Текст книги "Боги выбирают сильных. Вторая книга трилогии «Наследники Рима» в новой редакции 2017 года"

– Совершенно верно. Полагая, что он творит добро, человек может на деле творить зло.

– А как человеку определить, что нужно делать, дабы не сотворить излишнего добра или зла? – лукаво сощурившись, спросил гуру Мадхва.

– Он должен слушать тех, кто это знает лучше, – ответила княгиня София.

– Вы сами себе противоречите, ученая раджасса.

– Нисколько! Творец создал смертных неравными: одних разумными, как вы и я, других подобными обезьянам; одних он наделил душою яркой, светлой, целеустремленной, как у людей цивилизации, душа других, язычников, подобна одноклеточной амёбе, созданию тусклому и бессмысленному по определению; одним назначил он родиться господами, другим – рабами для господ; так мы приходим к появлению людей, которые способны чувствовать и объяснять желания Творца всем прочим смертным.

– Это жрецы.

– Да, именно они. Вы, индуисты, говорите: «Брама, средоточие мира, создал браминов из уст своих, кшатриев – из рук, вайшиев – из лядвей, шудров – из ступней своих». И мы, аморийцы, утверждаем это, лишь изменяя имя Брамы на Творца, браминов называем иереями Содружества, кшатриев – патрисами, вайшиев – плебеями, а шудров – нашими рабами. Как видите, бхагаван Мадхва, – с воодушевлением резюмировала София, – разумные идеи всюду схожи!

Однако гуру не спешил разделять её чувства.

– Ваше учение цинично и опасно, – хмурясь, проговорил он. – Неверие в исцеляющую силу добра ведет к неверию в богов, неверие в богов – к неверию святым отцам, а оное – к бунтарству против всякой власти. В поклонении богам и в сложных ритуалах, долженствующих закрепить благоговение толпы, – основа дхармы, космического порядка. А ваше учение означает мировой хаос!

София улыбнулась, но так, чтобы не оскорбить иноземного мудреца.

– Учение, которое я имею честь вам излагать, создано Фортунатом, моим великим предком, а он, в свою очередь, воспринял основные догмы от небесных аватаров, посланцев самого Творца. Весь Аморийский мир живет по этому учению. Оглянитесь вокруг, бхагаван, – где вы видите хаос? Наоборот, мы создали порядок, который не снился даже римлянам!

Брамин смутился.

– И вы желаете, раджасса, чтобы я поверил, будто ваши аморийцы не веруют в богов?

– Для нас вера в богов нечто иное, – ответила княгиня. – Мы не заглядываем друг другу в душу, так как это невозможно, а для кого возможно – опасно для остальных. Мы, аморийцы, живем с сознанием богов как высшей и несоразмерной данности. Они – как свет, как воздух, как вода. Боги над нами властвуют, и разумному человеку просто не придёт в голову сомневаться в их существовании! Боги для нас не вопрос веры. Амориец рождается в мире, устроенном по Божественному усмотрению. Это в его крови, в его душе. Подобно тому, как у вас когда-то считали индуистом всякого, родившегося индусом, так и у нас каждый рожденный аморийцем становится аколитом Священного Содружества, приверженцем Истинной Веры. Фатум, то есть судьба, или, иначе, сам Бог-Творец, дарует аморийцу право выбора, что означает Выбор аватара, покровительствующего в текущей жизни, по-вашему, в самсаре, «потоке естества».

– Я видел «Колёса Фортуны». Какое это «право», где тут «выбор»? Ваш Выбор определяет слепой случай!

– О, как вы заблуждаетесь, бхагаван! Не случай, а Божественное Провидение, Фатум! У нас понятие судьбы, планиды человека многолико, немудрено и спутать. Как я уже сказала, Фатум, отождествляемый с Творцом, для нас означает Божественное Провидение; ему антагонистична слепая судьба, случай, или Фата; неизбежность мы называем Нецесситатой, что близко к карме в вашей вере; высшая справедливость, когда человеку воздается по его делам, для нас есть Адрастея (как видите, и это близко к карме); наконец, победа, жизненный успех, который римляне звали Фортуной, у нас зовется Никой, а поражение и смерть – Танатой. Есть ещё три пары понятий человеческой судьбы, но они не столь важны, как эти.

