Текст книги "Боги выбирают сильных. Вторая книга трилогии «Наследники Рима» в новой редакции 2017 года"

Глава тридцать вторая, которая начинается красивым праздником, а завершается неразрешимой загадкой

148-й Год Симплициссимуса (1787),

10 января, озеро Феб, галея «Амалфея»

Большой корабль медленно выплывал из устья канала Эридан, оставляя позади вечернюю Темисию. Два цвета безраздельно господствовали на этом корабле – снега и золота. Девственно белыми, как шапки Атласских гор, были борта, палуба и все корабельные постройки. Благородной желтизной отливала греческая надпись «Амалфея» на бортах, золотыми были паруса, и золотыми лентами увита палуба. На корабле играла музыка, к нему то и дело причаливали гидромобили и прогулочные скедии, оттуда поднимались гости в богатых одеждах, и стороннему наблюдателю оставалось лишь гадать, по какому случаю княгиня Софию Юстина, владелица замечательной галеи, сменила привычный рубиновый цвет парусов на цвет лучезарного Гелиоса.

А Гелиос, неутомимый бог солнца, лениво катил к горизонту свою огненную колесницу. День выдался ослепительно ясным, и это радовало темисиан, но не удивляло; удивляло их тепло, что разливалось над аморийской столицей посреди привычной январской слякоти – столбик термометра показывал пятнадцать градусов выше точки замерзания воды. Казалось, Гелиос удвоил в этот день свои дары земле, чтобы праздник на богатой галее удался на славу, чтобы женщинам не приходилось скрывать свою красоту тяжелыми зимними одеждами, чтобы мужчины смогли сполна оценить её, чтобы, наконец, гости в полной мере прочувствовали магию солнечного Гелиополя, «столицы вечного лета», откуда была родом нынешняя именинница.

Медея Тамина приветствовала гостей у врат зала приемов. То было первое из чудес, приготовленных подругами-волшебницами своим гостям – превращение суровой официальной дамы, какой всегда стремилась и казаться, и быть Медея Тамина, в обворожительную, цветущую красавицу с благожелательной, отзывчивой улыбкой на устах. Медея встречала гостей в фантастическом платье из золотых перьев. Платье было длинным, оно полностью укрывало руки, плечи, грудь и ноги, но тело обтягивало, как вторая кожа. Но когда Медея двигалась, становился заметен вырез справа, начинающийся у талии и обнажающий бедра и ноги; в сочетании с облегающим золотым платьем этот вырез придавал её облику неповторимую и ошеломляющую эротичность. Образ женщины-птицы удачно дополняла шапка, исполненная в виде головы орла, также золотая, только в глазницах сверкали два больших драгоценных хризолита. В ласковых лучах уходящего Гелиоса Медея сияла, как статуэтка солнечного феникса. Гости, следуя этикету, отвечали на её приветствия, но затем, отойдя от именинницы, начинали оживленно перешептываться, и Медея со сладкой истомой ощущала удивленные, восторженные и завистливые взгляды, устремленные на неё со всех сторон.

Выбор людей, которым София велела разослать приглашения, удивлял Медею. Большинство гостей не входили в круг друзей Софии, а значит, и Медеи. Отпрысков великородных княжеских семей можно было счесть по пальцам одной руки – зато присутствовали мало кому известные патрисы, причем не из космополиса, а по преимуществу из «золотой провинции», люди, далекие от столичной жизни. «Конечно, – размышляла сама с собой Медея, – я не настолько влиятельна, родовита и богата, чтобы звать к себе на праздник князей, потомков Основателя, и вполне естественно, что мои гости подобны мне». Это умозаключение объясняло, почему гости в большинстве своем молоды, как она, но не объясняло другой загадки: почему среди гостей много служителей муз – поэтов, артистов, художников, ученых – и почему приглашенными оказались совсем уж экзотические персонажи, трое странников из Индии. Вдобавок некоторые гости, – таких набиралась добрая треть, – были, насколько знала Медея, давними оппонентами юстиновского правительства. Например, князь Гектор Петрин, сын принцепса, десять лет тому назад домогавшийся любви Софии и отвергнутый ею, с тех пор не подавал руки ни ей, ни родичам её, ни друзьям, и использовал всякий повод, чтобы насолить им. Судя по всему, князь Гектор и подобные ему явились лишь из любопытства, а может быть, лелея надежду каким-то образом подпортить торжество. На недоуменные вопросы, которые Медея адресовала подруге, та лишь загадочно улыбалась, и опытная Медея сделала закономерный вывод, что для кого-то из гостей праздничный вечер на борту «Амалфеи» станет воистину горьким, а для Софии явится важной ступенью к заветному креслу первого министра.

