Текст книги "Сердце болит…."

«Братцы, помилосердуйте! Предайте смерти…»

…Мы уже видели много беспомощных, покалеченных людей. Кто-то лежал смирно, тихо… и только смотрел вокруг. Растерянно, будто удивляясь: неужели это я…

Вместе с маминым младшим братом Виктором – одного меня не отпускали далеко от себя – мы смогли кому-то даже помочь… Сами-то прятались от обстрела. Успевали!

Уже совсем близко передовая, почти рядом с нашей Русской деревней.

Обстрел! Это не бронебойными по танкам. Это шрапнельные. По людям! Когда передовая совсем близко, обстрел прекратился.

Ждали.

Тихо у нас: самолетам много «работы» на кургане, на поселке Тир за оврагом, на «Баррикадах»… Далеко!..

Шрапнельные снаряды! Это страшнее, чем бомбы. Тех видно, и мы точно знали, какие не долетят до нас, какие уже перелетели…

Даже от «лаптежников» (Ю-87), хоть они очень точно и ловко «клевали» (им сверху, коршунам, прекрасно видно жертву)… мы как суслики ныряли в свою норку.

Мне везло. Успевал нырнуть…

Но обстрел! Особенно мы – жители страдали…

Как от наших зениток, только те высоко в небе оставляли разрывы – цветочки. Красивые! Эти – прямо над головой… Осколки рубили все на земле. Все живое и мертвое: слепы потому что! И мы их видели, только когда прятаться было поздно…

Где-то там, за горой, за последними частными улицами, на пустыре и стояли теперь их пушки. Много. Уже не было наших в живых никого. Но над тем местом еще лениво кружились (от нас видно!) какие-то двухвостые самолеты…

Или разведчики, говорили бывалые бойцы, или корректировщики. Все видят! Сами не бомбят… Как к нам прилетят, значит, наша очередь. Жди беды.

…Внизу у нас – равнина. От «железки» до самого берега народу еще много на улицах, во дворах своих, на главной дороге… Военные строем идут. От Волги поднимаются: переправились, слава Богу!

Все на виду… Мы своих рядом видим, разговариваем, радуемся! А они с неба – сразу всех нас. Тоже радуются…

«Рама» – называли этого разведчика глазастого военные…

Вот она и давала команду своим…

В первые минуты еще бегали с носилками санитары. Мало кто понимал, что происходит… Откуда смерть?

…У дяди моего Виктора (бывшего курсанта-летчика) полпоселка друзей, учеников, просто влюбленных в этого чудо-мастера – человека!

…Первого раненого красноармейцы-санитары принесли и поставили на носилках у нашей калитки: Валька-сосед! Всегда такой смуглый, будто один за всех – чернокожий – теперь лежал белый-белый… Как его кости, которые торчали из коленок… И ни кровинки почему-то. Наверное, кончилась уже…

Вальку унесли… Он проститься хотел с нами, с Виктором, дедушкой, но не смог. Только смотрел. Глазищи! И не слезинки…

Многих мальчиков в эти дни – дни расстрела населения шрапнельными снарядами – посекли осколки. Мы так ни с кем больше не увиделись… Никогда.

Гибли первыми военные.

– Братцы, помилосердуйте, предайте смерти…

Красноармеец кричал. Его несли санитары. И сами упали рядом…

Говорят, можно привыкнуть к смерти. Не знаю. Можно просто окаменеть, как самому умереть…

У стены краснокирпичного барака жилого, рядом с хлебопекарней (на Карусельной) под стеной лежал боец. Двое раненых сидели рядом, еще держали винтовки.

…Мимо пробегали жители ближних домов и скрывались в проломе: забор каменный почти развалило…

Там внутри уже много людей. Все тащили чего-то.

…К раненым никто не подошел – страшно было: они же охрана пекарни!

Наши же! А паника победила: надо было бежать по цехам, кладовкам, самим успеть хоть что-то унести домой.