– Вернемся к вашим богам. Зачем они нужны, если учение Фортуната не побуждает поклоняться им?

София вздохнула.

– Этот вопрос непрост хотя бы потому, что у нас никто разумный им не задаётся. Я говорила вам: боги суть данность, они не могут быть полезны или же излишни – боги не зависят от нас, наших желаний! Аморийская иерархия выделяет Бога-Творца, Демиурга, Пантократора, потом двенадцать аватаров, его посланцев, то есть посредников между Творцом и смертными, и земного бога, императора-августа, в котором, согласно Выбору, воплощается один из аватаров. Эта нерушимая триада – залог порядка в нашем государстве. Ещё у нас считаются богами Фортунат-Основатель, – он может быть сравним с Калки, последней инкарнацией вашего бога-охранителя Вишну, ибо призвание Фортуната заключалось в наведении порядка в мире, – а также его дети и все наследники, законно занимавшие Божественный Престол: это вторая триада богов.

– А если некий амориец не верит в названных богов?

– Это его естественное право. Вы можете поклясться, бхагаван, что всякий, кто почитает Шиву, верит в Шиву? У нас в священном городе Мемноне есть грандиозный Храм Фатума, единственный храм, посвященный Творцу-Пантократору; повсюду стоят святилища великих аватаров и Фортуната-Основателя, и его божественных детей; кто хочет, посещает их, а кто не хочет – тех мы не неволим; я не имею в виду подсудимых, которых приводят в суды-пантеоны против воли. Бывает, кое-кто из аморийцев даже приносит аватарам гекатомбы! Мы смеемся над такими сумасбродами, но и только. Мы даже позволяем рабам нашим и некотором увязшим в вековом невежестве федератам, например, иудеям и дагомейцам, почитать своих богов, не аватаров. Их дело; они слабы своей темной религией; глядя на них сверху, мы понимаем свою силу… Вы видели представление с участие бога солнца Гелиоса? Мы называем Гелиоса богом, но он не бог – антропоморфное творение античных мифов! В таких богов и сами греки с римлянами не всегда верили.

– Тем более неясно мне, зачем павшие боги предков нужны вам, аморийцам. Вы поминаете мифических богов на каждом слове, а Пантократора и аватаров не зовёте.

– Наши истинные боги неизмеримо далеки от нас, поминать их всуе грех, – промолвила София, и в голосе её можно было приметить оттенок грусти, – поэтому мы чаще призываем легендарных. Не столь уж важно, что их на свете не было и нет, важна культура, которую они являют нам. Так, Афродита означает красоту, любовь и сладостную негу, Зевс – твердыню власти, Гера – счастливый брак и материнство, Гадес – страдание и смерть, и так далее… Нашей культуры не было бы без легенд, которые создали предки!

– Вы не ответили на мой вопрос. Допустим, некий амориец не верит в аватаров и Творца, как он не верит в Гелиоса и Атона…

– Поймите, бхагаван, мы никого не заставляем верить – ибо заставить верить невозможно! Достаточно, чтобы амориец, да и не только амориец, признавал Божественный порядок самоочевидным и покорно следовал ему.

– Иначе?

София отозвалась резко, точно словами разрубая воздух:

– Иначе он становится еретиком, и государство подавляет ересь всей дарованной богами силой! Мы отправляем еретиков на суд к небесным аватарам: не люди – сами боги разбираются с еретиками. Вот по какой причине ваши упреки в бунтарстве вызвали у меня улыбку. Бунтарство против власти, согласно нашей вере, высший грех, ибо вся власть – от бога, сама природа власти божественна! Истоки земной власти – в деснице у Творца; Творец передаёт священную власть через своих посланцев, аватаров, царствующему императору-августу, а он, в свою очередь, подобно могучей реке в дельте, распределяет власть между руслами, между ветвями. Жрецы, по-нашему, иереи, они же судьи – одна ветвь, министры и чиновники – другая, сенаторы из знати – третья, делегаты простого народа – четвертая, и пятая ветвь – наместники на местах. И все указанные русла впадают в море, которое зовется миром Богохранимой Амории!

