– Ты в порядке? – спрашивает она.

Он открывает глаза, и она может поклясться, что они влажны от слез.

– В полном порядке.

Он слегка приподнимается и привлекает ее к себе.

– Ты уверен насчет этого?

Он кивком обозначает "да" и подается вверх, навстречу ее движению. Начало получается у них несколько неловким, но потом Кейт чувствует, что он расслабился, и ритм их движений налаживается. Волосы падают ей на лицо, и он тянется, чтобы отвести их назад и видеть ее лицо. Потом его толчки ускоряются, и он кончает первым, но не прекращает движений до тех пор, пока и она, достигнув высшей точки, не падает Алексу на грудь, тяжело дыша ему в ухо. И он замечает, что Кейт дрожит.

* * *

Практически весь штат «Абердин ивнинг телеграф» отправился отсыпаться. В редакции остались только три человека: дежурный редактор Йан Лавелль и два ассистента.

Они проверяют проводную связь, пьют кофе, смотрят телевизор. Даже с учетом столь масштабного сюжета, как катастрофа "Амфитриты", ночью (если, разумеется, не считать той, первой, лихорадочной ночи) работы не так уж много.

Звонит телефон. Лавелль берет трубку.

– Ночной дежурный.

– Говорит представитель "Первой земной экологической группы", – раздается в трубке женский голос. Произношение выдает в звонящей женщину образованную. – От имени нашей группы и близких нам по духу организаций, занимающиеся сохранением будущего планеты, уполномочена заявить, что мы не несем ответственности за случившееся с "Амфитритой". Тактика нашей борьбы никогда не будет предусматривать возможность посягательства на невинные жизни.

На том конце линии кладут трубку. Лавелль заканчивает стенографирование полученной телефонограммы, а потом снова берется за телефон, чтобы позвонить в Лондон, в информационное агентство Пресс ассошиэйшн.

С чего все это начинается? Конечно, с самого начала. Начало же всему кладется в маленькой прибрежной деревушке неподалеку от городка Стонхейвен. Правда, в самом названии "деревушка" присутствуют намеки на безмятежность и уют, а к этому месту ни то ни другое не подходит. Приезжайте сюда в любое время, кроме быстротечного периода летней неги, и вы поймете, что имеется в виду. Дома теснятся на вершинах утесов и сторонятся отвесных склонов. Все окна и двери выходят на внутреннюю сторону, чтобы защитить не только от штормов, но и от дьявола, который шныряет по утесам и норовит прокрасться в заднюю дверь. Ветер никогда не стихает, он лишь меняет направление, мечется то туда, то сюда, и то стенает, преследуя пересекающего гавань на своем суденышке рыбака, то залихватски свистит, сотрясая окна и со стуком хлопая садовыми калитками.

Побережье – это целый архипелаг испещренных рубцами бурых и черных скал. Он готов смотреть на эти камни часами, и в их очертаниях ему видятся образы живых существ. Вот те, продолговатые, смахивают на пару крокодилов, подстерегающих на отмели добычу, а тот валун похож на голову всматривающегося в море старца. Пожухлая трава на его вершине усугубляет сходство поскольку напоминает поредевшие старческие волосы. За домами, гаванью и скалами раскинулось родственное ветру море. Море тоже живое, живое и злобное. Оно убивает. Его ярость никогда не иссякает, никогда не утихает. Оно бьется в прибрежные камни с безжалостной целеустремленностью, вкладывая в это безжалостную энергию и после каждого удара рассыпаясь взрывами белых брызг. Когда он осмеливается ночами смотреть поверх вершин утесов, то видит лишь пенные ореолы гребней волн да отражение луны, раздробленное на миллионы осколков.

Его первое сознательное воспоминание – о море. Он бродит по прибрежному мелководью, скользя на коварной поверхности камней, покрытых гладкой зеленой кожей морских водорослей. Ему трудно, он еще слишком мал, чтобы с легкостью перебираться с камня на камень. Под подошвами лопаются пузырьки пены, над головой громкие, пугающие крики чаек. Вода холодит его лодыжки, волны с плеском взбираются к голеням, к коленям. Море как будто приглашает его к себе.

