Текст книги "Рейх. История германской империи"

Время Вильгельма II

Наследовавший Вильгельму I его сын, либерально мыслящий Фридрих Вильгельм III, страдал раком горла и прожил на престоле всего 99 дней. 15 июня 1888 года последним германским императором стал сын Фридриха Вильгельма III Вильгельм II, человек неглупый, но слабовольный и взбалмошный.

Проблема взаимоотношений рейхсканцлера и императора заключалась в том, что, как подчеркивал Вильгельм II, по конституции у кайзера не было никаких рычагов заставить канцлера проводить угодную монарху политику, за которую глава правительства не готов был нести ответственности. Оставался единственный инструмент – отставка, но в кризисные периоды это было обоюдоострым оружием и грозило дестабилизировать германское государство. Вильгельм II рискнул, и 20 марта 1890 года отправил в отставку Бисмарка. Горькую пилюлю «железному канцлеру» подсластили титулом герцога Лауэнбургского и фельдмаршальским чином. Но это не меняло сути принципиальной перемены. Новый кайзер и его генералы склонны были полагаться не на дипломатическое искусство, а на грубую силу. В итоге против Германии сложилась мощная коалиция государств, тогда как у Берлина остались только сравнительно слабые союзники.

Вильгельм II охарактеризовал различия между позицией Бисмарка и своей собственной по рабочему вопросу, ставшие весомой причиной отставки, следующим образом: «Бисмарк был слишком великий политик, чтобы не понимать важности рабочего вопроса для государства. Но он смотрел на все это дело исключительно с точки зрения государственной целесообразности. Государство, по его мнению, должно заботиться о рабочих постольку, поскольку правительство найдет это необходимым. Об участии самих рабочих в деле социального законодательства почти не было речи. Подстрекательства к мятежу, как и сами восстания, должны сурово подавляться, в случае необходимости – даже силой оружия. Попечение – с одной стороны, железный кулак – с другой, – вот в чем состояла социальная политика Бисмарка. Я же хотел завоевать душу немецкого рабочего… Я был преисполнен ясным сознанием своего долга перед моим народом, а следовательно, и перед трудящимися классами. Рабочие должны были получить то, что им следовало по закону и справедливости; при этом там, где кончались желание и возможности работодателей, раз это было необходимо, рабочие должны были получить помощь со стороны государства…

Я достаточно знал историю, чтобы не впасть в иллюзию, будто можно осчастливить весь народ. Мне было ясно, что один человек не может сделать счастливым целый народ. Счастлив только тот народ, который доволен или, по крайней мере, хочет быть довольным. Последнее желание предполагает известную степень понимания возможного, т. е. деловитость, которой, к сожалению, часто не хватает. Я отчетливо понимал, что при безграничных требованиях социалистических вождей беспочвенные ожидания будут все больше и больше разгораться. Но именно для того, чтобы можно было убедительно и с чистой совестью выступить против неосновательных домогательств, нельзя было отказывать в признании законных требований и содействии им.

Политика, имеющая своей целью благо рабочих, при конкуренции на мировом рынке, несомненно, наложила на всю промышленность Германии, благодаря законам об охране труда, тяжкое бремя, – особенно в сравнении с промышленностью Бельгии, где дешевая зарплата могла выжимать до последней капли все соки из человеческих ресурсов страны, не чувствуя при этом ни угрызений совести, ни сострадания при виде падающей нравственности истощенного, беззащитного народа. Такое положение, какое было в Бельгии, я, благодаря моему социальному законодательству, сделал невозможным в Германии».

Беда, однако, заключалась в том, что удовлетворение нужд трудящихся и внутреннее умиротворение достигалось только для нужд внешней экспансии, для завоевания той же Бельгии. В этом отношении Гитлер стал достойным наследником Вильгельма II.