– Воистину, продуманно устроена ваша великая держава! – воскликнул гуру Мадхва; оборотившись к ученику, он требовательно вопросил: – Ты всё записываешь, благородный юноша?

– Да, о Учитель, – ответил тот. – Нет ни единой буквы в твоих словах или словах великознающей раджассы, которую я бы дерзнул пропустить.

– Хорошо, – удовлетворенно кивнул брамин. – Ты продолжай записывать, всё это очень важно… – вновь повернувшись к собеседнице, он молвил: – Возможно, вам покажутся обидными мои слова, многоученая раджасса, но я скажу, во имя истины и знания, которые мы равно ценим. В беседе с вами мне раскрылась полезность ваших богов. Вы встроили их в государство! У вас, помимо государства, нет ничего: ни веры, ни сообщества людей, ни даже мыслей. Ваше великое государство сковано учением Фортуната, а вместе с государством скованы и люди, и наука, и культура. Не мне, ничтожному, судить, хорошо ли это, плохо ли, но это так!

София незаметно осмотрелась и тихо спросила брамина:

– Какой из редких языков известен вам, но не им?

На устах гуру мелькнула улыбка сочувствия и понимания: София имела в виду его учеников.

– Я говорю на языке Заратуштры, – ответил он.

– Не хочу, чтобы ваши ученики сохранили мои следующие слова, – сказала она, также перейдя с санскрита на авесту. – Знайте же, бхагаван: я с вами полностью согласна! Наши боги – такая же часть аморийского государства, как и мы, люди. И в этом наша сила! Где ещё боги каждодневно, ежечасно, всякий миг служат укреплению сообщества людей?

– То, что вы сейчас сказали мне, нельзя произносить вслух? Ересь?

София молча кивнула и прибавила:

– Ничто и никто не спасёт человека, если он еретик. Он может быть князем, первым министром или самим императором… если он восстаёт против богов, то есть против основ Учения, он обречен. Любому гражданину позволено критиковать земные власти, но горе всякому, кто даже на словах рискнет поставить под сомнение Божественный порядок!

Внимательно глядя на княгиню, мудрец промолвил:

– Вы боитесь… Вы, та, чей ум подобен красоте, боитесь отпустить свою мысль на волю! Должно быть, это мука, которую нельзя себе представить: искать спасение от собственных неразрешенных мыслей, мука страшней танталовой.

– Нисколько, – заметила София, отвечая гуру тем же взглядом. – Тантал был наказан богами, страдал за дело, ибо попытался, дерзкий нечестивец, встать вровень с обитателями Олимпа. А я нисколько не страдаю, я понимаю своё место, я признаю разумность Божественного мира. Как мы живем, так только можно жить среди враждебной дикости – иначе смерть державе Фортуната!

– Ваш мир разумен, но справедлив ли он? Вы можете не отвечать.

– Нет, я отвечу… Он справедлив, бесспорно. Он справедлив уже постольку, поскольку он порядок, а не хаос. Божественный порядок хранит нашу державу от распада, и тем он справедлив, sub specie rei publicae3636
  «С точки зрения государства» (лат.)


[Закрыть].

– А если он потребует от вас самопожертвования? Вы веруете в богов или в державу, вы лично?

София на мгновение задумалась, но затем, устремив ясный взгляд на собеседника, промолвила:

– Я верую в себя! В тот микрокосм, который составляет мою личность. Мир отражается во мне, я отражаюсь в мире. Есть я, есть мир, который мне возможно изменить, и есть богами установленная данность, Божественный порядок, с которым я живу в согласии, ибо иначе жить нельзя.

Неожиданно на устах гуру появилась довольная улыбка, и он сказал:

– Вот мы и вернулись к началу беседы. Ваша цивилизованная вера, как и другие, варварские, алчет зримых жертв. Она снедает вас, людей, которые ей преданны!

София с изумлением посмотрела на мудреца: мысль, высказанная им, никогда не приходила ей в голову. А он продолжал:

– Вы, аморийцы, стеснены страхом перед своим порядком, Божественным миром. Вы боитесь его утратить, и он, видя ваш страх, безраздельно властвует над вами. Сказать вернее, не один лишь страх тому причиной, нет, к страху примешана своеобразная любовь. Вы любите и боготворите своего Господина, этот внушающий страх Божественный порядок, как робкая жена боготворит деспотичного мужа, вы поклоняетесь порядку, вы подчинили ему даже богов небесных! Мне думается, вы объявили бы еретиками Фортуната и даже ваших аватаров, если бы выяснилось вдруг, что эти сущности несут какую-то угрозу вашему порядку.