Грабили?

Да нет: брошено все, раз уже и охраны нет, и забор упал… Один побежал. И все за ним…

Раненые молча смотрели на людей.

Кричал один. Тот, на носилках, совсем пожилой: «Предайте смерти! Братцы, помилосердуйте…»

Никого не осталось из верных, юных друзей моего дяди Виктора.

А пушки все стреляли. По мертвым.

Сколько же у них снарядов?! И где наши?

ВЦ. А как же! (И дома, и на фронте)

…Расстреливают наш посёлок, не бомбят. Некогда. Туча «юнкерсов» «не уходит» с кургана. Штурм! Новая дивизия карабкается на вершину. Там уже немцы…

Думаю, в эти дни решалась судьба всех нас… Мы дома. А где-то ещё бегут люди, гонят скот, технику к Волге, к Сталинграду… Спасаются… А солдаты?

Сегодня оживают их крики отчаяния в письмах родным. И от родных.

ППС-802, продотдел штаба армии. Умнов:

…Мы переживали и переживаем дни, полные трагизма, двигаемся к своим родным местам… Сам я остался жив. Беспокоюсь за тебя. У вас скоро тоже начнутся большие дела. То, что я писал в последней открытке, – всё наоборот.

ДКА ППС-28, Чечков Иван Семёнович:

…Мы пошли в наступление. Один день было благополучно, а на другой день он нас окружил, высадил впереди нас десант. Кругом горело, что не было куда деться. Дождались мы вечера, но проклятый немец подметил нас, и давай бомбить. Прямо над Доном. Многих убил, многих потопил, многих поранил и много забрал в плен. Также много взял, потопил и убил эвакуированного скота, не дал переправить через Дон. Дорогая моя супруга Катя и мои детки. Вас, наверное, немец заберёт, но вы никуда не уезжайте, оставайтесь дома, ройте на кладбище окопы и скрывайтесь там по 2–3 семьи.

ППС-1966, 619-й СП, рота автоматчиков, Пакомут:

…Я бы рад, чтобы меня ранило или убило, было бы легче. Если меня убьют, то мне не нужно будет о вас заботиться, а также о детях, а если тяжело ранят, то ожидай меня домой, я приеду, ибо раненых домой отпускают.

Наташа, я больше без тебя жить не могу!..

Гор. Сталинград, пос. Ворошилова, школа ФЗО, Перельман М. Т.:

…Положение наше ужасное. Мы погибаем. Вырваться отсюда нельзя, пути отрезаны. На Волгу немец бросил мину, и 2 пассажирских парохода потоплено, сегодня сгорела баржа с нефтью. Жалко детишек, они веселы и беспечны, совершенно не готовы принять смерть. Шурик отправился в ясли, а Юрик и Женя сидят на полу и играются. Очень тяжело мне писать. Зная, что отсюда мы уже не вырвемся. Пока, прощай…

Ростовская обл., Дубовский р-н, колхоз «Ленинский путь» Лапко Н. Р.:

…Милый, мне кажется, что приходит конец моей жизни. Я живу в таком месте, что от врага не убежишь. Не на чем, а от нас он не так далеко. Если я не смогу уехать и придёт кровавый палач, то я не останусь на поругание, возьму детей и пойду в реку…

…Районные начальники уже своих жён отправили на машинах. Так было. Отправили не торопясь, обеспечив продуктами и хорошим транспортом, а нас уговаривали не делать паники…

Нас отправят на быках, да и то если будет возможность. Мы «догоним» их. Но не важно, хотелось бы узнать, что будет после войны. Я почти уже нажилась, дети-то маленькие.

Сталинградская обл., с. Сиротино (точный адрес отправителя не указан):

…Сегодня у нас, вернее, в Сиротино, эвакуируется всё население. Мне очень жаль, что я не могу этого сделать. Сейчас главное, что мои крошки – дети будут гибнуть на глазах – это для меня страшнее всего.