Гости между тем продолжали прибывать. Вот на борт поднялась знаменитая дива Эгина в сопровождении троих любовников, которые по давнему обычаю салонных бездельников называли себя поэтами. Подавляя брезгливое чувство, Медея приветствовала и их. Эгина явилась в светло-розовом ионийском хитоне, коротком, как туника, и полупрозрачном, так что сквозь легкую косскую ткань проглядывали коричневые глазки женских полушарий. Как и подобает высокооплачиваемой салонной диве, Эгина была ярко накрашена и увешана драгоценностями. Несмотря на это, Эгина покраснела, увидев Медею, и за несколько секунд приветственной церемонии успела одарить именинницу не одним злобным взглядом.

– Я вас сразу и не признала, – томно растягивая слова, с едкой усмешкой, призванной затушевать досаду, произнесла Эгина. – По-моему, прокурорский мундир идёт вам лучше этих птичьих перьев!

Медея широко улыбнулась и ответила:

– Если так, когда-нибудь я надену его специально для вас, дорогая!

Салонная дива побледнела и отошла в сторону: в словах хозяйки вечера ей почудилась скрытая угроза. Поэты, спутники Эгины, поспешили за ней, но не удержались от соблазна хотя бы раза два обернуться, чтобы посмотреть на женщину-феникса.

Одним из последних явился князь Галерий Гонорин. Он не придумал ничего лучшего, кроме как надеть парадный калазирис прокуратора. Генеральская звезда сверкала, словно освещая сыну отставленного архонта Лициния путь к роскошному дворцу над океаном. Галерий едва успел ступить на борт, как его окружили знакомые – они спешили поздравить князя с предстоящим высоким назначением. Наконец, Галерий и его жена протискались к имениннице.

– Для меня честь приветствовать ваше сиятельство, высокородного князя, спасителя моего отца, и вашу прелестную супругу, – сказала Медея.

Галерий Гонорин наморщил лоб, стараясь понять, о чём говорит эта женщина. Так и не вспомнив, Галерий покровительственно кивнул и глубокомысленно заметил:

– Ваш отец достойный человек, хотя бы потому, что воспитал такую дочь. Вы можете передать ему от меня привет, ему и вашей матери.

«Моя мать умерла, когда мне было три года», – с гневом подумала Медея, и все угрызения совести, терзавшие её по поводу истории с князьями Гоноринами, развеялись без следа. Ещё Медее пришло в голову, насколько справедливо поступает с подобными людьми её мудрая подруга. Галерий с женой направились в зал приемов, где их снова окружили подобострастные искатели наместнических милостей, а Медея, проводив их взглядом, усмехнулась про себя: она-то знала, что именно сейчас, в эти минуты, когда князь Гонорин триумфатором разгуливает по галее, на Форуме распространяется плебейская газета «Вечерний корреспондент», где на двух полосах живописаны скандальные откровения некоей Ирены Ортос из Гелиополя, более известной в узких кругах по прозвищу «Вакханка».

Наконец, все гости собрались. Юные рабы и рабыни, одетые жрецами и жрицами бога солнца, вкатили в зал столики с вином и яствами; чествования именинников у патрисов принято начинать легким ужином и непринужденной светской беседой. Однако к столикам никто не потянулся: все ждали ту, благодаря которой стало возможным это действо.