– Ну, это уже слишком! – возмутилась София. – Вот к чему приводит чересчур свободный полет мысли! Я убеждаюсь вновь и вновь: наше устройство справедливо и разумно; иначе – смерть, конец Цивилизации!

– Возможно, вы и правы… – задумчиво ответил гуру. – И всё же вы подумайте. Кто знает, может быть, когда-нибудь придут иные времена, и ваше государство будет нуждаться в упрочении, у власти появится разумный человек, начнутся благие реформы. Но ответьте сами для себя: кем кончит этот смелый и достойный человек – великим триумфатором или презренным еретиком?

Глава тридцать третья, в которой утверждается, что имя и тело имеют для человекабольшее значение, чем ему хотелось бы

148-й Год Симплициссимуса (1787),

ночь с 10 на 11 января, озеро Феб, галея «Амалфея»

Из-за экзотических гостей Софии праздник затягивался. Яств было съедено больше положенной меры, выпито всё вино, и все разговоры, которые могли вестись на подобных приемах, отзвучали. Гости переминались с ноги на ногу, демонстрируя, сначала сдержанно, затем всё более и более явно, свою скуку, выразительно поглядывали на странную компанию из блистательной хозяйки галеи и неказистых странников с Востока. Наиболее смелые подходили ближе, надеясь уловить краем уха, о чем идет беседа и по какой причине она для Софии Юстины важнее праздника близкой подруги. Однако знатоков санскрита, а тем более авесты, среди смельчаков не было, поэтому они, сконфуженные, отходили от таинственной компании.

Недоумение перерастало в раздражение, особенно у гостей княжеского звания: предпочитая им чужих монахов, княгиня София поступала неприлично. Даже Медея в душе корила подругу: возможно, её беседа с гуру достаточно важна, но неужели нельзя было найти другое место и другое время? Наконец, Медея решила взять бразды правления в свои руки и велела начинать очередное представление. Громко заиграла музыка, на сцену вышли актеры, а гости вернулись на свои места. Спохватилась и София; расставшись с индусами, она подошла к подруге. Вид у Софии был озадаченный; Медея даже сказала бы, слегка растерянный.

– Ты говорила с ним не меньше часа, – с обидой в голосе произнесла Медея. – Что от тебя хотела эта обезьяна хиндустанских джунглей?

В ответ София устремила на подругу такой взгляд, от которого видавшей виды Медее стало не по себе.

– Этот человек – мудрец, подобный Конфуцию и Аристотелю, – отчеканила София, – и потому сей вечер, если чем и запомнится мне, так это умной беседой с равным, а не жалкими кривляниями перед теми, кто говорит: «Вот обезьяна», не глядя в зеркало!

– Надеюсь, ты не меня в виду имеешь? – вспыхнула Медея.

– Я разъясняла мудрецу основы нашей справедливой веры, – привычным тоном ответила София, скорее для себя, чем для подруги. – Он задавал уместные вопросы, свидетельствующие о желании постичь истинную суть вещей; я не могла сказать ему: «Увольте, бхагаван, меня ждут лицедеи!». Что после этого подумали бы обо мне его ученые коллеги?

– Прости. Нам, кому недосуг за лицедейством лишний раз вглядеться в зеркало, непросто жить рядом с вами, с теми, кто равен Конфуцию и Аристотелю. Воистину, велик мудрец Конфуций, сказавший как-то раз: «В дела другого не входи, когда не на его ты месте». Слова второго мудреца на этот счет припомнить не могу: слаба я в мудрости, сделай на это скидку.

София, с присущим только ей умением мгновенно растворять обиды, красиво засмеялась и украдкой поцеловала подругу.