Потом позади него, совсем близко, звучит резкий, сердитый голос. Жилистые руки обхватывают его и поднимают из воды, за чем следует увесистый, болезненный подзатыльник.

– Вздумал по морю прогуляться, безмозглый щенок? Ну так иди, утопии, сделай всем одолжение. Мне самой следовало утопить тебя, едва ты родился. На сей раз тебе повезло, тебя углядел твой папаша. Вот посмотришь, кто придет тебе на выручку, когда его не окажется поблизости.

Он начинает плакать. Еще один звонкий шлепок.

– Кончай сопли распускать, ублюдок.

Она бесцеремонно ставит его на землю. Они пересекают каменистое побережье и идут дальше, на петляющую дорогу, ведущую от гавани в глубь суши. На ее лице привычная раздраженная гримаса. Ее поредевшие темно-русые волосы взбиты ветром, а руки на фоне красного фартука кажутся алебастрово-белыми. Домишко, в котором живет их семья, выглядит серо и уныло снаружи и вдвойне угрюмо внутри. Но там есть тесная гостиная, в которой все они жмутся поближе к огню. С одной стороны Айвен, в своем продавленном коричневом кресле, с другой – Айлиш, прямая и напряженная, как аршин проглотила, на стуле с жесткой, прямой спинкой, а между ними, на маленькой кушетке, дети. Он, Кэтрин и Конни. Герой, помесь шотландской овчарки с борзой, лежит на полу, его голова на передних лапах или вытянута вперед. Бока поднимаются и опадают, как кузнечные мехи.

Они едят на кухне, за старым сосновым столом, мягкая древесина столешницы которого покрыта выбоинами и отметинами от посуды. Мальчик не припоминает, чтобы когда-либо в присутствии Айвена за столом зашел разговор, заслуживающий такого названия. Разговор Айвена с Айлиш сводится к быстрым, отрывочным фразам. Айвен говорит, а Айлиш бросает взгляд в его сторону и ограничивается кратким ответом. Если не обходится без такового. Порой Айвен велит Айлиш или кому-то из детей что-нибудь сделать. Бывает, что Айлиш спрашивает Конни или Кэтрин, что они делали в тот день в школе. Мальчика она не спрашивает никогда.

Временами Айвен смотрит на мальчика и улыбается, только вот происходит такое настолько редко, что трудно сказать, умеет ли он улыбаться и улыбка ли это на самом деле. Рот его при этом кривится, открывая пару торчащих зубов, а глаза суживаются. Лицо остается в таком положении несколько мгновений, а потом возвращается к прежнему – губы выворачиваются, как резиновые, морщины вокруг глаз разглаживаются.

Потом он говорит:

– Молодец, парень, – и смотрит в окно.

У детей общая спальня. У Конни, как у старшей, есть собственная кровать. Мальчик и Кэтрин вдвоем спят на другой. Ночи тоскливы и беспокойны. Кэтрин без конца ворочается, еще он часто слышит, как за соседней дверью ворчит Айвен. Но прислушивается не к его бормотанию, а к звукам, доносящимся снаружи. Огромное морское чудовище, шлепая по камням мокрыми лапами, карабкается по утесам, чтобы сбросить их в море.

Когда дети укладываются спать, Айлиш и Айвен напиваются, а потом дерутся. Ему вспоминаются фразы, которыми они обмениваются, даже те, которые в ту пору не имели для него никакого смысла. Он запоминал их, как будто знал, что однажды сложит воедино и все поймет. Обрывки слов, как всплески цвета на составных элементах головоломки, каждый из которых, когда паззл удастся сложить, может оказаться чем угодно – коньком крыши или ухом куклы.

Слова его матери.

"Быстро кончил. Если и было что-то хорошее, так это".

"Конечно, я его на дух не переношу. Ведь он похож на тебя".

"Не дури. Неужели ты думаешь, кто-то станет трахать меня после такого козла, как ты?"

Слова его отца.

"Уж не воображаешь ли ты, что я стал бы трахать тебя на трезвую голову".

"Ага, и продолжал дрючить, пока не получил сына".