И она явилась! В миг, когда София возникла в зале приемов, Медея поняла, сколь по-детски наивной была её затаённая надежда выступить на этом вечере царицей. Никому, даже ей, ближайшей подруге, даже в день и час её тридцатилетия, блистательная дочь Юстинов не могла позволить ни на мгновение затмить себя. Других – пожалуйста, Софию – невозможно!

Наряд, в котором выступала молодая княгиня, представлял собой самый дерзкий и захватывающий полет фантазии. То, что было обернуто вокруг стана Софии, вряд ли могло называться платьем, хитоном или туникой; скорее, это был синдон неведомого доселе покроя. Драгоценная виссоновая ткань огненно-карминного цвета повторяла все изгибы тела, но оставляла открытыми ноги и бедра до ягодиц, руки, плечи, полуобнажала грудь, едва скрывая острые соски. Позади накидка продолжалась мантией, настолько воздушной, что она, чудилось, плывет вслед за хозяйкой, вовсе не касаясь мозаичного пола. Но главной новацией, которую внесла София в свой синдон, были звезды, вышитые, вернее, прошитые искуснейшими мастерами на этой огненной накидке: отороченные золотым шитьем звезды, большие и маленькие, о двенадцати лучах каждая, являли собой пропуски в ткани, и благодаря им можно было лицезреть белую, как у молодого лебедя, кожу, порой в самых неожиданных местах. Даже если бы на Софии вовсе не было одежды, она бы не казалась более желанной, соблазнительной и дерзкой!

Насколько знала Медея, никто и никогда ещё не дерзал являться в общество в подобном одеянии, но у неё не было сомнений, что завтра о новом наряде княгини Софии будет говорить весь город, ещё спустя недолгое время другие красивые, смелые и богатые женщины попытаются повторить его, и вскоре он займет первенство на званых вечерах; вот уже несколько сезонов София Юстина фактически определяла своими изысканными нарядами женскую моду в Темисии. Завершали облачение Софии ярко-красные сандалеты на неимоверно высоком и тонком каблуке, между прочим, потомки тех, которые столь ошеломили в своё время герцога Круна и его дочь Кримхильду, а на голове, в черных, сияющих, как полированный обсидиан, волосах, схваченных на лбу алой лентой, переливалось всеми мыслимыми и немыслимыми цветами и оттенками драгоценное перо сирены; никаких иных украшений на Софии не было.

Итак, она возникла в зале – и неудивительно, что вмиг угасли все светские беседы. На Софию устремились десятки потрясенных и восторженных взглядов, как мужских, так и женских. Медея бросила взор на несчастную Эгину, которая ещё не понимала, сколь глупо и безвкусно смотрится она в своем полупрозрачном дорогом хитоне, со своими кораллами и самоцветами, со своей вульгарной салонной косметикой… – она подле Софии что увенчанная бусами глиняная кукла против «Афродиты» Праксителя! Медея перевела взгляд с салонной дивы на её любовников и с мстительным удовольствием отметила, что низвергнутая дива отныне вряд ли сможет затащить кого-нибудь из них в свою постель.

Немая сцена длилась более минуты – для кого миг красоты, а для кого и час великой муки! А затем, когда первое потрясение прошло, все гости, не сговариваясь, воздели руки над головой, сложили их ладонями – и устроили Софии бурную овацию; так аморийцы делают всегда, когда им не хватает слов для одобрения. София чуть наклонила голову в знак благодарности, но не как прима императорского театра, а как царица, удовлетворенная сообразительностью подданных. В этот момент Медея поняла со всей определенностью, что юбилей её на самом деле призван быть великим праздником подруги, которая намерена блистать, царить и покорять, творить легенду… – а остальное сотворит молва. И тут Медее стало горько и обидно, не от того даже, что красотой София превзошла её, а по иной причине: тридцатилетний юбилей, важный рубеж полной лишений жизни, долгожданный праздник, когда как будто бы сбываются мечты – не более чем фарс, красивый и циничный!