Тем временем на сцене разворачивалось новое красочное представление. Стилизованный под слепого сказителя седогривый старец в длинном дорическом хитоне, аккомпанируя себе на псалтирионе, речитативом напевал историю любви аргонавта Ясона и Медеи, дочери колхидского царя. Позади сказителя, в клубах белесого тумана, призрачными силуэтами скользили мимы; их выразительные, отточенные движения служили замечательной иллюстрацией к словам и музыке.

То, однако, была прелюдия, призванная подготовить зрителей к основному действу. И здесь уже намечалась интрига, загадка: какой из эпизодов жизни легендарной Медеи будет показан гостям этого празднества. Вот первая встреча вожака аргонавтов и дочери Ээта; вот они вдвоем, обсуждают, как исполнить волю жестокого царя; вот Ясон уговаривает Медею бежать с ним в Иолк, и она, возвысившись над своими страхами, соглашается бежать с любимым; вот волшебница усыпляет дракона и помогает Ясону похитить золотое руно; вот их бегство, погоня, вот братоубийство3737
  Медея убила своего брата Абсирта, расчленила его тело и разбросала части по морю; царь Ээт вынужден был прекратить преследование, чтобы собрать и схоронить останки сына.


[Закрыть] – первое в ряду ужасных преступлений, которые совершит Медея во имя своей несчастной любви; вот плавание на родину Ясона и все опасности пути, чудовища и внутренние страхи…

Голос седого сказителя и трели псалтириона звучали в полной тишине; зрители застыли в напряжении; иные бросали пытливые взгляды на Медею Тамину. «Неужели, – гадали они, – нам покажут, как волшебница расправится с невинными, и как по ревности душевной покончит с ненадежным мужем, с детьми своими от него, и как умчится на златой квадриге деда3838
  Дед Медеи – бог солнца Гелиос.


[Закрыть]? Или покажут, как она готовит заговор против великого Тесея? Или даже…»

Предположений было немало, ибо поистине богата, многоцветна была история легендарной Медеи; сама именинница, удостоенная чести носить прославленное имя, оставалась в неведении относительно спектакля. Сценарий составляла София; кроме Софии, он был известен лишь самим актерам. В иные мгновения душой Медеи Тамины овладевал скользкий страх; она представляла, как будет выглядеть в глазах благородной публики, если волей коварной подруги гостям будут представлены неприглядные моменты из жизни той, мифической, Медеи. Страшные слова, вложенные Еврипидом в уста Медеи, сами собой всплывали в сознании:

«Я должна убить детей. И их не вырвет

У нас никто. Сама Ясонов с корнем

Я вырву дом. А там – пускай ярмо

Изгнания, клеймо детоубийцы,

Безбожия позор, – всё, что хотите!»

«Если это случится, если она покажет драму Еврипида, мне конец, – с тоскливым отчаянием думала Медея Тамина. – Всякий, встретивший меня, будет невольно вспоминать: „Вот женщина, Медея, сделавшая несчастными всех людей, которых свели с нею немилосердные боги“ И что тогда? Кто захочет водить со мной дела? Могу ли я, с подобной репутацией, быть архонтессой? А может, она и в самом деле намерена сыграть со мною злую шутку? О, да! Сколь я наивна… О том, что меня ожидает калазирис прокуратора и золотой дворец над океаном, я знаю только с её слов! Зачем нужна ей я, когда имеется послушный идиот Галерий?.. О, будьте прокляты, отец и мать, одарившие дочь ужасным именем… Nomen et omen.3939
  «Имя – предзнаменование» (лат.)


[Закрыть] Была бы я сама София4040
  «София» – мудрость (греч.)


[Закрыть], не Медея, страха не испытывала бы!»

Вот такие мысли одолевали именинницу; лицо её, как ни старалась она унять страх, бледнело с каждой минутой опасно затянувшейся прелюдии; и мнилось ей, что гости только и ждут её позора, чтобы со злобной радостью потешиться над ней; в иные мгновение хотелось вскочить и убежать, а в другие – вскочить и выгнать вон сказителя и мимов, пробраться за кулисы, поразить актеров, чтобы никто из них не смог сыграть злодейство… В отчаянии и ужасе она нашла глазами взгляд Софии – и затрепетала: ей показалось, что в сияющих очах подруги пылают глум и презрение; худшие опасения подтверждались! Медея вспомнила одну из любимых поговорок Софии: «Тот падает красиво, кто падает с огромной высоты». Да, так! Поманить нектаром и амброзией, возвысить до снегов Олимпа, а затем столкнуть в разверстую бездну Тартара – что может быть красивее в глазах сиятельных потомков Фортуната, ценителей всего опасного, ужасного, прекрасного? Медея закрыла глаза и ушла в себя: выхода не было.