Левая сторона Дона. Степное поле. Нельга Клавдия Васильевна:

…11.07.42 произошла эвакуация нашего населения, все выехали, начальство – военком Микульского райвоенкомата выехал за два дня до эвакуации. Нам не сообщил ничего, а оставшийся там интендант тов. Павлов, казак, нагрузил машину и срываться. Я к нему обратилась, так он ответил – идите на переправу, там есть люди и вас перевезут. Я и мама стали плакать – как же идти без ничего. Он с криком: «Я не потащу вас на своём горбу», а на машину нагрузили ценности военкомата – лампы, ведра, балалайки, гитары, а ребенка и жену командира оставили на съедение немцам…

Тогда я обратилась к войскам отступающей армии. Они меня взяли… Аттестат остался в военкомате.

Ваня, за то, что интендант бросил меня с ребенком и мать… об этом я напишу самому товарищу Сталину.

* * *

Если б можно было найти сейчас того интенданта Павлова из Микульского райвоенкомата! «Я не виноват, – скажет, – все бежали…» А судьба Клавдии Васильевны Нельги? Всей семьи командира РККА? Трибунала трусу мало!

…Стыдно – сам мальчишкой бессильным был свидетелем, не просто похожей, а точь-в-точь такой судьбы. Только сегодня снова кольнуло сердце – эти письма с пометкой: «Проверено военной цензурой».

В том же июле 42-го и мы с мамой бежали домой. Еще живы были «наши» в Сталинграде… «Новый дом», как могилу братскую – щель во дворе вырыли…

Есть НЗ правды?

Последним, самым последним «гарнизоном» дедушкиного двора в Русской деревне – тогда уж и нашего с мамой – был свеженький стрелковый взвод. Казахи. Ни слова по-русски…

Их командир – вчерашний школьник, москвич. Мои старики и окрестили его: наш Коля. Лейтенант Николай Смирнов, помню.

Мальчик из хорошей семьи, даже умывался каждое утро…

Как можно? Смотреть было больно: боец льет ему на руки тоненькой струйкой из котелка, а на земле посудина побольше – наш тазик – ловит каждую капельку…

…Конец октября, а мы здесь не видели, не дождались ни дождинки с неба за всю осень 42-го. Пили из воронок, если немецкие бомбы – очень тяжелые – глубоко пробивали землю. До воды! До отравы… Я столько раз как пьяный делался, даже весело становилось «воевать»… Может, думаю, теперь так наркотики и получаются? Химия…

Мы, слава Богу, не привыкли и выжили. Вот соседей ни у пекарни, ни со стороны Базарной, ни даже от клуба Ленина (его будто к нам передвинули) давно не видно, не слышно…

Ни живой души…

Стрелковый взвод… Пополнение… Место освободилось на передовой… Здесь эта штука условная – «уличные бои». Разве только пригородная «железка». Уперлись в нее немцы. Сплошная стена. Скелеты сгоревших вагонов, платформы. Плотно забиты все пути. Никакому «тигру» не перебраться…

Вот и сидят на горе, капитально окопались. Даже не стесняются, не боятся, что увидим дымок над блиндажами… А что теперь наши могут сделать? Чем? Пушки-«катюши», танки – за Волгой.

Грешно мне говорить через столько лет, но очень было похоже, что обе стороны устали страшно. Навоевались… Или немцам показалось, что уже победили?.. Но то, что новенький лейтенант привел свой взвод и встал лоб в лоб с ними, да еще умывается каждое утро! – это был вызов всему сталинградскому аду кромешному, всей войне! Мы-то вшивые, смертельно голодные, умирающие рядом с любимой моей бабушкой Сашей (мы не могли бежать, оставить ее…), вдруг получили будто глоток воздуха. Не смейтесь! Я недавно такую боль испытал, пережил: только представил себе те дни! Словами не выразить. Коля-лейтенант стал нашим ангелом-хранителем, молюсь за него теперь. Дошло.

