Текст книги "Боги выбирают сильных. Вторая книга трилогии «Наследники Рима» в новой редакции 2017 года"

– Змея! – повторила София свой изысканный комплимент и задумчиво прибавила: – Пожалуй, ты поступала верно, скрывая свою красоту. Кто знает, вдруг бы я позавидовала тебе, и что тогда? Я потеряла бы любимую подругу, а ты… ты потеряла бы всё.

Она лукавила, конечно. Рядом с золотой статуэткой в зеркале отражалась фигурка из чистейшего белого мрамора или слоновой кости; казалось, солнце вовсе не тронуло тела Софии. Она была немного ниже Медеи, и формы её тела выражались не столь броско, хотя и ноги, и бедра, и талия, и всё, что выше талии, не могло не восхищать самых изысканных ценителей красоты. Белоснежные груди Софии с острыми вытянутыми сосками не походили на полные сферы Медеи, скорее, каждая из них напоминала небесный свод, каким его изображали древние, правильную полусферу, возвышающуюся над телом земли. Однако именно эта правильная полусферическая форма, столь редкая у взрослых, рожавших женщин, была источником постоянного творческого вдохновения поэтов, талантливых и не очень, воспевавших красоту замечательной дочери Юстинов.

Разумеется, никому из них не доводилось видеть наяву волнующие перси Софии, но она сама помогала поэтам, являясь свету в плотно облегающих одеждах. Сначала её осуждали, ею даже возмущались, как было восемь лет назад, когда она дерзнула блеснуть в сказочном платье из драгоценных перьев сирен. Но София, к огорчению ревнителей аристократической морали, высмеивала их упреки, продолжала являть свету молодость и красоту, показывая всем и вся, что ей ничуть не совестно своих фривольных платьев. Друзья её предупреждали, что подобные наряды больше приличествуют жрицам муз, но не политикам и будущим правителям; на это хитрая София отвечала, что Полития – одна из новых муз и что из равных по уму скорее станет правителем тот, кто не стыдится тела своего.

И высшему свету ничего не оставалось, как примириться с этим. Со временем упреки набили оскомину, их стали воспринимать как стариковское брюзжание либо проявление низменной зависти; осуждение нарядов Софии Юстины постепенно превратилось в отличительный признак дурного вкуса; кто втайне порицал прекрасную дочь Тита, предпочитал помалкивать, чтобы не прослыть ханжой, а то и аплодировал совместно с остальными. При этом София старательно играла роль неприступной Артемиды: ею дозволялось любоваться, её следовало воспевать, но к ней не разрешалось прикасаться; при том, что тысячи мужчин сходили от неё с ума, жребий преступивших черту был одинаков – с неистощимым наслаждением София, коварная, могущественная и находчивая, сталкивала дерзких в бездну. Когда она внезапно оказалась замужем за Лонгином, в их брак не поверили, затем сочувствовали Юнию, а сам Лонгин имел все основания рассчитывать на краткий век. В общем, София спасла жизнь мужа, показав свету, что воспринимает его лишь как отца своих детей. Но если бы все воздыхатели Софии узнали имя человека, которого она звала своим «возлюбленным богом», она при всем желании его бы не спасла от жгучей мести.

Они стояли вместе перед огромным, выше человеческого роста, зеркалом, две эти женщины, такие разные и столь похожие. Новый план родился в голове Софии; как всегда, этот экспромт обещал смелостью превзойти предыдущие отчаянные выдумки – и тем её прельщал; интуитивно она чувствовала, что он сыграет сверх всех ожиданий. София открыла шкатулку и достала оттуда большое ожерелье-усх, составленное из золотых чеканных пластинок с изображениями солнечного диска. Надевая ожерелье на плечи Медеи, София говорила:

– Говорят, этот усх носила Хатшепсут, прославленная женщина-фараон. О, ты его достойна! Жаль, у меня нет здесь короны-атева… но это ничего, все и так поймут, что ты – царица!

С этими словами София крепко обняла подругу – и почувствовала, сколь напряжено золотое тело.

– Расслабься, – ласково прошептала София. – Это такое счастье, быть царицей и царить!

