Текст книги "Боги выбирают сильных. Вторая книга трилогии «Наследники Рима» в новой редакции 2017 года"

Глава двадцать девятая, в которой хитроумный дядя обманывает ожидания своей обворожительной племянницы

Наступили Фортуналии – праздничные дни между декабрем ушедшего года и январем наступающего. Август Виктор V отбыл из Темисии в Мемнон, чтобы, по обычаю, провести в Храме Фатума интронизацию понтифика очередного года.

В Первый День Фортуналий, согласно традиции, состоялись выборы плебейских делегатов. На этот раз выбирали делегатов от Стимфалии. Никто не сомневался, что в Народный Дом пройдет молодой Андрон Интелик, сын вождя радикальной фракции Кимона Интелика и протеже сенатора Корнелия Марцеллина. Всю свою предвыборную кампанию Андрон Интелик построил на ожесточённой критике юстиновского правительства. Это была верная тактика, ей следовал не он один. И хотя малонаселённая Стимфалия давала всего сорок семь из трех тысяч восьмисот семи плебейских делегатов, лидеры радикалов полагали, что громкая победа их фракции в самый разгар политического кризиса позволит изменить настроение колеблющихся и сбросить, наконец, ненавистное правительство.

Вопреки традиции, первый министр не поехал с императором в Мемнон: дочь попросту опасалась отпускать отца из-под своего непосредственного влияния. В третий день Фортуналий аристократическая фракция продемонстрировала свою силу на богослужении в Пантеоне в честь Дня Рождения Божественного Фортуната: все сенаторы, продолжающие поддерживать Тита и Софию, собрались сплоченной группой вокруг своих лидеров.

А Четвертого Фортуналий, когда отмечался традиционный День Коронации императоров-августов, сенатора Марцеллина настиг неожиданный и ошеломляющий удар. Он получил письмо от Доротеи, в котором дочь заявляла отцу о своем решении остаться с мужем, несмотря на отлучение Варга от официально разрешенной веры. Одновременно стало известно о том, что регентша Доротея от имени герцога Свенельда амнистировала Варга и всех остальных преступников.

В Нарбонну тотчас унеслось категорическое повеление правительства немедля арестовать мятежную регентшу и доставить её в столицу метрополии. Однако повеление исполнить не удалось: Доротея исчезла вместе со Свенельдом. Существовали основания предполагать, что она сбежала к Варгу, в то таинственное убежище, где он скрывался уж целый месяц.

Измена аморийской княжны, в чьих жилах текла священная кровь Фортуната, державе Фортуната, да к тому же, измена с заклятым врагом этой державы, затмила собой все предшествующие потрясения. За всю историю Аморийской империи такого не случалось никогда. Такое было просто невозможно!

Коллеги Корнелия Марцеллина по Сенату потребовали его добровольного ухода из этого благородного собрания. Их можно было понять: потомки Величайшего Основателя не желали заседать вместе с человеком, чья дочь запятнала себя изменой священной крови Фортуната. В знак уважения к прошлым заслугам марцеллиновского рода князю Корнелию было позволено выступить в Сенате с последней речью.

Так начинался новый год – год царствования над Ойкуменой аватара Симплициссимуса, владыки войны и смерти.

* * *

148-й Год Симплициссимуса (1787),

6 января, Темисия, Патрисиарий

Братья и сёстры! Вы ждете от меня покаяния. Его вы не услышите. Мне не в чем каяться перед вами. Разве только в том, что я, как патриот державы, ставящий благо государства неизмеримо выше личных уз, ровно год тому назад отдал мою Дору за принца Варга. Всем вам известны имена людей, устраивавших этот брак. Они, эти люди, говорили нам красивые слова о вечным мире между Аморийской империей и Нарбоннской Галлией, каковой мир и должен-де затвердить этот неравный брак.

Дальнейшее известно всем. Красивые слова остались лишь красивыми словами. Минувший год был годом стыдных неудач в Нарбоннской Галлии. Конвульсивные метания имперского правительства между миром и войной, между войной и миром, между претендентами на герцогский престол привели к гибели тысяч солдат Божественного императора.