Очнулась она от резких слов подруги:

– Ты ведешь себя неприлично; нашла время, когда спать. На тебя смотрят!

Медея Тамина раскрыла глаза и с удивлением взглянула на сцену, словно увидела её в первый раз. Седого сказителя с псалтирионом не было, мимов – тоже. На сцене стоял трон, на троне восседал муж неприятной наружности, а перед троном расположились двое, в ком легко угадывались Ясон и Медея. Ясон показывал добытое им золотое руно и требовал от царственного мужа уступить престол, как было договорено, а царь, коварный Пелий, не радуясь добытому руну, молил богов унять героя.

Медея Тамина почувствовала, как тяжкий камень срывается с души. Падение в Тартар откладывалось; от избытка благодарных чувств она крепко сжала кисть Софии и прошептала:

– Прости! Прости меня…

На сцене картины сменяли одна другую. Жена Ясона посреди ночи, на середине трех дорог, в час полнолуния, когда над землей властвует трехликая Геката. К богине колдовства, к своей покровительнице, взывает волшебница Медея. Геката помогает ей составить зелье. Старик Эсон, отец Ясона, едва живой, – и тут же мертвый, – Медея собственной рукой перерезает ему горло…

Хотя история была известной, все зрители сидели, затаив дыхание. Натуралистичность постановки завораживала. Меч волшебницы бликами сверкал в глаза; старик Эсон истекал живой, человеческой кровью; эта кровь заливала сцену, и как будто даже запах свежепролитой воды жизни разносился по залу, подавляя ароматы благовоний.

Но вот Медея вливает в рану Эсона колдовское зелье и – о, чудо! – старец превращается в юношу, пылающего жизнью! Ясон с восторгом смотрит на отца, который выглядит моложе и сильнее сына, но нет в сыновнем сердце ревности, есть благодарность и любовь к жене-кудеснице.

– Эсон символизирует Илифию, – тихо промолвила София. – Подобно тому как легендарная Медея оживила старца, ты, Медея Тамина, оживишь «золотую провинцию». А я буду твоей Гекатой, – добавила она после небольшой паузы.

И то был не конец: коварный Пелий должен быть наказан. В следующей сцене Медея представала вместе с дочерями царя. Трюк с умерщвленным и снова оживленным овном призван убедить дочерей Пелия в способности Медеи вернуть царю Иолка вторую молодость. Завороженные её искусством, они были согласны.

– Дочери Пелия означают глупцов, чьими руками кудесникам надлежит прокладывать себе путь к успеху, – заметила София.

Опочивальня Пелия. Но дочери страшатся поднять руку на спящего отца. Подвигнутые Медеей, они, наконец, берут в руки оружие. Израненный, Пелий просыпается; его дочери в ужасе. И тогда волшебница сама наносит заключительный удар. Пелий испускает дух.

– Так поступай с врагами нашими, дерзнувшими сказать и не исполнить, – жестко произнесла София.

На сцене Медея расчленяет тело царя. Всё до того реально, что некоторым женщинам в зале становится дурно. Вот части тела Пелия летят в кипящий котел, и терпкий тошнотворный запах вареной человечины разносится по залу. «Пожалуй, это уже слишком», – подумала Медея Тамина. София прочитала её мысли и с усмешкой изрекла:

– «Враг не смердит, когда он мертв, а пахнет благовонием». Ты помнишь, кто из великих это сказал?

Дочери Пелия рвут на себе волосы от отчаяния; им раскрывается обман. Однако чародейка с улыбкой на устах убеждает злополучных, что царь вот-вот восстанет из кипящего котла, здоровый, юный и прекрасный. Вдруг появляется златая колесница, влекомая крылатыми драконами; обманутые в ужасе, а торжествующая дочь Ээта уносится в грядущее.