Она оставила Медею и из другой шкатулки извлекла нечто, на свету переливающееся всеми цветами радуги, подобно перу сирены. Но это не было перо; София развернула ткань, прозрачную до такой степени, что она казалась и вовсе невидимой – лишь многокрасочные искры, блестки, огоньки играли в руках Софии. Уверенным движением София накинула на себя эту воздушную ткань и оказалась как будто закутанной в ореол из пульсирующего, светящегося воздуха. Медея и рабыни смотрели на это, как на чудо.

– Электрил! – догадалась Медея. – Это электрил! Значит, она существует, эта легендарная ткань!

– Конечно, – кивнула София. – Нить изготавливается из сетей пауков-кер, а затем под высоким давлением насыщается мельчайшей эфиритовой пылью.

– Чудно! – подала голос рабыня с лицом Хатхор. – Керы отвратительные твари, их укус смертелен, но они творят такую красоту!

– Это ремесло творит подобное из подобного, а искусство рождает красоту из безобразного, на то оно искусство, – отметила София и, взглянув на часы, воскликнула: – Мы можем опоздать! Поспешим же на бал!

Она схватила руку Медеи и потянула её к двери. Медея сделала два шага вслед за Софией, затем взор её упал на зеркало, и она в ужасе остановилась.

– Но я же совершенно нагая!

София нахмурилась.

– Это не так. На тебе царский усх. Но ты права, – сказала она после короткого раздумья. – Тебе нужна ещё одежда. Клео, дай ей мою любимую схенти.

Рабыня ловко обвязала вокруг чресел Медеи узкую набедренную повязку из белого льна, тканую золотыми и коралловыми нитями; в этой схенти молодая княгиня обычно ходила по дому.

– И это всё? – простонала Медея.

София резко обернулась к ней и прожгла подругу осуждающим взглядом.

– А что бы ты ещё хотела надеть? – вкрадчиво спросила она.

– Я не могу предстать перед гостями с неприкрытой грудью. «Надо мною троянские жены все посмеются; довольно и так мне для сердца страданий», – стиснув руки от горечи и унижения, промолвила Медея.

Княгиня насмешливо хмыкнула.

– А ты надень заветный калазирис! И не забудь застегнуться на все фибулы. Но знай, подруга: я первая буду смеяться над тобою, скорее всех троянских жен!

– О-о-о!.. Зачем тебе меня позорить?

– До чего ты глупая! И верно, Кримхильда в варварском младенчестве, хоть и цитируешь Гомера, – фыркнула София и снова развернула подругу лицом к зеркалу. – Покажи мне тот изъян, которого нужно стыдиться!

В поисках поддержки Медея невольно обратила взор к рабыням – но те не видели её; они смотрели на хозяйку, и тут Медея поняла, что для этих девушек София больше, чем хозяйка, она для них действительно богиня, чье слово выше, чем закон, кто просто не способен ошибаться. Ещё Медея поняла, сколь мало отличается она от этих девушек, – в сущности, лишь тем, что у неё на шее царский усх, а у них – невольничьи торквесы, – но вместе они почти равны перед богиней. И богиня не потерпит прекословий!

– Творец пожаловал мне тело, родители дали имя, а жизни нет ни с именем таким, ни с телом, – прошептала Медея. – Me miserum, o Deus!4141
  «О Боже, несчастная я!» (лат.)


[Закрыть]

– Сегодня не твоя очередь испытывать несчастье, – рассмеялась София. – Чего боишься ты, гелиопольская царица? Значит, рабыни наши могут танцевать и вовсе без одежды, а мы, свободные, с телами, которыми, на зависть остальным, нас наградили боги, – нет, не можем, нам, видите ли, неприлично! Тогда какие мы свободные, в чем наша свобода? Опомнись, глупая! Лишь варвары боятся женской красоты. Скажи мне откровенно, – с придыханием прошептала София, – разве тебе никогда не мечталось раздеться перед публикой, явить им своё тело и гордо бросить вызов предрассудкам, а там что будет, то и будет!? Неужто ты не представляла такой сцены? Скольким мужчинам сразу ты отдавалась в своих грезах? Ведь ты не девственница ни телом, ни душой, милая моя; что мы с тобой творили, то девственницы робкие творить не могут!