София подошла к Медее и шепнула на ухо:

– Подруга, не горюй. Представь, что завтра скажут в городе. «А знаешь, кто была всех краше после княгини Софии?» – «Кто?!» – «Новая гелиопольская царица! На её празднике всё и случилось!»

Медея не стала прятать благодарную улыбку. Немногими словами Софии удалось вернуть ей уверенность в себе и радость торжества. «Гелиопольская царица!», – мысленно повторила она слова Софии. Вот так эпитет! И неспроста он прозвучал: Медея готова была поклясться, что вскоре, если удастся их последняя интрига, все будут величать её, Медею Тамину, «царицей Солнечного Города». Ревность растворилась без следа, и Медея ощутила прилив любви и благодарности к Софии. «Как я могу держать обиду на нее? – пронеслась трепетная мысль. – Она сотворила царицу из нищей провинциалки!» Не удержавшись, Медея поцеловала подругу в щеку и промолвила:

– Вот, видишь, князь Галерий Гонорин явился в одеждах прокуратора, и все спешат его поздравить с должностью архонта.

– Ну, что ж, пойду и я поздравлю! – рассмеялась София и направилась к Галерию, для которого этот праздничный вечер был Валтасаров пир.

Начался ужин; красивые рабыни, одетые Гебами, прислуживали гостям, поднося искусно приготовленные яства; юные рабы, каждый в облачении Ганимеда, разливали горячительные напитки. По замыслу Софии, в этот вечер гостям надлежало забыть о том, что за бортами корабля плещутся волны озера Феб и сияет многоцветием огней Темисия, столица Обитаемого Мира; по замыслу Софии, всё на этом вечере должно напоминать Гелиополь, Илифию и благодатный океан, что омывает тело «золотой провинции». На столах одно за другим возникали яства из Илифии, которые мы не станем описывать подробно, дабы не возбуждать ревность читателя; скажем лишь, что деликатесное мясо золотистых гиппонгов, встречающихся только в устье реки Маат, соседствовало на столах с гигантскими крабами побережья, плоды манго гелиопольских садов лежали рядом с загадочными ягодами из леса Ганимед, что растет на границе Илифии и Кифереи, а сладкие груши из тех же садов спорили сочностью с ароматными яблоками предгорий Киферона. Вина также были исключительно из «золотой провинции»; в них ощущался неповторимый вкус дикого винограда с Плеядовых островов, клюквы и ежевики с южных склонов Атласских гор. Из традиционных яств патрисианского стола были лишь крупнозернистый рис, нежное филе индейки, шашлык из мяса антилопы, плоды киви и ананасовый сок; впрочем, как уверила гостей София, все эти продукты также доставлены из «золотой провинции».

По обычаю, гости ели мало, скорее дегустируя очередное яство или вино, нежели насыщаясь ими; в этом обычае, как полагали аморийцы, состоит важное отличие цивилизованного образа жизни от варварского. Однако индийские странники, относившиеся, согласно имперской традиции, к варварам, вкушали амброзию и пили нектар не менее благовоспитанно, нежели сыны и дочери Богоизбранного народа, очевидно, стесняясь являть свою варварскую природу столь благородному собранию.

София и Медея сидели за одним столом с князем Галерием и его женой, княгиней Виолой Геллиной. Игра продолжалась: обе подруги излучали доверие и благожелательность, смеялись каждой шутке, в общем, показывали всем и вся, что князь Галерий, как и его отец, был и остаётся другом юстиновского рода. Предстоящее назначение Галерия архонтом Илифии не обсуждалось, так как выглядело делом решенным. Лишь однажды произошла заминка, когда князь Галерий, очарованный умом и красотой Медеи, равно как и выявившейся близостью её к властительной Софии, пригласил Медею в Гелиополь, обещая при этом найти достойное применение её талантам. София тут же выручила Медею.

– Моя подруга, – вполне серьезно заявила София, – очень привязана ко мне. Но раз вы просите, я думаю, она не станет вам отказывать. Она приедет в Гелиополь, как только ей для этого представится возможность, и доставит вам, князь, немало неожиданностей!