И что в итоге? Ради чего погибли верные сыны и дочери Отечества?

В итоге некогда богатая колония подверглась разорению. Количество нарбоннских подданных Его Божественного Величества Виктора Пятого сократилось до столь ничтожных цифр, что даже это бесстыдное правительство стыдится заявить их нам!

Богатая страна стала пустыней, а дикий варвар, обуреваемый нечистыми страстями, да-да, тот самый, за которого принуждена была выйти моя дочь Дора, тот самый, послуживший инструментом мятежа, тот самый, которого Святая Курия закономерно объявила отлученным, словно в насмешку над всеми нами, – над Курией, и над Сенатом, и над делегатами народа, – по-прежнему гуляет на свободе!

Я утверждаю, что имперское правительство прекрасно знает, где прячется злокозненный изменник. И более того: есть основания подозревать, что именно оно невольно – а может, вольно? – помогает ему спастись от длани правосудия и выжить, вопреки закону.

Вы спросите меня, коллеги: зачем это правительству? Какую цель преследует оно?

Вот эта цель: правительство мечтает посадить изменника на герцогский престол!

Вы потрясены? Я – тоже! Но вот бумага, подтверждающая наличие у правительства таких безумных планов. Это проект императорского эдикта о возвращении изменника в лоно Священного Содружества и утверждении его правящим герцогом Нарбоннским!

Нет, это не фальшивка – улика подлинная! Правительство сидит и ждет, когда обуреваемый нечистой силой варвар поклонится Божественному Престолу Фортуната!

Позор пособникам бунтовщика!

Вы снова спросите меня: зачем имперскому правительству этот ничтожный самозванец, этот тиран, убийца, мучитель своего народа? Разве не проще, разве не правильнее было упразднить никчёмное герцогское правление и учредить в Нарбонне власть экзарха, как это постоянно предлагала наша фракция? Разве любой из аморийцев, носящих высокий чин прокуратора, управится в Нарбонне хуже, чем погрязший во злодействе троглодит?

Зачем правительству ставить на Варга?

Вот вам ответ, братья и сестры: правительство мечтает незаконно черпать богатства той земли!

Вы спросите, какие могут быть богатства у земли, которая разорена?

Она разорена, но у нарбоннцев есть богатое месторождение вольфрама. Вот документы, уличающие власть в сомнительных махинациях вокруг этого месторождения.

Всего один пример. Крун, прежний герцог, продал концессию на разработку месторождения некоему Милону Питалику. Продал за символическую цену в три тысячи денариев! При этом запасы вольфрама в месторождении были занижены в десятки раз по сравнению с правительственными отчетами. А Питалик, в свою очередь, сослался на правительственные отчеты и уступил свою покупку корпорации «Лидийское братство» уже за двенадцать тысяч империалов, каковые империалы и должны были разделить между собой герцог Крун и прочие заинтересованные в махинации персоны!

Я вижу понимание на ваших лицах, коллеги. Вы уже поняли, что и Питалик, и «Лидийское братство» – всего лишь подставные игроки в большой игре имперского правительства. В игре нечистой и позорной!

Lucrum pudori praestat,2121
  «Прибыль лучше стыда» (лат.)


[Закрыть] – вот мораль имперского правительства. Оно желает Варга потому, что сей злокозненный изменник из страха перед справедливой карой готов закрыть глаза на лихоимство имеющих влияние воров и даже поспособствовать ему, а поспособствовав, отторговать свою долю.

Все документы я передаю нашему достойному принцепсу.

Теперь о страшном – о моей дочери. О том невинном создании, которое едва лишь миновало сладкий возраст детства, но уже успело стать проигранной фишкой в большой игре имперского правительства.

Братья и сёстры!

Я утверждаю, что моя дочь Доротея верна Истинной Вере и крови Фортуната, которая течет в её жилах.

Я утверждаю, что моя дочь Доротея не предавала Священное Содружество с изменником, который по странному и подозрительному стечению обстоятельств всё ещё числится её мужем.