"Вырастут долбаными шлюхами, как их хренова мамаша".

Деревенские танцульки, виски и пиво, шумящие в голове, руки, шарящие по телу. Они выходят на задворки и трахаются. Так сходятся Айвен и Айлиш. Ему двадцать один, ей девятнадцать. Пять месяцев спустя они женятся, а через четыре месяца после свадьбы появляется Конни. Они не предохраняются, об аборте Айлиш даже не думает, о том, чтобы Айвен предоставил ее себе самой, тоже не идет и речи. Их родители непреклонны, в результате чего они создают семью, которая им не нужна, и заводят столь же ненужного ребенка. После свадьбы проходит всего несколько месяцев, а Айвен и Айлиш уже опостылели друг другу до чертиков.

Дочка дочкой, вылупилась, и черт с ней, но Айвен хочет сына, парня, который вырастет и станет рыбаком, как он сам. Поэтому папаша не успокаивается и заставляет себя залезать на Айлиш снова и снова, до тех пор пока она опять не оказывается в положении. После этого он забрасывает секс и с тем же энтузиазмом принимается молиться о рождении мальчика. Молитвы не помогают – на свет появляется Кэтрин. Айвен безумствует – утверждает, будто девочка не от него, что ребенка подменили в больнице, – короче говоря, несет всякую ахинею, лишь бы оправдать тот факт, что не сумел смастрячить сына.

После рождения Кэтрин он пропадает на пять дней, а когда возвращается, ничего не объясняет, да Айлиш ни о чем и не спрашивает. Речи об этом случае больше не заходит.

Чем больше Айвен и Айлиш ненавидят друг друга и чем больше Айвена раздражает то, что Кэтрин и Конни не мальчики, тем больше Айлиш сближается с девочками. Это что-то вроде их собственного маленького женского заговора. Но Айвен не теряет надежды добиться своего. Напиваясь, он гоняет Айлиш по дому, колошматит ее и, доведя до полубессознательного состояния, насилует, пока она опять не беременеет. Девять месяцев Айлиш ходит на сносях, желая, с одной стороны, снова родить девочку, а с другой – страшась того, что может устроить муж, если его мечты опять пойдут прахом. Наконец рождается мальчик, копия Айвена, что еще больше распаляет ее жгучую ненависть. Ненависть к обоим, отцу и сыну.

Ему семь лет, они с Конни гуляют на взморье. Над головами, создавая своими визгливыми криками непрерывный звуковой фон, кружат, ловя спиральные потоки теплого воздуха, чайки. Кэтрин осталась дома с Айлиш. Айвен вроде бы и присматривает вполглаза за детьми но на самом деле они его не особо интересуют. Он сидит между штабелями клетей и лебедкой для выборки сетей. Траулеры, стоящие на якорях в спокойных, внутренних водах гавани, слегка покачиваются на мягких волнах, радарное оборудование цепляется к мачтам, словно белки к древесным стволам. Названия суденышек до сих пор мелькают в его сознании: "Орка", что принадлежит Айвену, "Жнец", "Солнечный луч-1".

Дети играют на отмели. Конни находит гладкий камешек и кидает его, стараясь, чтобы он как можно больше раз отскочил от поверхности воды. Камешек, взметая белые фонтанчики, подпрыгивает трижды, после чего набежавшая волна подхватывает его и поглощает целиком. Пока он тычется в стоячие лужицы в поисках мелких живых существ и ни одного не находит, Конни забредает все дальше на мелководье. Потом она садится и, размахивая руками, начинает брызгать в него водой. Он пригибается и ныряет по направлению к ней. Руки его работают как ветряная мельница, взметая целые фонтаны. Они плещут друг на друга водой, фыркают, откашливаются и покатываются со смеху.

Миновали годы, но и теперь, мысленно возвращаясь в прошлое, он не может припомнить ни одного более счастливого мгновения.