На этом спектакль завершился; зрители наградили его овацией, а София молвила подруге:

– Ты слышишь, сколь щедры рукоплескания? Это от страха перед силой. Однако ни одна из этих слабых женщин не признается перед публикой в своем страхе. Вглядись, кто громче хлопает – кто больше испугался крови! Они увидели могущество и кровь; без крови невозможно проникнуться величием могущества. Внушивши страх, ты обратишь его в любовь. Запомни это, дорогая.

Актеры вышли снова, чтобы поклониться публике. Среди них не было лишь одного, того, кому досталась роль Пелия-царя.

– А почему не вышел Пелий? – спросила Медея Тамина.

София с напускным удивлением воззрилась на подругу.

– Неужто ты не поняла, что сталось с ним? Как может выйти он оттуда, откуда смертным нет возврата?

Медея почувствовала стесняющий члены холод, как будто от слов подруги веяло дыханием студеной северной зимы.

– Постой… Нет, нет! Не хочешь же сказать ты…

София измерила Медею насмешливым взглядом.

– Ну, до чего ты бываешь недогадлива! Роль Пелия сыграл мой старый раб; я обещала подарить ему свободу, если он будет стараться. Он старался, и я сдержала слово. А ты подумала, галлюцинации?

– А Эсон? – прошептала Медея. – Эсон-то жив!

– Жив, разумеется, – кивнула София. – Он жив, бесспорно, ибо он символизирует Илифию, которую тебе нужно освоить!

Пока Медея размышляла над этими словами, София взяла фиал с вином и встала с места. Её увидели, и воцарилась тишина. Она сказала:

– Я поднимаю свой фиал за женщину, которая прекрасна, как истинная внучка солнечного Гелиоса; стойка, как дочь сурового Ээта; изобретательна, как племянница сладкоречивой Цирцеи; сведуща в тайных искусствах, как жрица Гекаты; верна любви и дружбе, как супруга бесстрашного Ясона. Сердце этой женщины открыто стрелам Купидона. Она пленительна, опасна и добра: пленительна для ищущих любовь, опасна для коварных, добра для добрых к ней. Она моя подруга, и я люблю её; учтите это и не обижайте!

Вслед за Софией именинницу взялись поздравлять гости; затем, когда торжественные речи отзвучали, хозяйка объявила:

– Прошу, поспешите в каюты, отведенные для каждого из вас, и облачитесь для ночного бала, он начнется через полчаса.

Явились слуги, чтобы сопроводить гостей в их каюты. София увлекла Медею за собой, говоря при этом:

– Едва ли половина наших гостей придут на бал. Остальные настолько захмелели от вина и яств, что будут отсыпаться до утра; с них хватит впечатлений. Но мы с тобой должны явиться во всем блеске! Ты не устала, нет?

Медея решительно помотала головой. По правде сказать, она и сама не ведала, устала или нет.

В опочивальне Софии их уже ждали девушки. То были не служанки, а рабыни: у каждой вокруг шеи змеился металлический торквес с выгравированными на нем именем и титулом владелицы. Впрочем, если судить по внешнему виду юниц, во власти Софии Юстины им жилось навряд ли хуже, чем большинству их ровесниц, у которых такого торквеса не было.

Быстрыми и ловкими движениями рабыни освободили Софию и Медею от одежд. Медея, с трудом привыкающая к своей новой роли, смущалась: никогда прежде ей не доводилось представать перед подругой обнаженной. А София принялась разглядывать её с макушки до носков, смущая ещё больше. И по мере того как продвигался осмотр, на лице Софии появлялось выражение, способное очаровать, свести с ума несведущих, но знающих – напугать. Рабыни также не сводили с покрытого ровным золотистым загаром тела Медеи восхищенных взглядов. Их мнения, однако, Медею не интересовали, поскольку рабыни ничего значить не могли. Очевидно, София полагала иначе. Она обратилась к одной из девушек, с чертами лица настолько правильными и четкими, что эта девушка, несмотря на темный цвет кожи, казалась воплощенной богиней Хатхор. Рабыня ответила хозяйке на незнакомом Медее языке; впрочем, Медея догадывалась, что та сказала. Нахмурившись, Медея молвила на патрисианском сиа:

– Ты привела меня сюда, чтобы обсудить мои достоинства со своими рабынями?