Я утверждаю, что моя дочь Доротея не составляла никаких посланий и воззваний, указов, директив и прочего, приписываемого ей завравшимся правительством.

Я имею все основания подозревать, что моя дочь Доротея пала жертвой жестокой и циничной интриги. Я не могу заявлять это наверняка, так как, в отличие от членов правительства, лишён возможности получать достоверные известия из Нарбоннской Галлии, однако всё говорит за то, что моя любимая дочь похищена и, возможно, уже убита, а жестокая и циничная интрига, разыгранная перед нами, равно как и гнусные подделки в виде так называемых писем Доротеи, предпринята моими врагами с целью опорочить меня, Корнелия Марцеллина, фракцию популяров, которую я имею честь возглавлять, и всех вас, моих коллег по Сенату Империи.

Задумщики дьявольской интриги в открытую заявляют нам, что среди членов княжеских семей могут отыскаться изменники Истинной Веры!

Вчера – моя дочь, candidior puella cycno,2222
  «Девушка белее лебедя» (лат.), т.е. невинная, непорочная красавица.


[Закрыть] сегодня – я, а завтра?..

Кто завтра, сестры и братья? Стерпим ли мы такое?

Я спрашиваю вас, коллеги: чему вы готовы поверить больше – тому, что среди нас могут найтись изменники Священной Веры или тому, что мои враги пошли на гнуснейшую из провокаций, чтобы сгубить меня?

Вверяю вам мою судьбу, братья и сестры. Мою судьбу – и вашу! Решайте же. И знайте: я добровольно не уйду от вас, ибо не чувствую себя виновным. Я не могу уйти – я нужен Родине и вам.

Ибо, если я уйду, правительство совсем закусит удила и будет безнаказанно позорить государство, не считаясь ни с честью великокняжеских родов, ни с нравственностью, ни с законом.

Как патриот державы, я не могу покинуть вас, коллеги, – но если вы сочтёте, что я виновен, вручите мне остраку сами, и пусть последствия падут на вашу совесть!

Я требую открытого голосования Сената.

Dixi.2323
  «Я всё сказал» (лат.)


[Закрыть]

Глава тридцатая, в которой верная подруга министра колоний входит в кабинет министра мандатором, а выходит оттуда прокуратором

148-й Год Симплициссимуса (1787),

7 января, Темисия, дворец Большой Квиринал, Палаты Сфинкса

Поздним вечером в приемной имперского министра колоний было мало посетителей. Остались самые стойкие, те, кому было назначено, и кто надеялся дождаться министра, хотя бы ради этого придется просидеть в приемной до полуночи. Все знали, что София Юстина, когда это ей необходимо, работает и ночью.

Среди ожидающих министра была женщина в черном фланелевом платье до щиколоток и больших роговых очках с зеркальными стеклами. Она сидела за небольшим столом и читала газеты. Читала она быстро и при этом умудрялась ещё что-то писать, причем референту министра было заметно, что женщина в зеркальных очках пишет ещё быстрее, нежели читает, и пишет «вслепую», не глядя в тетрадь.

Так минул час, другой, третий… Посетители уходили, отчаявшись дождаться министра; наконец в приемной остались только референт, посол из Дагомеи (по мотивам высокой дипломатии его нарочно заставляли ждать) и эта женщина. Министерский референт всё чаще поглядывал на нее, сначала с вожделением, поскольку женщина была в его вкусе, затем с удивлением, наконец, после третьего часа ожидания его удивление сменилось профессиональной ревностью: референт дорого бы дал, чтобы узнать, зачем она читает эти старые газеты и что пишет, а главное, как ей удаётся читать и писать одновременно. Женщину эту он не знал, так как пришла она к министру впервые, и её фамилия ему ничего не говорила; правда, ей было назначено. На рукавах её платья были вышиты по две небольшие звезды – они указывали на чин мандатора, средний в аморийской цивильной иерархии; у военных мандатору соответствует майор, командир когорты. Референт Софии Юстины также носил чин мандатора, но за своим столом ощущал себя большим патроном; за год, что он работал в этой приемной, через неё прошли и преторы, и прокураторы, и даже проконсулы с логофетами. В силу всех указанных причин референт особенно не скрывал своего игривого интереса к женщине в зеркальных очках. Словно подслушав его мысли, она проговорила:

– Вы, вероятно, не дорожите своим местом, иначе вы бы занимались вверенной вам работой, а не подглядывали за мной ровно три часа двадцать две минуты.