…Казахи! Соседи наши, родные почти. Совсем рядом, за Волгой их дом. За Эльтоном. Пришли, встали… а ни слова по-русски. Командира понимали. Молча…

…Румяный, будто девушка, белотелый – и ни капельки не похожий на «отца-командира» (бойцы-то были намного старше его многие).

Мы не знали (откуда?), а он – лейтенант – знал, что стоять им всем насмерть здесь. Уже знал.

…Совсем мальчик! Постоянно доставал из кобуры свой огромный тяжелый наган, прокручивал барабан, проверял, пересчитывал патроны… И убирал его так же торжественно, как доставал…

«Воевать» сейчас ему было не с кем.

…Теперь-то могу сказать, как однажды Коля похвалился, что уже убил немца. Где успел? Как? Молчит.

А мамин младший брат Виктор – он был до инвалидности, напомню, курсантом-летчиком – даже возмутился негромко (только для меня): а может, убил хорошего человека! Может, того, кто до войны делал у Цейса лучшие в мире линзы… И для моей «лейки»…

…Немцы далековато, на своей горе: на Карусельной, Уссурийской, Веселой… сгоревших еще в августе. Сидят тихо и постреливают трассирующими. Где-то над головами высоко пролетают стайками чужие судьбы. Чья-то смерть шальная…

Бомбежки давно кончились. Перелетели «юнкерсы» куда-то на «Баррикады». Видно и слышно: домов-то нет.

…Гарнизон наш так и смотрит на гору «немецкую», куда ушел на прошлой неделе целый отряд, все пополнение. И не вернулся никто… Молчат наши. Оглядываются на Волгу, на свой берег, откуда переправились… Там за лесом, за горизонтом – родные остались. За день можно добежать. Хоть за ночь… Там их великий Казахстан!

У каждого большая винтовка (со штыком), котелок, обязательно сумка из-под противогаза (им говорили: вдруг немцы, как в ту войну…). Но там теперь – сухари, патроны и банка НЗ – каша с мясом. Ждет приказа.

…Сталинград – граница СССР. Прямо у их дома. Там все слышно. Уже страшно ребятишкам… Они вырастут. Станут (теперь уже стали) пограничниками, хозяевами, таможенниками… Отцам и во сне такое не приснилось бы… кто знает, вдруг и тогда мечтали?.. Не с неба же свалился на людей 91-й. На всех сразу…

…А пока надо ждать приказа: вскрыть банки с кашей! Покончить с НЗ… Не помню теперь, через столько лет – успели не успели… Запомнил бы… Каша с мясом! С ума можно сойти… Баночки-то были стеклянные. Все видно…

Читаю, читаю, если выдерживаю. Пишут, списывают друг у дружки «про войну» историки… Если надо Сталинград, то обязательно дома «из рук в руки» переходили… Какие дома? Они их видели? На Красном – просто кладбище домов: одни печки-трубы торчали, как надгробия.

Зато сегодня и вчера еще героям, солдатам памятники в полный рост и с гранатой, как у самого Вучетича. Какие там печки-памятники. Не патриотично! Надо звать на подвиги…

А экскурсоводы даже у Вечного огня говорят гостям о боях у стен Сталинграда, но рядом-то Паулюса взяли… в подвале универмага… Как он туда попал? Немцы ходили в полный рост по городу еще в январе 43-го, командующий их на автомобиле разъезжал по центру, по площади Павших Борцов…

Зачем вспоминать какой-то маленький – пылинку – гарнизончик во дворе моего деда, судьбу его людей… Да и кто они?

Замалчиваем все ошибки наших генералов. Уже после победы… прославленных. Как амнистия… Почему?