Виола Геллина с досады прикусила губу, но её опасения были напрасны, так как смысл слов Софии заключался не в том, о чем она подумала. Медея участвовала в спектакле подруги и постепенно проникалась прелестью игры: безумно приятно ощущать себя кошкой, а их – мышками; особенно приятно то, что они пока не знают, что ты кошка, а они – всего лишь мышки.

Легкий ужин остался позади, наступил черед традиционных представлений. На импровизированную сцену вышли танцовщицы с цимбалами, тамбуринами и флейтами. Это были меднотелые илифийские девушки; наготу их прикрывали полоски золотистого хлопка, струящиеся с головы до пят. Как и всё, что называлось аморийской культурой, этот танец вобрал в себя традиции древнего искусства разных народов. В звоне цимбал слышались задорные мотивы Эллады, в мерных ударах тамбуринов – мощь римской державы, в пронзительно-печальном пении флейт – стоны вечных египетских песков, растревоженных жестоким хамсином, «ветром Сета». Танцовщицы убыстряли темп исполнения; их гибкие тела, сначала неподвижные, затем колышущиеся в верхней части, как у индийских мастериц, наконец пришли в движение. Золотые полосы взметались, обнажая медные тела и снова их скрывая. Казалось удивительным, как эти девушки при столь стремительном танце умудрялись удерживать мелодию.

Впрочем, это продолжалось недолго: танцовщицы оставили инструменты, а вместе с инструментами и одеяния свои. В то же мгновение раздались звуки арф, кифар и скрипок – это мужчины в возрасте аккомпанировали своим молодым подругам, которые отныне не пытались играть вакханок; это снова был танец медленный, но и величавый. Не танец даже, а акробатический этюд; обнаженные тела извивались, принимая порой немыслимые очертания и позы. Вдруг каждая из девушек сложилась в колесо, и эти живые колеса под звуки праздничного гимна покатились прочь из зала. Зрители разразились аплодисментами – как оказалось, преждевременно, потому что «колёса» возвратились, но не одни, а под водительством высокого и стройного юноши в золотом шлеме из солнечных лучей. Стал ясен смысл происходящего – это сам бог солнца Гелиос взъезжает на небосклон на своей волшебной колеснице!

Девушки распрямились на коленях и, обращаясь к играющему бога юноше, запели гимн Гомера:

Свет с высоты посылает бессмертным богам он и людям,

На колесницу взойдя. Из-под шлема златого глядят

Страшные очи его. И блестящими сам он лучами

Светится весь. От висков же бессмертной главы ниспадают

Волосы ярко блестящие, лик обрамляя приятный…

Внезапно юноша-бог поднялся над землей и завис в воздухе, как Гелиос над землей. Люди, незнакомые с наукой, которую посвященные называли «искусством галлюцинаций», вытаращили глаза. Им пришлось удивиться ещё больше, когда юноша стал перевоплощаться в пылающий шар. Исчезли из виду очертания его фигуры – над сценой, слепя зрителей, висело подлинное солнце! А девушки, игравшие роль огненных коней и солнечной колесницы, вдруг вспыхнули в пламени небесного костра, как легкие тростинки. Иные гости вскочили с мест, и крики ужаса вырвались из уст. Однако ни София, ни Медея, ни остальные завсегдатаи театров и цирков, не проявили ни малейшего волнения; глядя на них, ужаснувшиеся гости успокаивались. Это непросто было – сидеть и спокойно смотреть, как в нескольких шагах от вас сгорают заживо прекрасные девушки! А ведь они сгорали вправду, извививаясь в огне, терзаемые болью. Но, странное дело, не лопалась их кожа, не горели волосы, и пламенные языки как будто не пытали, а ласкали обнаженные тела.