Референту стало не по себе: она произнесла эти слова бесстрастным тоном, не отрываясь от газеты и продолжая делать записи в большой тетради.

В этот момент в приемной появилась София Юстина. Референт, достаточно изучивший её, с первого взгляда понял, что она удручена. Он поднялся ей навстречу, чтобы узнать, чем может быть полезен, однако София, не глядя на него, молча прошла в свой кабинет. Следом за Софией в этот кабинет вошла женщина в роговых очках – а на столике, за которым она сидела, осталась аккуратная стопка старых газет; большой тетради больше не было.

– У нас есть шанс поставить на место распоясавшихся радикалов, – вот были первые слова этой женщины, обращенные к Софии. – Я отыскала семь оснований, по которым verbosus2424
  «Говорун» (лат.)


[Закрыть] Интелик может быть привлечен за клевету, равно как и его буйные сторонники…

– Я была у отца, затем навестила Клеменцию в больнице, ещё была в Сенате, – сказала София, перебивая её. – И вот о чем я думаю, подруга, – как я умудрилась столь жестоко ошибиться в родном дяде?

– Только не говори мне, что он тебя переиграл.

– Он это сделал, – вздохнула София.

Медея Тамина сняла зеркальные очки и улыбнулась.

– В подобных случаях, подруга, я привыкла слышать от тебя другое: «Тем хуже для него!».

Родовитая патриса Медея Тамина, хотя и была старше своей подруги на два года, всегда и во всем признавала первенство Софии. Они познакомились двенадцать лет тому назад в Императорском Университете, где София изучала философию и психологию, а Медея – юриспруденцию. В отличие от Софии, дочери князя, сенатора и первого министра, у Медеи не было никаких связей в Темисии. Она приехала в столицу из далекого Гелиополя. Между обоими крупнейшими мегаполисами, Темисией и Гелиополем, всегда существовала конкуренция; до сих пор темисиане именуют гелиопольцев почти что варварами, ввиду удаленности последних от столичной жизни, а гелиопольцы, напротив, смеются над зазнайством темисиан и чувствуют себя более счастливыми на этом благословенном краю земле: климат в Илифии приятен во всех отношениях, земля плодоносна, а море и леса весьма щедры на дары. Даже нравы там отличаются от столичных, в основном поразительной для аморийцев свободой взглядов; илифийцы открыто обсуждают такие вещи, за которые в центральных провинциях можно угодить в темницу.

Юную Софию провинциалка Медея заинтересовала уже тем, что смогла без протекции поступить в элитный Императорский Университет. Это свидетельствовало не только о везении, но и о наличии настоящих талантов. Сблизившись с провинциалкой, София нашла в ней, что хотела; так у Медеи появилась влиятельная покровительница. Понимая, какое значение может иметь для карьеры дружба с наследницей династии Юстинов, Медея всеми силами старалась заслужить доверие Софии.

Эта задача была трудной сама по себе, так как дочь Тита Юстина отличалась коварством, подозрительностью и склонностью к изощренной интриге. Многие ровесники Софии, возомнившие себя её друзьями и пытавшиеся использовать знакомство с нею для устройства собственной карьеры, в какой-то момент оказывались замешанными в неприглядных историях и сходили со сцены. Софии нравилось подставлять других и наблюдать со стороны, получится ли у них выбраться из неприятностей, а если получится, то как. Медее требовалось не только миновать положенные испытания на выживаемость, но и убедить Софию в своей полезности и преданности.