А ведь еще совсем недавно будущий император Вильгельм II почтительно писал Бисмарку 10 мая 1888 года в ответ на его письмо от 9 мая: «Я всецело придерживаюсь мнения вашей светлости, что даже при удачном ходе войны с Россией нам не удастся привести в полное расстройство ее военные средства. Все же я полагаю, что в случае неудачной для России войны, в результате внутренних политических неурядиц, характер бессилия этой страны будет совершенно иным, чем в любом другом европейском государстве, включая Францию. Напомню о том, что после Крымской войны Россия в течение почти двадцати лет была обессилена, прежде чем она настолько оправилась, что оказалась в состоянии воевать в 1877 году. Военные средства Франции в 1871 году не были в достаточной мере расстроены, так как на глазах и даже с помощью благосклонного победоносного противника могла создаваться и формироваться новая армия для того, чтобы победить Коммуну и спасти страну от полной гибели; парижские укрепления, находившиеся в руках победителя, не были сравнены с землей и даже не были полностью разоружены; флот был оставлен Франции, которая не была уничтожена, а только политически унижена. Эти только что приведенные факты с очевидностью доказывают, что мы были далеки от действительного уничтожения врага («40 миллионов французов! И Европа!» – со скептической иронией прокомментировал этот пассаж Бисмарк в своих мемуарах. – Б. С.), что мы сохранили ему основу для тех огромных военных средств на суше и на море, которые ныне угрожают нам со стороны республики. С военной точки зрения это было неправильно, но с политической вполне соответствовало положению вещей в Европе и для того момента было правильно.

Чем больше крепла республика, тем большую склонность – несмотря на самые лояльные намерения и поведение царя – проявляла Россия, хотя Германия не нанесла ей ни малейшего ущерба, воспользоваться удобным моментом, чтобы в союзе с республикой напасть на нас. Это угрожающее положение возникло и существует не в результате войны, которую мы по собственной инициативе вели с Россией, а вследствие общей заинтересованности панславистов и республиканской Франции в уничтожении Германии как оплота монархии.

С этой целью обе нации систематически усиливали свои военные средства на решающих границах, не будучи чем-либо спровоцированы с нашей стороны на это неслыханное поведение и не приводя для этого каких-либо веских объяснений.

Отчасти по этой причине руководимая вашей светлостью мудрая политика моего усопшего деда добилась создания союзов, которые весьма содействовали тому, что обеспечили нас от нападений нашего прирожденного врага на Западе. Эта политика сумела также расположить в нашу пользу властелина России. Влияние этого сохранится до тех пор, пока теперешний царь действительно обладает властью для осуществления своей воли. Но как только он лишится власти – а многие признаки этого имеются налицо, – то вполне вероятно, что Россия уже не позволит отделить себя от нашего прирожденного врага и вместе с ним начнет против нас войну в момент, когда военные средства обоих покажутся им достаточно сильными, чтобы безнаказанно нас уничтожить.

При таких обстоятельствах ценность наших союзников возрастает: крепко привязать их к нам и в то же время не допускать сколько-нибудь значительного их влияния на империю остается великой и, следует признать, трудной задачей осторожной германской политики. Но при этом надо принять во внимание, что один из наших союзников принадлежит к романскому племени и его правительственный механизм не обладает такой абсолютной прочностью, как у нас. Поэтому едва ли можно рассчитывать на длительность этого союза, и для нас лучше раньше начать войну, в которой мы рассчитываем на помощь союзников».

Вильгельм II (1859–1941) – последний германский император и король Пруссии с 15 июня 1888 года по 9 ноября 1918 года

В этих словах уже таились зародыши того авантюризма германской внешней политики, который привел мир к катастрофе Первой мировой войны. Трагедия Вильгельма II и Германии заключалась в том, что кайзер не сознавал собственной непригодности к тому, чтобы единолично править империей, верил в собственное великое предназначение и не хотел никого терпеть рядом с собой даже в качестве советников, а тем более – в качестве самостоятельно действующих политиков. Вильгельм II не понимал, что только с такими людьми, как Бисмарк или близкие к нему по масштабу личности, есть шанс сохранить монархию и Германскую империю.