Пылающий шар стал опускаться. Явилась вспышка, и всё вмиг исчезло – и шар, и юноша, который этим шаром был, и девушки. На месте, где только что были они, пламенел костер. В костре пылала птица, точь-в-точь как именинница в убранстве солнечного феникса. Вначале птица не была слишком заметна, затем в глуби костра словно расцвел цветок, и все увидели эту сказочную птицу, оправляющую могучие орлиные крылья. Родившийся в огне феникс взмахнул ими, подняв хоровод искр, и под восторженные восклицания собравшихся взмыл в воздух. Он сделал круг под потолком, взмахнул крылами снова, и дождь из маленьких золотых перьев просыпался на гостей, убеждая их в реальности происходящего. Пока ошеломленные гости поднимали и рассматривали золотые перья, сказочная птица пронеслась к широкому окну и, незаметно пройдя сквозь стекло, полетела на закат, вослед волшебной колеснице Гелиоса. Некоторые бросились к окну и проводили птицу взглядом – не сон ли это? – а остальные устроили овацию чудесному зрелищу и его творцам.

Ужин возобновился под звуки струнного оркестра. Но теперь гости вставали из-за столов, гуляли с яствами и вином по залу, образовывали группы. Наибольшей популярностью пользовались, бесспорно, София в своем звездном платье и Медея в уборе солнечного феникса. Они только успевали выслушивать изысканные комплименты, извинялись и переходили к другим гостям. Для всякого и всякой у Софии находился ответный комплимент, даже салонной диве Эгине она сказала:

– Не так давно мне удалось добиться возвращения персидского царевича Астиага в нашу великую столицу. И знаете, как? Я написала ему, что он всегда желанный гость в салонах космополиса, не исключая ваш салон. И Астиаг обещал мне приехать!

Дива Эгина зарделась; мало кто знал, как знала София, сколь тесно переплелись политика и страсть в похождениях знаменитого персидского сердцееда; и почти никто, кроме нее, не знал, сколь тяжело переживает дива разрыв с царевичем, который, было время, дарил ей самоцветы величиной с куриное яйцо. Эгина, запинаясь, прошептала:

– Вы говорите, он приедет? Когда же ожидать царевича у нас?

– Как только первый министр сочтет возможным отослать ему приглашение, – отозвалась София и быстро скрылась среди других гостей, предоставляя знаменитой диве самой додумывать остальное.

Медея встретила знакомых по гелиопольскому лицею. Вспоминали ушедшую юность и обсуждали жизнь. Один молодой человек пылко отговаривал Медею возвращаться в Гелиополь, ибо, как он утверждал, талантливым людям при дворе князей Гоноринов выжить невозможно.

– Мне тридцать лет, как и тебе, – с печалью говорил он, – я доктор медицины, мои труды знают по всей Ойкумене, но кафедру в гелиопольскому университете отдали старику магистру, который диссертацию писал, когда меня ещё на свете не было, и только потому, что ректор, угодный двору Гоноринов, до ужаса боится молодых! Ах, какой же молодой я в свои тридцать лет! O mihi praeterios referat si Jupiter annos3434
  «О, если бы Юпитер возвратил мне прошедшие годы» (лат.) – слова из «Энеиды» Вергилия.


[Закрыть] – тогда бы я поехал вслед за тобой сюда, в Темисию; здесь, только здесь можно найти себя!

«Если ты умен, настойчив, осторожен и Фатум благоприятствует тебе», – мысленно уточнила Медея, а вслух сказала:

– Не огорчайся; думаю, ещё не всё потеряно. Вслед за Лицинием уйдут его сподвижники, и нам откроется дорога…

Доктор медицины перебил её:

– Наивные мечты! Галерий весь в отца. Нет, не видать нам должной славы в этой жизни.

– А если вдруг случится чудо и ты, к примеру, станешь ректором – что сделаешь тогда?

К концу этой беседы Медея Тамина определила для себя имя нового ректора гелиопольского университета.