Субъективно задача усложнялась тем, что Медея Тамина обладала яркой, впечатляющей внешностью, такой, какая обычно вызывает желание мужчин и зависть других женщин; сверх того, само прославленное древними мифами имя «Медея» подрывало доверие к его обладательнице. Поэтому она старалась вести себя подчеркнуто скромно, одевалась в закрытые платья, а ещё чаще – в строгие цивильные калазирисы, носила очки, почти не пользовалась косметикой, не водила знакомств с людьми, которые даже теоретически могли вызвать неприятие Софии. Что же до имени своего, то Медея предпочитала упоминать его как можно реже и предпочитала, чтобы её называли по фамилии.

Разумеется, проницательная София видела и понимала все ухищрения Медеи, а понимая, воспринимала их как должное и не осуждала. Провинциалка действительно нравилась ей – и тем, что знала своё место, и наличием сильного аналитического ума, и несомненными способностями к притворству, без которого невозможно выжить и достичь желаемого, и, самое главное, своими дарованиями, среди которых наиболее впечатляющим была феноменальная память; студенты в университете часто называли Медею «Мнемосиной». Так, она слово в слово помнила весь многотомный свод имперского государственного права, начиная с Завещания Фортуната и заканчивая вердиктами Святой Курии по вопросам искоренения ереси. Когда у Медеи и Софии появились общие дела, София стала поверять их памяти подруги, зная, что та сохранит их не хуже, а лучше, чем самый надежный тайник.

Подобных Медее подруг у Софии было немного, и Медея была среди них лучшей, самой близкой. Предательства София не ждала – не только и не столько она полагалась на верность Медеи, сколько на её здравый смысл: общие дела, интересы, тайны столь крепко повязали подруг, что сколь-нибудь серьезное падение Софии почти наверняка означало бы для Медеи конец её блистательной карьеры.

Ещё Медея знала, что у подруги имеется в надежном месте досье неблаговидных дел, и что София, если захочет, всегда найдет людей, готовых им воспользоваться. Досье было солидным, а грехи тянули на приличный срок, даже при самом благоприятственном отношении присяжных асессоров; как доктор юриспруденции и бывший прокурор Медея Тамина прекрасно понимала это. Так что служила она своей верной подруге и за страх, и за совесть. Вот почему София поручала Медее самые сложные дела, где требовались ум и ловкость, а порядочность стояла на последнем месте в ряду расчетных факторов успеха.

– Конечно, я подозревала, что дядя ещё хуже, чем я думаю о нем, но кто же знал, что он настолько мерзок? – говорила София. – Ты понимаешь, что он сотворил? Он пренебрег единственной дочерью, он предпочел пожертвовать невинной Дорой, он обвинил правительство, то есть меня, что мы похитили её, а может, и убили!

– Я читала его речь, – сказала Медея. – Искусная смесь избранной правды и откровенной лжи. Сенаторам непросто будет выделить первое из второго!

– О чем ты говоришь, подруга? Кто станет этим заниматься? Дядя представил дело так, что мы – жестокие и вероломные интриганы, посягнувшие на самое святое, что есть у членов Высокородного Сената, – на их честь. А он, Корнелий, единственный защитник справедливости, закона и поруганной «бесстыдным правительством» чести! И это объяснение устроило сенаторов. Измены дочери Фортунатов не оказалось – имели место похищение, убийство и провокация врагов; такое ещё можно пережить. И благородное собрание дружно выразило сочувствие коллеге Марцеллину в связи с утратой любимой дочери… Вот так, подруга: я просчиталась! Я думала, что Доротея любит Варга и выберет его, а не отца. Я и теперь так думаю. Но я надеялась, что дядя прибежит ко мне, моля как-то уладить это дело. Он поступил циничнее и проще: между дочерью и властью он выбрал власть. О, Медея! Как я могла такое проглядеть? Я, та, которая, подобно Корнелию, пренебрегла родными и выбрала мирскую власть! Мне это непростительно, подруга.

– Нужно отыскать Доротею. Когда её увидят в добром здравии, всем станет ясно, что обвинения Марцеллина беспочвенны, что это просто клевета.