После своей отставки Бисмарк следующим образом оценивал перспективы русско-германских отношений: «Вероятность войны на два фронта со смертью Каткова и Скобелева несколько уменьшилась: совсем необязательно, чтобы французское нападение на нас с той же неизбежностью повлекло выступление против нас России, с какой русское нападение повлечет выступление Франции; однако склонность России оставаться спокойной зависит не от одних только настроений, а еще больше от технических вопросов вооружения на море и на суше. Когда Россия сочтет, что в отношении конструкции своих ружей, качества своего пороха и силы своего Черноморского флота она уже готова, тон, в котором разыгрываются ныне вариации русской политики, быть может, уступит место более вольному».

Вместе с тем Бисмарк подчеркивал, что между Россией и Германией нет неразрешимых противоречий: «Германская война предоставляет России так же мало непосредственных выгод, как русская война против Германии; самое большее, русский победитель мог бы оказаться в более благоприятных условиях, чем германский, в отношении суммы военной контрибуции, да и то он едва ли вернул бы свои издержки. Идея о приобретении Восточной Пруссии, проявившаяся во время Семилетней войны, вряд ли еще найдет приверженцев. Если для России уже невыносима немецкая часть населения ее прибалтийских провинций, то нельзя предположить, что ее политика будет стремиться к усилению этого считающегося опасным меньшинства таким крупным дополнением, как Восточная Пруссия (германский канцлер, хоть и называвшийся «железным», и в страшном сне не мог вообразить, что реальностью Второй мировой войны станут массовые депортации населения и что Восточная Пруссия станет-таки российским владением, но там не останется ни одного немца. – Б. С). Столь же мало желательным представляется русскому государственному деятелю увеличение числа польских подданных царя присоединением Познани и Западной Пруссии. Если рассматривать Германию и Россию изолированно, то трудно найти для какой-либо из этих стран непреложное или хотя бы только достаточно веское основание для войны… Я не думаю также, что Россия, когда она будет подготовлена, нападет без дальнейших околичностей на Австрию; еще и теперь (в 1890-е годы. – Б. С.) я придерживаюсь того мнения, что концентрация войск в западной России имеет в виду не прямую агрессивную тенденцию против Германии, а только защиту в случае, если бы действия России против Турции побудили западные державы к репрессиям».

Бисмарк предупреждал своих преемников: «В будущем потребуются не только вооружения, но и правильный политический взгляд, для того чтобы вести германский государственный корабль через потоки коалиций, которым мы подвержены вследствие нашего географического положения и нашего исторического прошлого. Любезностями и экономическими подачками дружественным державам мы не предотвратим опасностей, скрытых в лоне будущего, а только усилим вожделения наших временных друзей и их расчеты на наше чувство вынужденной необходимости. Я опасаюсь, что на этом пути наше будущее будет принесено в жертву мелким и преходящим настроениям настоящего. Прежние монархи ценили больше способности, чем послушание своих советников. Если послушание оказывается единственным критерием, то к универсальным дарованиям монарха предъявляются такие требования, которым не удовлетворил бы сам Фридрих Великий, хотя в его время политика в период войны и мира была менее сложна, чем теперь.

Наш престиж и наша безопасность будут тем устойчивее, чем больше мы будем воздерживаться от вмешательства в споры, которые нас непосредственно не касаются, и чем безразличнее мы будем ко всяким попыткам возбудить и использовать наше тщеславие».

К предупреждению Бисмарка его преемники не прислушались. И спровоцировали мировую войну, ввязавшись в австро-сербский спор в связи с убийством эрцгерцога Фердинанда. Вообще мировая политика создала для Германии слишком много противоречий, которые с наличными, военными, экономическими и дипломатическими ресурсами империи не было возможности удовлетворительно разрешить. Она порождала новых врагов – прежде всего Англию и США, но не позволяла приобретать сколько-нибудь сильных союзников. Германия оказалась обречена спина к спине с дряхлеющей Австро-Венгрией бороться против едва ли не всего мира. Старая и молодая континентальные империи сражались против двух старейших колониальных империй – Англии и Франции и третьей континентальной империи – России. Лишь поддержка первой промышленной державы мира – США позволила Антанте одержать победу. Но вступление в войну американцев было предопределено всей предвоенной германской политикой. В гегемонии Франции на Европейском континенте в Вашингтоне видели меньшую угрозу для себя, чем в победе Германии, собиравшейся поставить под свой контроль не только Европу, но и океаны.