Она беседовала с ровесниками и вспоминала недавние слова Софии. «Времена ленивых старцев отступают, – говорила подруга. – Меня поддержат молодые, они поймут, что власть для них открыта и что они нужны имперскому правительству. Если смогла сделать блестящую карьеру ты, то смогут и они». В игре за власть являлся некий смысл, и Медея понимала, что этот тайный смысл много важнее средств его достижения; так намечалась цель, и в этой высшей цели рождалось отдохновение даже для такой циничной и расчетливой натуры, какой вслед за своей подругой становилась Медея Тамина. Выполняя волю Софии, Медея зондировала своих товарищей-ровесников, и убеждалась в правоте Софии – не в частностях, а в целом. Талантливые люди устали от правления одних и тех же лиц, неважно, в Квиринале, средоточии столичном высшей власти, или в провинциальном университете, – везде, где окостенелая серость подавляет ищущие воли ростки. Медею удивляло, как удалось Софии побороть в себе традиционное мышление юстиновского рода и стать, пока лишь тайно, идеологом и, вероятно, будущим творцом этой своеобразной «революции молодых», как мысленно окрестила предстоящие сражения Медея. Охотничий азарт, честолюбие, вера в успех и страсть к по-новому осознанному благу государства разгорались в душе Медеи, и в эти минуты, слушая ровесников и осмысляя их слова, она была готова биться вместе с ними, служить Софии до конца. Служить, пока София не сочтет полезным убрать её, Медею, с поля брани и заменить другим или другой.

А сама София в это время нашла себе собеседников в лице индийских мудрецов. Вернее, мудрецом, гуру, был один из них, а остальные двое, ученики, его сопровождали.

– Бхагаван3535
  «Бхагаван» (санскр.) – «высокочтимый господин».


[Закрыть] Мадхва, – обратилась София к гуру, – вы не жалеете, приняв моё приглашение на этот вечер?

Гуру Мадхва склонил голову в знак почтения.

– Ваши переводы Завещания Фортуната на хинди и санскрит широко известны среди моих братьев по вере; мы считаем их каноническими. Какой ценитель знания дерзнет отвергнуть приглашение образованнейшей женщины мира?

– И тем не менее, наши красочные празднества претят аскетическому духу брамина. Я не права?

– Индусы ценят красоту телес, но всего более – красоту души. Любой ли, рукоплещущий красивой женщине, красив душой?

– А что такое красота души, бхагаван? Вы можете ответить? Телесной красоте есть замечательные образцы, подобные Исиде или Афродите, или вашей Лакшми…

– Или вам, многоученая раджасса, – с улыбкой вставил брамин.

– Да, или мне, – со всей серьезностью согласилась княгиня. – А красота души, какая она? Возможно ли нам, смертным, судить, красиво или нет творение Всевышнего? Кто знает, что внутри у человека? Если следовать вашему пониманию Атмана, души, единой с Богом, то суждение о душе есть суждение о Боге, а не грех ли это? Не лучше ли для мудреца отдать на усмотренье Бога суждение о Боге, об Атмане, о Душе?

Оба ученика внимательно слушали диалог гуру и «многоученой раджассы», один записывал каждое слово в особую книжечку, а другой, беззвучно шевеливший губами, очевидно, запоминал.

Гуру Мадхва ответил:

– «Если бы люди думали о Боге столько, сколько они думают о мирской жизни, кто бы не смог достичь спасения?», – так сказано в Упанишадах Майтри. Исключительно в мыслях о Боге, в молитве единения с Ним человеку возможно обрести Атман, что значит истинную красоту души.

– Согласна. Но вспомните первый стих Упанишад Иша: «В сердце этого феноменального мира, во всех его изменчивых формах, обитает неизменный Бог. Поэтому обойдите изменчивое и, наслаждаясь внутренним, перестаньте обращать внимание на то, что другие считают ценным».

– И где вы видите противоречие? Бог внутри и вовне, нужно лишь открыть Его для себя.

– Вот! – с торжеством воскликнула София. – Бог повсюду, Бог есть данность, он существует, «Вечный среди вечных», вне зависимости, «открыл» ли его индивид или нет, почитает или отрицает, молится ему или вовсе забыл о Нём. Бог подобен солнцу, которое светит и варварам, и цивилизации, и злым, и добрым, и мудрым, и ничтожным – Бог везде и независимо от нас!