И тут на них устремляется море. Оно приходит за ними столь стремительно, что они оказываются беспомощно болтающимися под водой, не успев даже понять, что происходит. Впечатление такое, будто океан вздыбился, чтобы схватить их и унести. Он, благо глубина здесь по грудь, встает, но отливная волна сбивает его с ног, шмякает о камни и тянет в море. Конни пронзительно взвизгивает, но этот панический звук обрывается захлебывающимся бульканьем. Когда он открывает глаза под водой, он видит ее дергающиеся, сходящиеся и расходящиеся, как ножницы, ноги.

Голова его поднимается над поверхностью, и, как только вода оказывается не над ним, а вокруг него, он вопит что есть мочи, изрыгая изо рта вместе с истошным криком соленую воду, и, прежде чем погрузиться снова, успевает увидеть у стены гавани розовое пятно – лицо повернувшегося в его сторону Айвена.

Теперь образ Конни туманит зеленая толща воды. Прибой крутит ее, то приподнимая к поверхности, то вновь погружая, но сама она больше не борется. Ее сносит в его сторону, но тут и он сам оказывается подхваченным очередной волной. Она переворачивает его, затягивает вниз, а потом вышвыривает на поверхность. Он видит Айвена – тот уже прыгнул в воду и плывет, рассекая воду широкими ладонями рыбака. Мальчик здесь, девочка там, отец находится на равном расстоянии от обоих. Мальчик успевает издать еще один крик, а когда его опять затягивает вниз и воздух в легких кончается, он с ужасающей отчетливостью осознает, что прибой слишком силен и спасти обоих, и его, и Конни, Айвен не успеет. К тому времени, когда он доберется до кого-то из них, другого уже отнесет за пределы досягаемости.

Он наглотался воды, и теперь его тело погружается, уходя все дальше от светлых, поверхностных слоев в уплотняющуюся, все более темную глубину. За давящей тяжестью воды начинает звучать монотонный, тягучий голос, точнее, смесь всех голосов, слышанных им за его недолгую жизнь. Потом на коже возникает ощущение солнечного тепла, а перед глазами появляются видения. Черноту прорывают яркие вспышки, словно столпы света, выискивая что-то, рыщут по поверхности ворчащего моря.

Затем все поле зрения заполняет огромное лицо Айвена. Он ощущает сильное давление на грудь, чуть поднимает голову и видит, а не чувствует, как Айвен ударяет его тыльной стороной ладони. Он пытается набрать воздуха, не дождавшись, когда его легкие очистятся от воды, но это не приносит ничего, кроме острой боли в груди. Рот его широко раскрыт в бессильной попытке сделать вдох. Потом последняя струйка воды изливается, стекая по щеке, наружу, и на смену ей внутрь устремляется поток воздуха. Бока его вздымаются и опадают, как у Героя, когда тот лежит по вечерам у огня.

Поздно вечером, когда полицейские и соседи уходят оставив их вчетвером, в доме царит оцепенение. Но как только Кэтрин и мальчик ложатся спать, чары спадают и между Айвеном и Айлиш происходит самая большая на его памяти стычка. Дети жмутся друг к другу – Кэтрин ни в какую не ложится спать на кровать Конни, пока ту не похоронили, – и прислушиваются к безумной какофонии, доносящейся из кухни. Звон кастрюль и сковородок эхом отдается по всему дому. Голоса родителей делаются все громче, звучат все более возбужденно. Каждый стоит на своем, каждый считает себя правым и нипочем не намерен сдавать позиции.

– Ты сказал, что будешь присматривать за ними.

– Я и присматривал. Все произошло слишком быстро.

– Ты погубил ее. Моя Конни умерла из-за тебя.

– Паренек находился ближе. К тому времени, когда я добрался до него, с ней уже было покончено.

– Ты мог бы спасти ее.

– Не мог!

– Врешь! Небось ради этого маленького ублюдка ты проплыл бы полпути до Норвегии.

– Тебя там не было.

– Как я могла тебе довериться? Я была долбаной идиоткой. Я идиотка, а ты хренов никчемный...

И тут он ее бьет. Сначала слышна хлесткая оплеуха, а потом глухие удары, судя по которым в ход пошли кулаки. Кэтрин поворачивается к мальчику и сжимает его в объятиях так крепко, что ему кажется, будто она вознамерилась его задушить.