Единственно правильной политикой для Германской империи в период до 1914 года была бы, если так можно выразиться, умеренность и аккуратность. Надо было стараться удержать то, что было завоевано у Франции, сохранить единство государства, не допустить образования против империи коалиции Франции, России и Англии, но не пытаться при этом создать обширную колониальную империю и мощный военный флот, способный соперничать с британским. Колонии Германии, чьи основные интересы лежали в Европе, объективно не были нужны. В крайнем случае можно было ограничиться захватом некоторых территорий в Африке, но не стремиться к их расширению и не провоцировать на этой почве конфликты с Англией и Францией. Ничтожна была и вероятность, что британский военный флот будет пиратским образом чинить препятствия германскому торговому судоходству. Подобное вопиющее нарушение международного права сплотило бы против Британской империи не только блок континентальных держав, но и США. Германии достаточно было бы иметь такие военно-морские силы, которые совместно с силами береговой обороны смогли бы отразить попытку британского флота атаковать германское побережье и высадить там десант, – и только. В этом случае вероятность возникновения мировой войны свелась бы к минимуму и ничто не смогло бы помешать бурному росту германской промышленности. Тогда открылся бы путь к подлинной интеграции в состав Германской империи если не польских земель Пруссии, то по крайней мере Эльзаса и Лотарингии. Мирное «врастание» эльзасцев и лотарингцев в Германию, в свою очередь, снизило бы остроту германо-французских противоречий. И открылась бы дорога к европейской интеграции. Европа могла бы получить «Общий рынок» и Евросоюз лет на 20–30 раньше, чем это произошло в действительности! Главное же – континент был бы избавлен от двух мировых войн и гибели десятков миллионов людей. От подобных перспектив просто дух захватывает! Но ни Вильгельм II, ни его советники, министры и генералы, к несчастью, не оказались действительно здравомыслящими политиками. Никто из них не смог трезво оценить сложившееся международное положение и выбрать правильный курс для германского государственного корабля. И Германия упустила шанс стать мотором европейской экономической и политической интеграции. Сегодня же именно этим шансом она не без успеха пытается воспользоваться.

А так бы Германию и Европу могло ждать счастливое время уже во втором десятилетии XX века. Бюргеры бы мирно потягивали пиво, играли в кегельбанах, кушали бы традиционную свиную ножку с клецками и кислой капустой и гороховый суп с копченостями. Слушали бы «милого Августина», тихо спали бы в теплых ночных колпаках. Помирились бы с французами и с удовольствием вкушали бы «бордо», а французы – «рейнвейн». Открылись бы границы, и все народы свободно перемещались бы от Атлантики до Польши, от датских проливов до Италии. Мирная идиллия начала века тогда могла бы сохраниться и до его конца. Ни Германии, ни ее соседям воевать было бы не с кем и незачем. И прошлое столетие не вошло бы в историю человечества как самое бурное и кровавое.

Может быть, Россия, Германия и Австро-Венгрия смогли бы договориться друг с другом, создав буферное Польское государство и превратив аморфный «Союз трех императоров» в основу «Пан-Европы». Тогда Россия бы навсегда стала частью единой Европы и вкусила бы все блага европейской экономической и культурной интеграции. Тогда была бы полная демократизация всех трех империй на пути превращения их в безусловно конституционные монархии. Всеобщий мир был бы обеспечен. Но не получилось.