– «Ах, жестокая! снова меня обольстить ты пылаешь?»

– «…Смолкни, несчастная! Или во гневе тебя я оставив, так же могу ненавидеть, как прежде безмерно любила. Вместе обоих народов, троян и ахеян, свирепство Я на тебя обращу, и погибнешь ты бедственной смертью!»,4242
  Диалог Елены и Афродиты из «Илиады» Гомера.


[Закрыть] – едва сдерживая смех, подхватила София.

– Да, да, да! – стиснув голову руками и закрыв глаза, воскликнула Медея. – Не девственница я, не девственница, я женщина порочнее содомской жрицы… Теперь ты рада, искусительница злая, лихой погибели богиня? Тогда же замолчи сама, во имя всех богов!

– Quod erat demonstrandum,4343
  «Что и требовалось доказать» (лат.)


[Закрыть] – довольно резюмировала София. – Итак, не бойся, и ступай, как подобает царице; а если кто дерзнет явить тебе упрёк, – глаза молодой княгини опасно сверкнули, – этот глупец будет иметь со мною дело! Да, между прочим, как я тебе?

Смирившись со своей участью, Медея посмотрела на подругу. Если не считать пульсирующих вокруг тела разноцветных блесток, София была нага – но никогда ещё она не выглядела столь прекрасной, столь недоступной в этой чистой красоте. Мстительная мысль непрошено возникла – и прежде, чем Медея обдумала её, мысль выплеснулась в дерзкие слова:

– Тебе не стать первым министром, ибо наше двуличное общество твое глумление над нравственностью не забудет! Ты превзойдешь их красотой, они тебя восславят как богиню, о тебе сложат поэмы, но земную власть не вручат женской красоте!

Она сказала эти острые слова и испугалась, как не пугалась никогда, ни разу в жизни. Это была пощечина богине, и более того, пощечина заветной мечте богини. Медея поняла, что в один миг из подруги превратила себя в злейшего врага Софии, и это был конец, настолько мучительный, насколько оскорбительными были её слова.

Она ошиблась: подруга оказалась выше её разящих слов. София подхватила её, готовую рухнуть на колени, дабы оттуда вымаливать прощение, и с сочувственной улыбкой проговорила:

– Нет, милая, ты неправа. Царить и царствовать – одно и то же. Известно, красота и зло несовместимы; чем больше в мире красоты, тем меньше остаётся зла. Мой хитроумный дядя спускает на меня своих собак, он хочет доказать, как скверно правим мы державой Фортуната. Я ничего не отрицаю, я не вступаю в перебранки с тявкающей сворой; нет, милая, я действую иначе: я отправляюсь в плавание на этой прекрасной галее, я приглашаю на галею свою любимую подругу, её друзей, моих обожателей и моих врагов, поэтов и художников, и я блистаю перед ними, перед людьми, которые творят общественное мнение. И что же они видят? Не страх – улыбку на моем лице! Они видят красоту телес, красивые наряды, красивые танцы, красочные сцены, возвышенную музыку, лучшие яства и лучшее вино; и всё это для них! Какой безумец откажется испить нектар в компании чудеснейшей из женщин? И кто посмеет после этого поддаться лающему хору? Они все смотрят на меня, оценивают, изучают; здесь важен каждый жест! Я источаю им уверенность и силу. И поневоле думают они: «Если София так себя ведет сейчас, то это значит, власть её неколебима, и лучше нам играть вместе с Софией, чем против нее!».

И таково было состояние Медеи во время этого неожиданного монолога, что, когда София умолкла, Медея молитвенно сложила руки перед грудью и, склонив голову, пылко прошептала:

– Не знаю, кто ты, не знаю, откуда ты явилась в этот мир, не знаю, почему именно мне выпало внимать твоим словам – одно я знаю твердо: без рабского торквеса я твоя раба, и в этом моё счастье… Твори со мною всё, что хочешь – все мучения снесу! Нет счастья больше, чем жить во имя красоты… Ты победишь, я знаю, как побеждает восходящая Аврора постылую ночную мглу!