София всплеснула руками и воскликнула:

– Vice versa!2525
  «Напротив!» (лат.)


[Закрыть] Если она появится сейчас в Темисии, дядя тем более заявит, что это мы похитили его дочь, однако, испугавшись крупного скандала, решили возвратить её. Это во-первых. А во-вторых, Дора у Варга, и Свенельд у него… Варг не отдаст их нам по доброй воле!

– Не обязательно испрашивать его согласия, София.

– Нет, не могу, Медея, не могу. Оставим эту тему. Я попытаюсь тихо замять скандал. На наше счастье, комиссию по расследованию возглавил Леонтий Виталин. Это достойный человек, заметный член нашей фракции, он не позволит дяде огульно обвинить нас. Расследование не завершится скоро; мы его затянем и запутаем. У меня наготове десятки фиктивных улик против правительства; эти улики будут подброшены комиссии сенатора Виталина как свидетельства нашей виновности…

– …А когда комиссия увидит, что эти улики лживы, не будет веры и уликам твоего дяди! – подхватила Медея.

– Именно, – кивнула София. – Лучший способ дискредитировать оппонентов – это показать абсурдность их обвинений. Дядя заявляет, что мы, обойдя закон, подбросили герцогу Круну сто империалов? Очень хорошо. Сенаторы увидят документы, в которых фигурируют сто тысяч империалов! Скажи, Медея, кто поверит, что мы передали варвару сто тысяч империалов, или пять тонн золота? Дядя заявляет, мол, мы использовали подставных игроков? Прекрасно. Мы предъявим в Сенат документы, свидетельствующие о том, что многие плебейские магнаты нагрели руки на войне в Нарбоннской Галлии, и дядя, очень вероятно, сам даст расследованию задний ход. Он ничего не сможет доказать! А если и докажет, я что-нибудь придумаю другое, и дяде мало не покажется. Пусть я однажды просчиталась – но вторично я не ошибусь!

Медея подошла к Софии своей неслышной, почти воздушной, походкой и, обняв её, проговорила:

– Вот так-то лучше! Такой тебя люблю, вместе с такой готова следовать до берегов Коцита! Ты вызвала меня в Темисию, и это значит, я тебе нужна. Мне надлежит заняться этим делом?

София покачала головой.

– Нет, подруга, это дело слишком мелко для тебя. Помнишь, что я всегда говорила тебе? «Не предавай меня, Тамина, и далеко со мной пойдешь!» Так и случится: ты отправишься в город, отстоящий от космополиса на четыре тысячи герм.

Медея потемнела лицом. В голосе Софии ей послышалась издевка, и Медея попыталась вспомнить, когда и чем могла навлечь на себя немилость подруги. На память ничего не приходило, и Медея Тамина невольно задала себе вопрос: а не желает ли София попросту избавиться от нее, от той, кто слишком много знает, – как она уже избавилась от Марсия Милиссина и от других, кто тоже слишком много знал?

София прочитала мысли подруги по выражению её лица и, ободряюще улыбнувшись, пояснила:

– Отправишься на свою родину, в Гелиополь. А ты подумала другое? Возможно, ты решила, что я хочу назначить тебя послом к лестригонам?

– В Гелиополь? – удивленно переспросила Медея. – Но что мне делать там, в Гелиополе?

– В Гелиополе, как тебе известно, правит князь Лициний Гонорин. Ему недавно исполнилось семьдесят два года; из них последние двадцать девять лет он сидит на троне архонта Илифии. Ты только вдумайся, Медея: я ещё не родилась, а этот князь уже правил «золотой провинцией»! Может быть, довольно? Три месяца тому назад, когда отец лежал с инфарктом и я замещала его, мне довелось побывать в Гелиополе и пообщаться с Лицинием Гонорином. О-о-о, ты бы видела этот маразм! Неудивительно, что местные аристократы недолюбливают нас – мы сами вызываем их презрение, доколе позволяем выжившему из ума ретрограду управлять важнейшей провинцией Империи. Лициний Гонорин – всеобщее посмешище! Но он не хочет добровольно уходить в отставку, так как считает себя другом нашей семьи. А мне неважно, чей он друг! Мне важно, чтобы во дворце архонта был умный и надежный человек, который бы поднял провинцию, сам подружился с отверженными нобилями и подружил с ними меня. Ты поняла, подруга?