Бисмарк считал, что «преимуществу, которое дает германской политике отсутствие прямой заинтересованности в восточных вопросах, противостоит невыгодность центрального и открытого расположения Германской империи, с ее растянутыми на все стороны линиями обороны и с легкостью формирования антигерманских коалиций. При этом Германия является, может быть, единственной великой державой в Европе, которую никакие цели, достижимые только путем победоносных войн, не могут ввести в искушение (тут опытный государственный деятель проявил поразительную политическую наивность. – Б. С.). Наши интересы заключаются в сохранении мира, в то время как у всех без исключения наших континентальных соседей имеются тайные или официально известные желания, которые могут быть выполнены только путем войны. Сообразно с этим мы должны соразмерять нашу политику. Это означает по возможности препятствовать войне или ограничивать ее. В европейской карточной игре мы должны сохранять за собой последний ход, и никаким нетерпением, никакой услужливостью за счет страны, никакому тщеславию или дружественным провокациям мы не должны позволять, чтобы они преждевременно вынудили нас перейти из стадии выжидания в стадию действия…

Цель нашей сдержанности не в том, чтобы со свежими силами напасть на кого-либо из наших соседей или возможных противников, после того как другие были бы ослаблены. Напротив, мы должны стараться честным и миролюбивым использованием нашей мощи ослабить недовольство, вызванное нашим превращением в подлинно великую державу, чтобы убедить мир, что германская гегемония в Европе полезнее и беспристрастнее, а также менее вредна для свободы других, чем гегемония французская, русская или английская».

«Железный канцлер» утверждал: «За время своей служебной деятельности я три раза советовал вести войну: датскую, богемскую (против Австрии. – Б. С.) и французскую, но всякий раз я предварительно уяснял себе, принесет ли война, если она окажется победоносной, награду, достойную тех жертв, каких требует каждая война; а в настоящее время эти жертвы несравненно тяжелее, нежели в прошлом столетии. Если бы я предполагал, что по окончании одной из этих войн нам пришлось бы с трудом измышлять желательные для нас условия мира, то едва ли я убедился бы в необходимости таких жертв, пока мы не подверглись физическому нападению. Международные споры, которые могут быть решены только войной народов, я никогда не рассматривал с точки зрения обычаев геттингенского студенчества и личной чести дуэлянта, а всегда взвешивал последствия этих споров на притязание немецкого народа вести, наравне с прочими великими державами Европы, автономную политическую жизнь, насколько это возможно при свойственных нашей нации внутренних силах».

Но к голосу отставного «железного канцлера» уже никто не прислушивался. Он обрекался на роль Кассандры. Бисмарк был последним и единственным политиком-реалистом в Германской империи. После него у руля германского государственного корабля оказывались люди с ярко выраженными авантюристическими наклонностями, склонные переоценивать германскую военную и экономическую мощь и недооценивать мощь ее потенциальных противников. И войну они рассматривали не как крайний, а как один из законных способов, наряду с другими, разрешения международных споров и обеспечения национальных интересов. Кончилось это двукратным неспровоцированным нападением на соседей, геноцидом «расово неполноценных народов» и полным и окончательным крахом Германской империи в 1945 году.

1 августа 1898 года над гробом Бисмарка император Вильгельм II пообещал «то, что великий канцлер создал при императоре Вильгельме Великом, хранить и приумножать, а если понадобится, защищать любой ценой». Он не думал тогда, что через каких-нибудь 20 лет империя пойдет прахом, а ему придется искать убежища в Голландии.

Как отмечает немецкий публицист Себастиан Хаффнер, «внутриполитическая атмосфера вильгельмовской Германии в целом отличалась от той, что характеризовала эпоху Бисмарка. Она была менее напряженной, более свободной, менее жесткой и строгой. Германия на рубеже веков была страной более счастливой, чем в 80-е годы. В Германии Бисмарка царила удушливая атмосфера. Вильгельм II распахнул окна и дал ворваться свежему воздуху. Чувство благодарности, которое он сумел внушить, и большая популярность, которую он завоевал в первые годы, были совсем не случайны. Благотворная разрядка внутренней напряженности была достигнута благодаря тому, что накопленная энергия и избыточное внутреннее давление были направлены в область внешней политики, так сказать, за счет внешнего мира, который не захотел мириться с этим слишком долго. Расплатой за нее в итоге стала война».

Также адмирал Альфред фон Тирпиц после Первой мировой войны констатировал, что подлинное величие империи было достигнуто еще при Бисмарке и благодаря «железному канцлеру»: «Народное сознание по справедливости приписывает не военным, а государственному деятелю Бисмарку главную заслугу в победоносных войнах, которые сделали нас свободными, объединенными и зажиточными. Пока наш народ оставался здоровым и верным, а наша оборона непреодолимой, как это было в первые годы мировой войны, наше государственное искусство имело достаточно политических, военных и морских средств, чтобы с честью выйти из войны с Англией, в которую мы были втянуты».