Хранимый Богом уголок Сталинграда – дворик моего дедушки Миши. Как капелька крови. Еще не застыла… И полнокровный взвод пехоты, гарнизон лейтенанта Коли-москвича жив! Полтора десятка, чуть меньше, казахов с винтовками… Да молоденький «отец-командир» с наганом образца 1895 года…

Где-то далеко, очень далеко были наши танки, много! «Катюши», пулеметы… Целые дивизии стрелков, моряки-тихоокеанцы едут, торопятся… Снятся. Только дедушка один без снов спокоен. До самой своей последней минуты, до пули разрывной прямо в сердце.

…Это был последний день осени 42-го. Тепло, даже жарко на солнышке, синее чистое небо, паутина летает… Живи и радуйся…

4 ноября, вопреки своим же традициям, проснулись немцы среди ночи и пошли, побежали по нашим головам до самого завода, а по Банному бараку и до берега, наверное. Потом было утро 5 ноября. Ни тех немцев отчаянно храбрых. Ни наших. Только мороз. Сразу –20°. С ветром.

Колю мы нашли (мама туда ползала, искала) в его блиндаже с простреленной головой…

Румянец девичий, говорит, остался…

Ложка дёгтя! (И на неё есть документ)

Нет, не каждому из нашей братии «журналистской» (газетной – я всегда стеснялся называть себя журналистом) судьба подарила столько «подарков»!

…Если только о войне, то это были встречи с рядовыми героями, с их командирами. Какие же они красивые, смелые, скромные! Никогда не забудут тех. кто остался там, далеко. Не о себе, об их жизни и подвиге ценой жизни… Так просто: родные…

И через 20 лет после победы в Сталинграде разве не подарок эта встреча в нашей студии! Генералы стали маршалами, офицеры – генералами!

…Но в марте 43-го – тоже ведь 20 лет тому назад – вот о чём сообщал в Москву комиссар госбезопасности В. Н. Ильин.

«В штабы армий и штаб фронта приходят донесения, одно из которых всегда исключает другое.

Зам. нач. отдела кадров Донфронта подполковник Николаенко говорит: «Мне приходится разбирать наградные материалы. Командиры дивизий вносят невероятную путаницу в эти дела. В частности, взятие хутора Вертячий присваивают себе несколько дивизий, в том числе 252-я, которая проходила стороной. Чудовищно разрослись споры генералов».

В ряде случаев на Донфронте имело место зазнайство. Источник провёл несколько дней в штабе 62-й армии, исключительно стойко дравшейся в Сталинграде. Однако у руководителей армии были настроения зазнайства. Генерал-лейтенант Гуров, член ВС, во всех разговорах подчеркивал, что только армии, бывшие в Сталинграде (62-я и 64-я), могут считать себя защитниками Сталинграда. Эти настроения проявились на митинге в Сталинграде 4 февраля, где о Рокоссовском просто не упомянули».

…Начальник ПУ Донфронта генерал Галаджев говорил источнику:

«Я имею ряд сигналов, что ВС 62-й армии презрительно относится к нам, штабу Донфронта. У генерала Гурова, видимо, закружилась голова от успехов, и это к добру не приведёт…»

В этом свете некрасиво выглядит поведение ВС 62-й по отношению к Герою Советского Союза генералу Родимцеву, командиру 13-й гвардейской дивизии…

В своё время (осень 1942) цензура разрешила писать о Родимцеве, т. к. он широко известен за границей. Материалы о Сталинграде шли главным образом из дивизии Родимцева, сыгравшей большую роль в спасении Сталинграда. Генерал-лейтенант Чуйков и Гуров обиделись на это, Гуров прямо говорил источнику: «Всю славу Сталинграда отдали Родимцеву». Вокруг Родимцева создали нездоровую атмосферу, пошли даже разговоры явно недостойные: «Родимцев – генерал для газет, он ничего не сделал» и т. д.

ВС 62-й представил Родимцева к ордену Суворова, а потом прислал в штаб ДФ телеграмму с отменой представления. Родимцев – почти единственный командир соединения, не награждённый за Сталинград…

Помощник т. Хрущёва подполковник Гапочка, не бывавший в последнее время в Сталинграде, видимо, со слов тех же командиров говорил источнику, что Родимцев зазнался.