– Что вы этим хотите доказать? – насторожился брамин.

– Только лишь то, что Вездесущий Бог нисколько не нуждается в наших жертвах, приношениях, молитвах. Скажите, бхагаван, не кажутся ли вам бессмысленными человеческие жертвоприношения первобытных племен? А приношения животных, гекатомбы, которыми известен мир античности? Или земного злата, как в Египте фараонов и государстве Хань? Велик ли Бог, который пьет кровь животных и людей, сидя на злате? Такой ли Бог создал Вселенную? Нет, не такой – таким его нарисовали себе люди, такого бога, какой был надобен им по невежеству. Тёмного мира тёмный бог! А если Истинному Богу не нужны ни кровь, ни злато, к чему, скажите, Истинному Богу пустые славословия, молитвы, храмы? Опять мы, люди, судим Бога по себе: нам нравится, когда нас прославляют, нам молятся, прося о благах, когда нам строят виллы и дворцы! С чего мы заключили, что Богу-Абсолюту необходимо то же самое?

– Не Богу то необходимо – нам!

– Отвечу строфой из «Ригведы»: «Ни сегодня нет, ни завтра. Разве кто поймёт то, что непостижимо?» Нисколько нам не нужно славить то, чего не понимаем. А вдруг мы славим Мировое Зло или Абсолютную Пустоту?.. Вознося богам молитвы, мы снова уподобляемся троглодитам, вся разница лишь в том, что они поклонялись идолам и тотемам, а мы – неясной сущности. Бессмысленна молитва сама по себе, ибо заранее предполагает Бога-Господина, верховного царя, небесного владыку, экстраполяцию на небо грешной земной власти. Мы молимся тому, кого вообразили сами! Получается, не Творец создал нас по образу и подобию своему, а мы придумали Его себе!.. Я так считаю, молитвой может быть само желание, неважно, тайное или явное; Истинный Бог слышит и видит всех и каждого в отдельности, понимает на любых языках, и обмануть его невозможно! Слышит, видит, понимает – и вознаграждает!

– Милостями?

– Не только. Также горестями и бедствиями; значит, таково было потаенное желание! А приношения божеству – не храмы и не злато, но деяния людские. Добрый поступок есть вклад на одну чашу божественных весов, злой – на другую. Заметьте, бхагаван, не люди взвешивают на весах поступки себе подобных, а божество! Только оно способно различить добро и зло. Ибо что для одних добро, зло для других. Добрый поступок не равнозначен благому, а злой – греховному. Зло само по себе не есть грех, потому что в конечном счете может обернуться добром. Равно и добро не есть благо, ибо может обернуться злом. Мы, смертные, не в состоянии определить, каковы наши поступки, добрые или злые, – это под силу лишь высшему божеству, по-нашему, Творцу-Пантократору, то есть Вседержителю.

– Отсюда следует: твори бесчинства, потакая худшему в себе, а божество рассудит; вдруг ты добро содеял злодеянием!

– Это ошибочное, примитивное, простите меня, варварское понимание. Относительность добра и зла не означает, что разрешено творить бесчинства. В жизни праведника не должно быть перекоса в ту или иную сторону. Он обязан беречь в своей душе Гармонию – Великое Согласие, установленное Творцом. Именно нарушение Гармонии в чем бы то ни было является грехом. Отступник, еретик, нарушивший Гармонию, подвергается развоплощению души на небесном суде великих аватаров, а праведник, напротив, обретает вечное блаженство в богоявленном Элизиуме. Не правда ли, прекрасно пел Гомер:

Ты за пределы земли, на поля Елисейские будешь

Послан богами, – туда, где живет Радамант златовласый,

Где пробегают светло беспечальные дни человека,

Где ни метелей, ни ливней, ни хладов зимы не бывает;

Где сладкошумно летающий веет Зефир, Океаном

С легкой прохладой туда посылаемый людям блаженным…

– Если я правильно понял, ученая раджасса, суетное стремление свершить как можно больше добрых дел, дабы очистить карму, является, по-вашему, грехом гордыни?