Император Вильгельм II вспоминал свою гимназическую юность, пришедшуюся на первые годы существования империи: «Молодежь того времени преимущественно занимала мысль, как бы сделать карьеру чиновника. Достичь звания юриста или асессора всегда считалось самой достойной целью. Это объясняется тем, что быт старой Пруссии еще чувствовался в Германской империи. Пока государство состояло преимущественно из правительства и чиновничьего аппарата, стремление немецкого юношества к чиновничьей карьере было понятно и обоснованно; в чиновничьем государстве это и был для молодого человека настоящий путь к служению отечеству. Уверенные в себе, сильные, благодаря спорту, британские мальчики… уже тогда говорили о колониальных завоеваниях, об экспедициях для исследования новых земель, о распространении британской торговли, стремясь к тому, чтобы в качестве пионеров своего отечества, посредством практической деятельности, а не в качестве государственных служащих, увеличить и укрепить Британскую империю. Англия давно уже была мировым государством, в то время как мы оставались еще чиновничьим… Но после того, как Германия также вступила в качестве ценного фактора в мировое хозяйство и мировую политику, круг идей немецкого юношества должен был бы меняться быстрее… Мысль о том, что можно служить отечеству вне госслужбы, свободным соревнованием, еще не укрепилась у всех в головах».

Кайзер надеялся направить энергию «детей империи» в колонии, во флот, в развитие торговли и промышленности, для чего полагал необходимым сделать Германскую империю по-настоящему мировой державой, способной на равных соперничать с Британской империей. На самом деле преимущественно континентальная политика сулила Германии больше гарантий безопасности и более благоприятные условия для экономического развития.

Противоречие между свободным соревнованием индивидуумов и стремлением государства подчинить это соревнование своему контролю было одним из основных во все время существования Германской империи, исключая Веймарский период. При Гитлере, несмотря на декларируемую нацистами приверженность всестороннему развитию личности, в противоположность «коммунистическому коллективизму», подавление прав личности государством достигло невиданного для Германии уровня. Но и в кайзеровские времена немцы чувствовали себя менее свободными, чем англичане, французы, итальянцы, американцы…

Самому выдающемуся из числа преемников Бисмарка на посту рейхсканцлера Германской империи князю Бернгарду Бюлову международное положение к началу XX века представлялось следующим образом: «Нашим западным соседом был французский народ – самый беспокойный, честолюбивый, тщеславный, самый милитаристский и самый шовинистический из всех народов (несомненно, теми же самыми эпитетами награждали французы немцев. – Б. С.); со времени последней франко-германской войны этот народ был отделен от нас пропастью, которую, как писал в 1913 г. один выдающийся французский историк, ничто, абсолютно ничто не могло уничтожить. На востоке нас окружали славянские народности, исполненные неприязни к немцу, который был для них учителем высшей культуры и которого они преследовали с той жестокой и злобной ненавистью, которую питает непокорный и грубый воспитанник к своему серьезному и достойному учителю. В большей мере, чем к русским, это относилось к чехам, а в особенности к полякам, которые еще со времени основания Болеславом Храбрым великого Польского государства, т. е. с X века, посягали на наши восточные земли (с точки зрения поляков, наоборот, немцы посягали на западные польские земли. – Б. С.). Взаимоотношения между немцами и англичанами в течение столетий менялись не раз и не два. В общем и целом Джон Буль всегда стоял на той точке зрения, что бедному немецкому родственнику можно оказывать покровительство и протекцию, при случае использовать его для черной работы, но никогда нельзя становиться с ним на равную ногу. По существу, никто нас не любил. Такая антипатия существовала еще до того, как зависть к созданным Бисмарком мощи и благосостоянию нашей страны обострила неприязнь к нам. Это неблагожелательное отношение к нам объяснялось между прочим и тем, что мы недооценивали значения внешней формы. Еще греческий философ указывал на то, что люди в подавляющем большинстве судят и воспринимают не по существу вещей, а по внешнему виду. Такая установка с трудом усваивается немцем, всегда серьезным, глубоким, смотрящим в корень вещей, а потому равнодушным к внешней оболочке».