– Моя подруга – поэтесса, грядущая Сафо, – рассмеялась молодая княгиня. – Вот, видишь, новые таланты открываются, когда мечтаешь и чувствуешь прекрасное… Но что это? Взгляни, что говорят эти жестокие часы! Мы опаздываем на целых пять минут! Неслыханно! Я в жизни не опаздывала более чем на минуту!

– Им стоит подождать одну богиню и одну царицу! – запальчиво воскликнула Медея.

– Пожалуй, ты теперь права, – с лукавостью кивнула София – и обе встали перед зеркалом.

Не станем описывать впечатление, которое произвели подруги на гостей; наш читатель обладает достаточной фантазией, чтобы это себе представить. Но в одном своем прогнозе София ошиблась: не половина, как говорила она, а почти все гости возвратились в зал приемов, чтобы участвовать в ночном балу, – и в этом также заключалось торжество внимательной хозяйки.

Немногие, кто предпочел объятия Морфея, будут об этом жалеть.

Костюмированные балы патрисианской знати напоминали празднества далеких предков только тем, что гости предпочитали появляться на таких балах в образах знаменитых героев античности. Причем считалось само собой разумеющимся, что каждый гость выбирает образ согласно своему имени, если, конечно, это имя подразумевает определенный образ.

Так, князь Гектор Петрин, сын принцепса, появился в доспехах и «медноблещущем» шлеме Гектора Приамида, а княгиня Виола Геллина предстала в великолепном платье из благоухающих фиалок4444
  «Viola» – фиалка (лат.)


[Закрыть].

Ее муж князь Галерий Гонорин сменил парадный калазирис прокуратора на расшитую золотом и пурпурной нитью римскую тогу, его голову украшал лавровый венец. Салонная дива Эгина явилась в новом хитоне, на котором с обеих сторон была вышита эгида Зевса; так дива надеялась напомнить присутствующим, что нимфа с именем Эгина была возлюбленной царя богов (одной из многих) и даже родила ему ребенка (знаменитого судью Эака). Среди гостей имелся, между прочим, персонаж и в зевсовом наряде; то был не князь, а знаменитый автор политических памфлетов – случалось, они разили столь же смертоносно, как и перуны громовержца.

Но самыми забавными выглядели два других наряда. Достопримечательностью первого были крылья, скрепленные воском; к счастью, обладателя звали не Икар, а Дедалий, и фамилию он носил подходящую: Лабрин. Второй оригинальный наряд также был связан с лабиринтом царя Миноса и представлял собой образ быкочеловека Минотавра, причем оставалось секретом, кто из гостей скрывается под маской свирепого быка. К счастью для этого персонажа, никто не догадался облачиться Тесеем.

Играла тихая музыка, типично аморийская, ничем не схожая с мотивами седой древности. Мелодии лились словно из воздуха, эфира, из полумрака пустоты, нигде не видно было музыкантов, и инструменты, которые издавали эти чарующие трели, непросто было бы назвать и знатоку. Каждая мелодия представляла собой отдельную музыкальную тему; одна струилась, как полноводная спокойная река, другая переливчато журчала, как непокорный ключ, третья стонала водопадом, четвертая выстукивала динамичный, чуть-чуть однообразный такт, подобно тающей в горах капели, а пятая настойчиво шептала через этот такт, точно подземная река в таинственных криптах Метиды. И все эти мелодии сливались меж собой, накладываясь друг на друга, слагаясь в единую симфонию, завораживающую, неземную, опасно-искусительную для нестойких душ, влекущую в глубины подсознания, в миры запретных ощущения и чувственных соблазнов, манящую в пространство, прочь от земли, зовущую на смелый танец.

Был полумрак; гости танцевали, вернее, раскачивались в танце. Писаных правил не существовало; всякий двигался согласно собственным умениям и ощущениям. Движения одних производили впечатление неловких, некрасивых; другие, в ком именно подобные мелодии будили внутренне присущие флюиды красоты, раскачивались с неподражаемым изяществом; третьи, в ком богатый внутренний мир, заповедник знаний, мыслей и чувств, сочетался с прелестью дарованного богами и послушного воле тела, казалось, вовсе не были обычными людьми, настолько плавными, искусными, предельно эротичными смотрелись их движения.