Писатель К. Симонов, бывший недавно у командующего 64-й армией генерал-лейтенанта Шумилова, рассказывает:

«Шумилов просто не может слышать имени Родимцева. Дело объясняется просто – генерал-лейтенант Чуйков, друг Шумилова, всеми силами старается зажать Родимцева, ревнуя его к его славе».

ЦА ФСБ РФ. Ф. 14. Оп. 4. Д. 777. Л. 105–106 (подлинник)

(«Ложка дёгтя» в бочку мёда нашей великой радости… Понимаю: Промолчать бы! Но сколько можно «плясать от радости», повторяя: «Кто старое помянет!» И прощать, прощать…)

Хорошо помню (сорок лет тому!). Съёмочная группа Волгоградского ТВ «собирала» всех «cталинградцев» по Москве, приглашали в «свою мини-студию» в гостинице «Россия»…

Приехал к нам, сразу согласился, и Александр Ильич Родимцев. Холод на дворе собачий. Февраль… Вошёл, сбросил пальто (не шинель!)… Мы к нему с вопросами… «Ребята! Да вы бы мне чайку горячего организовали… тогда и поговорим». И так улыбнулся!..

Мы готовились к встрече. Уже знали многое о «его Сталинграде», Испании… А он вспомнил, как его корпус форсировал Вислу! Только после этой операции (совпадение?), уже в самом конце войны, и вышел указ (не за Волгу!). И стал генерал, наконец, дважды Героем.

…Знали бы те начальники его, когда «забывали» наградить такого солдата, что станет «сталинградец» Родимцев ещё и кавалером двух орденов Суворова, ордена Кутузова, ордена Богдана Хмельницкого… Многих советских и иностранных орденов!

Родимцев Александр Ильич – почётный гражданин нашего города-героя.

* * *

Может, «простим» завистников? Ведь тоже очень заслуженные! А «ложку дёгтя» забудем…

И не оглядываться!

Мама успела в то утро и Колю-лейтенанта разыскать (упокой, Господи, его душу), и притащила к нам в щель его наган вместе с кобурой… Зачем? Может, наши придут. Не побоялась. Так же ползком оторвала лист жести от давным-давно сгоревшей крыши и укрыла дедушку… Был уже третий день его гибели, когда не проснулась бабушка Саша. В последнюю ночь долго… будто разговаривала с ним. Жаловалась.

Мама тихонько толкнула меня, Клава совсем не спала, и мы решили: пока есть силы – надо уходить. Куда? Какие силы? Даже поплакать не получалось… Еле-еле завернули бабушку в ее же стеганое одеяло… попробовали наковырять землички со стенок, присыпать.

Удивительно, но ни разу в ту ночь не погасла «коптилка». Хотя удивляться было уже нечему: война выдохлась в самом Сталинграде… тяжелые бомбы, даже снаряды, когда близко падали – огонек гас. И надо было искать свою «катюшу» (фитиль такой, еще черный, кремень, кресало… чиркнуть пару раз: и вот он просыпается, наш огонек! Вспыхнет бумажка от фитиля – коптилка ожила. И мы опять живем!). Ночи уже длинные – ноябрь. Сколько сейчас? Скоро ли утро? Если немцы все-таки добежали до Волги, значит, мы в плену…

…Дверь у нашей щели железная, тяжелая: не зря дедушка Миша – металлург с «Красного Октября»! Его работа… Если ее чуть-чуть приоткрыть, палочку подставить – кое-что видно. Днем. А сейчас… Мама увязывает сумки-мешочки каждому. Одинаковые, тяжеленькие, как мне показалось… Ноги-то не держат. Отощали мы, да и не двигались столько времени…

Надо уходить… И вдруг страх новый какой-то навалился, душит… Давно это уже случалось со мной. Летом. Первые четыре бомбы долго свистели, ревели над нами, над всей Русской деревней. Мы попадали в погреб, на самое дно… Бабушка Саша за всех молилась. Я почему-то сразу запомнил несколько слов. И повторял их, повторял… Сейчас тихо. А я вспомнил бабушкину молитву. Четко, каждое слово… Никто не слышит, как я прошу, умоляю своего Бога… Не за всех, за себя!..