– Да, разумеется, – кивнула Медея. – Мне надлежит собрать досье на нашего архонта, с тем, чтобы ты смогла его свалить.

София с интересом посмотрела на подругу и улыбнулась своей неподражаемой таинственной улыбкой, которая всегда смущала людей, хорошо Софию знавших. Вот и теперь Медея затаила дыхание…

– Я что-нибудь не то сказала? – осторожно спросила она.

В ответ София извлекла из своего рабочего стола папку, в какой обычно держат документы, и произнесла:

– Немного, но достаточно. Нет, подруга, досье на старого Лициния мне не нужно. А что мне нужно, я тебе уже сказала. Вернее, кто.

В это мгновение Медея внезапно догадалась, чего ждет от неё подруга. Сердце подпрыгнуло в груди, Медею Тамину бросило в жар и дрожь, глаза сами собой закрылись, всего лишь на одно короткое мгновение, но сердце… сердце не желало умерять свой исступленный танец, и ужас в душе Медеи сражался с торжеством. Ужас был как при падении в бездну, а торжество возникло потому, что в честолюбивых упованиях своих Медея всегда стремилась в эту бездну, не в эту, может быть, так в равную по глубине. Затем явилось недоверие – слишком невероятной казалась её аналитическому разуму догадка – и с волнением в голосе Медея молвила:

– Я не желаю понимать тебя, София.

Наслаждаясь впечатлением, которое её слова производили на подругу, София раздельно проговорила:

– Ну, что ж, тогда скажу открытым текстом: на днях Божественный Виктор утвердит тебя, Медея Тамина, архонтессой Илифии. Конечно, если ты согласна.

– Нет, это невозможно!.. – простонала Медея.

В попытке найти оправдание своим нечаянным словам она бросила взгляд на две звездочки на рукаве своего платья: сколь крохотными они ей теперь казались!

София перехватила взгляд подруги и рассмеялась.

– Напрасно ты надела это платье. Оно устаревает на глазах. Вот, полюбуйся. Тебе это должно понравиться.

Стараясь унять дрожь, Медея приняла из рук Софии бумагу. Это оказалась копия императорского эдикта о присвоении очередных гражданских и военных чинов, а также священнических санов; подобные эдикты издаются ежегодно в дни Фортуналий. В списке утвержденных в гражданском чине претора Медея Тамина нашла себя.

– Однако я бы на твоем месте не стала добавлять третью звезду на это старое платье, – с иронией произнесла София. – В нем ты не смотришься. Намного лучше будешь выглядеть в генеральском мундире с одной большой звездой.

Сердце Медеи колотилось неистово, точно пыталось выпрыгнуть из груди. Голос Софии она слышала словно во сне, но, при всем при том, смысл сказанного подругой долетал до её сознания. «Я получу чин прокуратора», – сразу поняла она. Перед глазами вдруг ясно проявился образ отца, Квинтия Тамина. Отец никогда в неё не верил. Вернее, верил, потому и добился разрешение на поездку дочери в столицу, для сдачи экзаменов в Императорский Университет. «Дерзай, – говорил ей на прощание Квинтий Тамин, – и моли богов послать тебе удачу в этом городе коррупции, обмана и разврата!» Так говорил он, но сам на удачу Медеи не очень надеялся. Когда она поступила в Университет, отец написал ей: «Хочешь достичь чего-то в жизни – работай днем и ночью, думай много, говори мало, пиши ещё меньше; кто знает, вдруг боги смилостивятся, и к тридцати годам тебе удастся стать магистром».