София извивалась в танце, названия которого она не знала; ей чувствовалось, будто не она, а некий безымянный дух, витающий в Астрале, нашептывает ей одно движение за другим, и тело, удивительно гибкое и покорное, с быстротою мысли улавливает указания неведомого духа, тотчас исполняет их, да так, что ей самой, Софии, мнилось, будто глядит она на танец свой как бы со стороны. Руки, как две алебастровые змейки, вились над головой, перед грудью, вокруг стана, у живота, спускались до бедер и снова поднимались к иссиня-черным волосам. И тело извивалось, как бы независимо от рук; Софии грезилось, будто оно купается в хрустальных струях невидимой ласкающей воды, плывет навстречу им, то погружаясь в сладкие пучины, то выплывая на поверхность, чтобы, глотнув развеянного в воздухе блаженства, исчезнуть снова и порхать, как нимфа сладостного водопада…

Прозрачная электриловая накидка на ней рождала мириады многоцветных искр, блесток, огоньков, и создавалась иллюзия, будто сонм прекрасных фей-сильфид, нимф воздуха, витает вокруг своей владычицы. И сама София казалась окружающим не смертной женщиной, а воплотившейся Сильфидой, парящей посреди влюбленных, Сильфидой, чьи ноги в очаровывающем танце вовсе не касаются земли людей. Уйдя в себя, в свои воспламененные эмоции, купаясь в волнах своего блаженства, София и не замечала, как постепенно округ неё образуется свободное пространство, а гости забывают собственные танцы и потрясенно смотрят на нее, и токи сладостного наслаждения, источаемые её волшебным танцем, передаются им.

А Медея, талантливая, усидчивая и терпеливая, но не обладавшая такой уверенность в собственном совершенстве, такой, как у Софии, внутренней раскрепощенностью, искренностью перед самой собой, таким согласием в своей натуре, такой способностью отрешаться от суетной действительности, уходить в себя, гордо вознося собственное «Я» над окружающими, не привыкшая ко всеобщему вниманию и поклонению; Медея, всегда державшая себя в строгой узде, осмотрительная и аккуратная, закованная в стальной панцирь своей непреклонной надеждой возвыситься в жестоком, алчном мире – Медея ощущала невозможную духоту, которая парализовывала волю и оставляла место лишь для отрывочных мыслей, своей низменностью ужасавших её. Этот прекрасный этот зал казался ей геенной, чарующие трели – адской какофонией, а радостные лица окружающих – оскалами чудовищ преисподней. Багровые круги вставали у неё пред глазами, языки пламени взметались к ней, она ощущала их наяву, своей обнаженной кожей – и чувствовала себя предельной жалкой, беззащитной перед этим сонмищем танцующих исчадий. Казалось ей, что мерзкие вот-вот закончат свой безумный пляс, припомнят, что она раздета и, одолеваемые присущей аду похотью, обрушатся всем сонмом на нее, доступную для всех и каждого… А хаотично стонущие чувства, к ужасу Медеи, отчаянно вопили ей о том же; им мечталось растворить её золотое тело в клубке других совокупляющихся тел, познать вкус сока каждого из них и в этом сладком соке утонуть. Медея не могла понять, чего же медлят эти твари, зачем терзают её долгим ожиданием – она же здесь и хочет их, безумно вожделеет, животной, дикой страстью, только и понятной им, созданиям геенного огня! Ожидание становилось непереносимым, она готова была броситься на них сама – но некие фантомные оковы удерживали её. Не чувствуя себя, она совершила робкий шаг, однако алчущие твари отдалились; ещё шаг и ещё; она спасалась от них бегством, и неудовлетворенный демон секса яростно сражался в естестве её с великим счастьем избавления от ада. Внезапно демон проиграл, и духота исчезла, повеяло прохладой, даже стужей, но тело Медеи было ещё столь возбуждено, что она вовсе не ощутила холода.

Багровые картины преисподней развеялись, и она поняла, где очутилась. Она стояла на палубе галеи, возле парапета, внизу плескалась черная манящая вода, ветер колыхал золотые паруса, где-то вдали, на севере, сверкал самоцветными огнями Сапфировый дворец, жилище Фортунатов, да ущербная Селена плыла в ночном небе… На палубе не было никого, и среди теснящей тишины Медея ощутила себя безмерно одинокой, как эта бледная Селена среди звезд, где-то божественно могучих, но для нее, Селены, столь далеких, зря манящих, недостижимых, злых. «Вот мой выбор, – мелькнуло в её голове, – чужая похоть или эта пустота: nil medium est4545
  «Середины нет» (лат.)