К изумлению Медеи, София атаковала её упреками:

– Как тебе не стыдно? Ты скрыла от меня такое тело! О, я вне себя от гнева и обиды! Какое преступление ты совершала против своей природы – ты пряталась от мира в скучные одежды! Чего боялась ты? Что кто-нибудь тебя неправильно поймет? Боялась моей ревности? Да я бы радовалась за тебя! Я охранила бы тебя от мелкой зависти, давно нашла тебе бы мужа, и твоя жизнь сложилась бы иначе!

– Довольно! – воскликнула Медея, сама не ожидавшая от себя подобной смелости. – На жизнь не жалуюсь, сыта твоими княжескими милостями, и куклу из себя я делать не позволю; я тебе не Кримхильда!

Несколько мгновений София смотрела на подругу, словно решая, какую реакцию выбрать, затем свой выбор сделала – и залилась неудержимым, заразительным хохотом, как будто Медея сказала нечто донельзя смешное. Медея тоже поневоле улыбнулась, но, узрев улыбки на устах рабынь, подумала, что эти ничтожные девицы также смеются над ней, над дочерью благородных Таминов! Гнев полыхнул в миндалевидных глазах южанки. София не позволила ему излиться; взмахом руки он отдала приказ рабыням. Те окружили Медею, и мгновение спустя она уже лежала на массажном столике, лицом вниз. София вскоре оказалась на другом массажном столике и оттуда хитровато подмигнула подруге.

Рабыни-массажистки знали своё дело. Прикосновения их мягких, но настойчивых рук растворяли смущение и скованность, успокаивали, умиротворяли, убаюкивали. Медея чувствовала, как по телу разливается тягучая маслянистая жидкость, и вместе с этим маслом разливается блаженство, благоухающая прохлада, – так пробуждается её красота… Затем её перевернули, и она, неожиданно для самой себя, позволила рабыням заняться её животом и грудью, и улыбки, сиявшие на устах подневольных массажисток, больше не гневили её, неумолимого прокурора священного суда, недавнюю начальницу элитной разведшколы и будущую архонтессу «золотой провинции», она воспринимала эти улыбки со смешанным чувством удовольствия и благодарности.

Манипуляции завершились скорее, чем она ждала; когда чернокожая девушка с лицом богини Хатхор шепнула ей: «Мы закончили, госпожа Медея», она почувствовала огорчение; хотелось оставаться на ложе и ощущать молодым телом шелковистые руки искусных массажисток, не хотелось вставать и идти куда-то, а тем более на этот шумный ночной бал. Тут Медея вспомнила о Софии, её словно пронзило электрическим разрядом, ноги сами собой пришли в движение, она вскочила – и увидела подругу: София стояла рядом и смотрела на нее.

– Змея! – взволнованно прошептала София, вложив в этот эпитет все свои чувства, и развернула Медею к зеркалу.

В зеркале отражалась высокая женщина, скорее, не живая женщина даже, а ожившая скульптура, изваянная неким божественным мастером из цельного золотого самородка. И верно, покрытая благоухающим маслом молодая кожа блистала, словно золото. Божественный ваятель не пожелал придавать своему драгоценному творению аристократически правильные, завораживающие своим изяществом черты лица, нет, это лицо было ярким, запоминающимся, но не утонченным; рот, например, мог показаться чересчур большим, губы – слишком полными, глаза – излишне вытянутыми, как око змеи Уаджет; напротив, фигура выглядела неестественно совершенной – видно, над этим творением работал зодчий, а не портретист! Неимоверно тонкая, узкая талия волной устремлялась в упругие, покатые бедра, а они – в точеные длинные ноги с миниатюрными ступнями. Над талией гордо возвышались, напоминающие собой два огромных налитых яблока, округлые полушария высоких грудей; очевидно, они были шире бедер, да к тому же, загадочный маслянистый состав ещё увеличил их размер, но не настолько, чтобы эти отливающие солнечным золотом плоды казались вульгарными. Ущелье же между объемными сферами было тесным, так что туда едва помещался маленький брелок-талисман, изображающий аватара Феникса, небесного покровителя Медеи Тамины.