Приоткрылась легко дверь наша железная. Два луча ослепили. Клава заплакала. Мама меня прикрыла. Спустился на нижнюю ступеньку один. Меня рассмотрел.

Второй «гонял» лучом по всей щели. Мама не растерялась: «Мои дети!»

…Как из дома вчера «приехали» – чистые, какие-то новенькие. Уже по-зимнему… Похоже, очень удивились – живых увидели!

Тот, что внизу, не грубо, слышу, как советует маме: уходите на Гумрак.

Пугал только верхний.

Ушли! Дверь сами прикрыли. Тяжелая!

Мама спокойно: «Уходим. Расстреляют». Мы не знали в ту ночь, что зима завтра. Не уйдем – замерзнем в щели. Но хоть рядом все! Не так страшно…

Мне идти первому на дом Лапоткиных через Базарную… Его было видно вчера… Красные кирпичные стены…

Клава пойдет потом…

Мама говорит: если с вами что случится, я пойду следом. Помогу. И не оглядываться!

…Ничего, оказывается, нового нет, если ты уже в плену: просто ты не соображаешь… Как ватный весь. Даже не вспоминаются листовки немецкие, приглашение сдаваться. Пропуска для красноармейцев… «Штыки в землю! И вы будете иметь работу, еду, жилье… Идите на Гумрак, там ходят поезда до Германии…» И даже карту подробную города «дарили» и фото (с самолета!) – так убедительно…

…Ничего не вижу под ногами. Кажется, я уже иду. Чуть не наступил на голову дедушке – он лежал прямо у верхней ступеньки… Не остановился. Так и пошел, сразу вправо. Там маленькая украинская семья себе вырыла убежище. Красивые такие, веселые люди… Не успели узнать даже, как их зовут. Мама, папа и девочка маленькая, глазастенькая… хоть сидя помещались в своем укрытии (не на улице). Куда-то отлучился, сбегал отец… Вернулся, приполз с простреленными, перебитыми ногами… Такой богатырь! Их почти сразу потом завалило. Долго слышно было, кричали…

Нет, я уже соображал чего-то! Не наступил на то место. Обошел. И не заметил, как добрался до «железки», до насыпи… Мешок за спиной мешает, застрял под вагоном… Кажется, пули по железу вслепую щелкали… Значит, соображаю… Но совсем уже забыл и про Клаву: идет она за мной – нет ли. И про маму…

Немцев убитых я и раньше видел. Даже рядом, под сараем бабки Сорочихи так и лежал один. Долго. Руки связаны на груди. И ноги. Длинный такой, старый. Когда, откуда взялся? Мы же не высовывались из своей щели… не видели.

Вот дедушка постоянно дежурил около двоих раненых ребят. Недалеко от нас. Почти на остановке трамвайной блиндаж. Вынести их, «тяжелых» – не смогли сразу. Потом, похоже, и некому стало о них вспоминать.

…Дедушка Миша курил крепкий табак. Полдворика всегда под «самосадом». Теперь (плантация его почти высохла без воды) мне доверили «убрать урожай», выдали ножницы по жести, и начал резать листья в лапшу и стебли на «махру». Даже цигарки научился склеивать… Нюхать – нюхал, грешен. Но в рот не брал: горько!

С моими «сигаретами-великанами» дедушка и бегал к раненым… Забытым. Богом, похоже, нет: дедушка был рядом, перевязывал. Пока живы были. А сам попал под пулю… Два моих «подарка» готовых так и остались в тайничке нашем, над дверью.