[Закрыть]!» Медея разрыдалась, привалившись к парапету, и мысль уйти в объятия Тефиды, богини мирового океана, праматери всех вод, вдруг показалась ей удачной; в пучинах жизни больше, чем в этом небе или в этом мире. Затем к шелесту парусов добавились другие звуки; Медея обернулась и увидала пред собой мужчину.

Сперва он ей показался незнакомым; Медея отшатнулась в ужасе, словно перед ней был демон, мечтавший растерзать её. Мужчина протянул ей руку, встал под бледный свет, и с помощью Селены Медея разглядела его лицо.

Это был князь Гектор Петрин.

А в следующий миг он упал перед ней на колени и облобызал её руки, каждый палец в отдельности; взволнованный шепот его, похожий на шелест ночного ветра, заставил её содрогнуться.

– Да, это вы, я отыскал вас… Это вы, та женщина моей мечты! Вас ждал всю жизнь, грезил о вас, молил богов, но боги были глухи… я, устав ждать, смирился. И вот явились вы, нежданная, прекрасная, подобная живому золоту; отныне только вы царите в моем сердце.

Он говорил ещё, слова, которые Медея, образованная женщина, много читала у других, но сама от других не слышала; эти слова смущали её и возмущали, ласкали и разили, она хотела прекратить их поток и жаждала неудержимого потока… Она не замечала, что Гектор становится смелее и смелее, его руки ласкают её тело, но и не только руки – уже язык его проник в ямку пупка, оттуда устремился выше… наконец, Гектор поднялся, слился устами с одним из её сосков, затем поцеловал другой, нашел губами её губы, а руки легли на груди и принялись массировать эти полные, упругие, жаждущие сферы. Она увидела его глаза, сверкающие, подобно звездам этой ночи, и услышала новые слова, воспевающие её прелести.

Мысли запутались совсем; отрывками явились знания об этом Гекторе, о том, что это сын принцепса, что в молодости это был повеса, «пафосской веры сын», что к своим сорока шести годам князь Гектор успел жениться трижды, в последний раз пять лет тому назад, и что жена его известная княгиня…

– Что вы делаете, ваше сиятельство, – прошептала Медея. – У вас жена и дети… оставьте это, ради всех богов.

«Ах, только бы он не услышал этих глупых слов!», – пронеслось в воспаленном мозгу.

Но он услышал, устремил на неё удивленный взгляд и молвил голосом, осиплым от волнения:

– О чем вы, женщина моей мечты? Жену свою нашел я только что; вы она, никто иная! Вы моя жена, вас я осыплю золотом, подобным телу вашему, и самоцветами, которых вы достойны. Вы получите всё, о чем мечтает женщина. Да, я могу всё это совершить: я князь, потомок Фортуната.

– Но я…

– Не говорите ничего, – пылко шепнул он, закрывая ей рот рукой, – ваши слова излишни для меня! Пусть вы провинциалка, пусть вы незнатны, пусть даже вы не любите меня! Мне это безразлично; я вас нашел и не желаю потерять!

Внезапно он отпрянул от нее, но только для того, чтобы осмотреть её всю. Князь Гектор пошатнулся, словно вся прелесть открывшегося облика не умещалась в его сознании, – и вдруг, издав приглушенный звериный рык, он устремился на нее, слился с нею телом, послышался треск рвущейся материи, любимая схенти Софии, словно подстреленная чайка, упала в черные воды озера Феб, а Медея почувствовала, как огромное, горячее и твердое естество вонзается в нее, а она, оказывается, уже ждет его, готовая принять и насладить. Она подалась навстречу, трепещущая от ужаса, волнения и удовольствия. Могучий орган Гектора Петрина заработал в ней, а руки князя, его язык и даже нос принялись помогать, обращая всё тело Медеи в одну пылающую страстью поверхность. И эта страсть была столь велика, что они даже не сдвинулись с места: где встретились, там и утонули в объятиях Приапа, бога сладострастия.