Медея вспомнила то письмо и невольно улыбнулась. Чин магистра достался ей в двадцать пять лет, чин доктора – ещё через два года, после триумфального завершения процесса над Ульпинами; в форменный калазирис мандатора она облачилась всего четыре месяца тому назад, когда возглавила разведшколу «Везувий». Отцу об этом назначении написать она не могла, зато выслала свою фотографию в новом мундире. «Когда отец увидит меня со звездой прокуратора, он лишится дара речи; просить богов об этом у него и в мыслях не было!», – подумала Медея.

Журчащий голос Софии ворвался в её воспоминания:

– Ты улыбаешься, а это значит, ты согласна.

Образ Квинтия Тамина, лишившегося дара речи, растаял в сознании Медеи, и коварный страх вновь совершил попытку овладеть её существом. Медея представила, что будет означать для неё наместничество в огромной, сказочно богатой, но и невероятно трудной провинции, уснувшей за три десятилетия непрерывного правления князя Лициния, – и поняла, что этот груз не по её плечам.

– Но я же не могу! – вся в смятении и страхе, воскликнула она.

София усмехнулась.

– Не можешь? Почему? Ты молода? Неопытна? Ну да, конечно, сейчас ты скажешь, что никогда не управляла даже сотней человек, а тут сразу семь миллионов! И что с того? По-твоему, геронтократ Лициний Гонорин больше тебя достоин править «золотой провинцией»?

– Он родовитый князь, потомок Фортуната и премудрой Береники, а я обычная патриса…

– И что с того? – повторила София. – Закон даже плебеям не воспрещает занимать высокие посты – тебе ли этого не знать, нашей прославленной законнице? Другое дело, что мы, патрисы, никогда не подпустим низкорожденных к рычагам реальной власти. Но речь не о них. Я всё продумала, Медея. Решено: ты станешь архонтессой Илифии.

Странные чувства испытывала Медея, внимая Софии. Страх не исчез, нет, он бушевал с прежней силой, но, кроме страха, появлялось наслаждение и предвкушение настоящей власти. Всё, что было прежде, настоящей властью не являлось. Быть прокурором в священном суде и даже судьей – разве это власть? Власть над жизнью одного – не власть. То лишь искушающее дуновение власти; в мгновения, когда на лицах подсудимых проявлялся ужас, Медея-прокурор ощущала это дуновение; оно приятно ласкало душу, но и только. И власть над мастодонтами разведки в одной отдельно взятой школе – какая это власть? Однажды, ещё в Университете, София бросила ей реплику: «Власть начинается тогда, когда ты не знаешь в лицо девятьсот девяносто девять из тысячи подвластных тебе, а они мечтают угадать твои желания». Медея запомнила эту мысль. Умные мысли откладывались в её памяти навсегда; подруге можно было верить: наследница династии Юстинов не понаслышке знает, что такое власть!

«Большие города, огромные порты, богатые корпорации, легионеры и милисы, князья и иереи, десятки тысяч аристократов, сотни тысяч магнатов и негоциантов, миллионы плебеев… и тьма рабов со всех концов великой Ойкумены! И я над всем над этим… в огромном сказочном дворце, что возвышается у океана! Я – архонтесса Илифии! Вот она, власть, – проносилось в мозгу Медеи, – семь миллионов, которые будут мечтать обратить на себя моё внимание! А как отец мной возгордится!»

– Это будет очень сильный шаг: замена выжившего из ума князя-геронтократа на красивую, талантливую, образованную представительницу патрисианской молодежи, – говорила между тем София. – Так все поймут, что времена ленивых старцев отступают. Меня поддержат молодые, такие, как ты и Марсий. Они поймут, что власть для них открыта и что они нужны имперскому правительству. Если смогла сделать блестящую карьеру ты, то смогут и они. Они нужны мне, Медея! О, если бы ты знала, как утомляют меня лица в морщинах; повсюду эти лица! Эти чиновники-геронтократы… они совсем не думают о государстве, о Священной Вере; все их помыслы направлены на то, чтобы как можно дольше продержаться на теплом месте и передать его такому же ущербному потомству. Они – сплошь серая стена, которую нам надлежит разрушить, чтобы сумела прорасти талантливая поросль. Не сделаем мы – сделают без нас. Ты понимаешь?