Бюлов всеми силами пытался восполнить недостаток любви к Германии со стороны ее соседей, но у него не очень получалось. Возглавив внешнеполитическое ведомство в 1900 году, Бюлов, по его собственному признанию, «вскоре понял, что решающая для нас точка находится на берегах Невы. Еще Фридрих Великий писал в своем завещании: «Из всех соседей Пруссии самым опасным является Россия, как по своему могуществу, так и по географическому положению. Правители Пруссии после меня будут иметь достаточно оснований поддерживать дружбу с этими варварами»… Бисмарк смог добиться освобождения эльбских герцогств в 1864 г., отделения Австрии от Германии и прусской гегемонии в Северной Германии в 1866 г. лишь потому, что он с гениальным равнодушием к чувствам людей с самого вступления на свой пост благодаря правильному отношению к польскому вопросу сумел обеспечить себе тыл со стороны России. В германо-русских отношениях он только раз допустил большую ошибку… На Берлинском конгрессе 1878 г. Бисмарк плохо отнесся к русскому канцлеру Горчакову… Это привело к тому, что Горчаков начал настраивать против Германии императора Александра II и русскую «интеллигенцию»… Бисмарк слишком быстро и слишком стремительно провел в жизнь союз с Австрией (можно подумать, что у этого союза была какая-то реальная альтернатива. – Б.С.). Однако, после того как ошибки уже были совершены, князь приложил все усилия изобретательного и гибкого ума, чтобы оздоровить испортившиеся отношения с Россией. В этом деле он нашел полное понимание и поддержку со стороны своего старого государя, который на смертном одре завещал своему внуку и наследнику: «С Россией поддерживай только хорошие отношения, это принесло нам много пользы». В этих словах звучал не только опыт десятилетий, в них звучала вся история Пруссии.

Однако предотвратить франко-русское сближение канцлеру не удалось. Это можно было сделать в 1900-е годы уже только весьма радикальными мерами, на которые германское общество согласиться не могло. Чтобы разрушить Антанту, требовалось либо уступить Франции Эльзас и Лотарингию и тем умиротворить ее, либо отказаться от союза с Австрией и тем завоевать любовь и дружбу России. Англию же умиротворить в принципе не было никакой возможности. Даже если вообразить себе на мгновение немыслимое: Германия отказывается от создания колониальной империи и резко ограничивает темпы роста своего военно-морского флота. Однако все равно в случае начала войны против Франции план Шлиффена неукоснительно требовал захождения наступающего правого крыла германских армий через территорию Бельгии. А нарушение бельгийского нейтралитета Германией неизбежно провоцировало вступление Британской империи в антигерманскую коалицию. Круг замыкался. И единственным способом избежать изоляции Германии оставалось наладить диалог с Россией.

Бернгард фон Бюлов (1849–1929) – немецкий государственный и политический деятель, рейхсканцлер Германской империи с 17 октября 1900 по 14 июля 1909 года

По убеждению Бюлова, «большинство французского народа видело в союзе с Россией если не единственную, то все же очень важную гарантию против нападения Германии. Нечего было и думать, что Россия откажется от этого союза и отвернется от Франции. Ни одно русское правительство не осмелилось бы, да еще при таком слабом государе, как Николай II, расторгнуть союз с Францией. Таким образом, нам ничего не оставалось, как в рамках этого союза и невзирая на него, поддерживать с Россией такие отношения, которые предохранили бы нас от столкновения с ней. Это было вопросом дипломатического такта и ловкости. «На западе кипяток может пролиться через край, но я не думаю, что мы подвергнемся нападению с востока, если только наша дипломатия проявит ту ловкость, на которую она способна», – сказал 10 июля 1892 г. старик в Саксонском лесу делегации почитателей из Вюртемберга».