Сначала новых мыслей не было, одни лишь ощущения. Но вскоре затаённый, глубоко упрятанный порок, освобожденный этой дикой страстью, потребовал ещё более горячих, острых ощущений. Медее захотелось, чтобы кто-нибудь, хотя бы и простой матрос, и даже раб, – раб, именно, лучше всего раб, уродливый, огромный, с кожей цвета ночи, – увидел их, встал рядом… а может, и присоединился… и привел других, охотливых до золотого тела! С такими мыслями явился страх, что этот пылкий князь, наверное, не в силах насладить её, и Медея с удвоенной энергией принялась потакать его страсти.

Ее моления были услышаны, но коварные боги явили новый персонаж оттуда, откуда Медея не ждала его. Сперва послышался звук рассекаемой воды, затем возник неясный свет; к галее приближался гидромобиль. Это было странно; кому понадобилось навещать корабль Софии среди глубокой ночи, и как вообще этот кто-то отыскал «Амалфею», дрейфующую в многих гермах от космополиса, где озеро Феб кажется безбрежным морем?

Медея, впрочем, не задалась подобными вопросами – всецело поглощенная своею страстью, она вольна была лишь лицезреть приближение таинственного судна; её мужчина ничего не видел и не слышал. Гидромобиль причалил; где-то на корме, за палубной постройкой, ему спустили трап; послышались шаги… Медея затаила дыхание… сейчас, сейчас она увидит того, кто увидит её…

Этот человек явился быстрым, твердым шагом. Он был задумчив, сосредоточен, очень торопился и не собирался останавливаться. Очевидно, он бы даже не заметил любящихся на палубе и молча прошел бы внутрь. Но Медея, узнав этого человека, невольно вскрикнула – и он её поднял глаза на этот вскрик.

Их взгляды встретились, и в душе её словно образовалась пустота, тягучий страх сковал все члены. Наверное, так чувствовала себя несчастная Семела, когда Зевс-Громовержец явился к ней во всем величии могущества царя богов.

Ибо пришельцем, чье внимание нечаянно привлекла Медея, оказался член Дома Фортунатов, кузен и друг Софии, кесаревич Эмилий Даласин.

А князь Гектор, исступленно трудившийся спиной к царственному гостю, по-прежнему не видел и не чувствовал его; принцепсов сын приближался к кульминации, с уст его срывались рычащие звуки, на теле, обдуваемом холодным ветром, блестел горячий пот, а на губах бурлила пена. Он ничего не видел и чувствовал, ни нового лица за спиной, ни даже того, что эта пылкая женщина вмиг превратилась в ледяную статую.

Спазм сковал горло Медеи, она не могла даже застонать, только смотрела в глаза кесаревича – и читала в них свой приговор. Ей показалось, это длится вечность; на самом деле ровно столько, сколько потребовалось Эмилию, чтобы проникнуться тяжестью ситуации и громко вопросить:

– Что тут у вас такое происходит?!

Князь Гектор замер, вздрогнул, на миг оцепенел, затем вполоборота посмотрел назад и наконец увидел кесаревича. Он в ужасе отпрянул, и возбужденный орган, доселе находившийся в Медее, вызывающе наставился на императорского внука. К несчастию для Гектора, его страх лишь на мгновение отсрочил неизбежное, и орган, закономерно вышедший из-под контроля, выплеснул тугую белую струю. Злополучный князь попытался его спрятать, отвести прочь, но с неожиданности действовал неумело, а трудолюбивый орган был силен и оставался в прежнем состоянии, пока не испустил на темный калазирис Эмилия весь свой обещанный запас; Медее так и не досталось ничего.

– Что вы себе позволяете, князь?! – в ярости воскликнул потрясенный кесаревич. – Это неслыханно!!

– Ваше Высочество… – белый, как снег, прошептал Гектор.

За его спиной раздался шум – это Медея, потеряв сознание, упала. Последним, что увидела она, было лицо Софии, возникшее внезапно и откуда, неизвестно, а также лукаво-торжествующую усмешку в сияющих опасной чернотой очах.