…Иду, ползу. Как по темному, черному небу… За вагонами крутой спуск с насыпи… Чуть сослепу не наступил на человека… Лежит на спине. Дорогой мундир, серебро погон светится. Рубашка, белье из дома, может быть, белоснежное…

Лица нет: каша черная… Какие-то секунды… я уже не пробирался, не шел: несло…

Не помню и не пытаюсь вспомнить теперь, но выбрался на самый верх поселка, к какому-то «недобитому» домишке. И замер! На меня в упор смотрела собака. Лежит у входа, у лаза куда-то вниз, под землю… Глаза добрые, умные… (Всю жизнь потом буду искать такую… обязательно овчарку, серую, немецкую, умную. Но попадались дуры. Цепные.)

…Загляделся. А почти рядом стоял немец. Солдат звал меня… как-то совсем «по-мирному». Нет, я не спал! Это правда… Уже подтолкнула меня, едва догнала Клава. И мама оказалась рядом… Ноги подкосились у нас…

Мы сели в снег рядом с тем «приветливым фашистом»… Подошел второй (как в кино!) с сумкой-зембелем, показывает на дырку в ней, в сторону Мамаева кургана смотрит… На нас – ноль! Мама поняла и нам перевела, что оттуда с кургана в него стреляли, попали в бидончик с молоком (в сумке)… Хорошо, говорит, что не в донышко: все бы вылилось… Он идет от хозяйки, где-то там в овраге у нее корова… Смеются… Мы в школе уже начали учить немецкий: «Анна унд Марта – баден… Вир фарен нах Анапа»… Клава чуть больше слов знала, но ничего не поняла: в школе-то нас учили свои, немцы Поволжья, и своему языку… времен Екатерины Великой!..

Но мама моя, теперь наша с Клавой мама… (в «школе» училась… шить на чужих людей, кусок хлеба зарабатывать… лет с десяти) легко заговорила с солдатами. Они и указали нам, где Гумрак, где Германия… И занялись своими делами…

Почему-то никто из них двоих, думал я, и не пытался нас допросить, обыскать, ограбить… Меня пристрелить! (я знаю: был приказ Гитлера уничтожать всех мужчин в Сталинграде: «Там миллион коммунистов!». Они не все читали приказ?)

…Клаве шестнадцать. Маме – тридцать шесть. Или они не понравились солдатам? Дурачок какой был! О чем думал – вчерашний тимуровец!

…Ладно. Мы двинулись дальше. Где сегодня Вторая Продольная (или Маршала Еременко) и дальше, до горизонта – всегда был пустырь. Мы шагнули туда и испугались (это после всего пережитого!), там шевелился (с горы так показалось) живой муравейник из людей! Солдаты-немцы, наши пленные – копают, строят, возят машины, телеги носятся…

Совсем рядом мертвый город. Уже никто не воюет. Им что, наплевать на все? Новая, невидимая сила испугала этих людей? Неотвратимое наказание Господне – русская зима! Сибирские дивизии едут, «везут» ее. Уже рядом. А это смертный приговор…

…Ничего такого мы не знали тогда. И не поняли. Шли, как по компасу, мертвые от страха, через всю эту массу живых еще покойников… и выбрались в чистое поле… Там метель, снег белый, а смертью не пахнет. Только танки наши битые пугают. Наши, с тракторного… Мы, мальчишки, провожали их еще под Ростов: там шла война.

…Идем, уже бежим – ночь надвигается тоже «бегом»… Окопы, окопы, яма круглая, огромная, бугор посередине… Наши оборону строили… Не успели. Яма глубокая. Спрыгнули дружно: хоть какая защита… Нашли даже подкоп. Втиснулись туда. Прижались друг к другу, мешками загородились… и сразу «улетели»… Не знаю, как Клава с мамой, а мне уже тепло было: все мое на мне и дедушкино еще сверху. А от бабушки наследство – серенькие мягкие валенки, подшитые толстым-толстым войлоком. Дед Миша, как знал, не пожалел: в два слоя прошил…