Текст книги "Рейх. История германской империи"

В том же примирительном духе Бетман телеграфировал фон Чиршки в Вену в тот же день, 28 июля, еще до объявления Австрией войны Сербии: «Далеко идущая уступчивость Сербии… в случае абсолютно непримиримой позиции австро-венгерского правительства может привести к тому, что общественное мнение всей Европы постепенно повернется против него.

По данным австрийского Генштаба, активное наступление против Сербии будет возможно лишь 12 августа. Вследствие этого германское имперское правительство попадает в чрезвычайно затруднительное положение, так как оно тем временем получает предложения посредничества и конференций со стороны европейских правительств, и если оно будет по-прежнему не отзываться на такие предложения, то, в конце концов, даже в глазах германского народа на правительство ляжет клеймо виновности за мировую войну. А на таком фундаменте нельзя начать успешной войны на три фронта. Настоятельной необходимостью является, чтобы ответственность за возможное распространение конфликта на непосредственно заинтересованные державы пала при всех обстоятельствах на Россию…

Если российское правительство не признает правомерности этой точки зрения (о захвате Белграда в качестве залога. – Б. С.), то и против него будет общественное мнение всей Европы, которое уже начинает отворачиваться от Австрии. Дальнейшим результатом этого будет весьма существенный сдвиг общего дипломатического, а вероятно, и военного положения в пользу Австро-Венгрии и ее союзников».

Объявление Австрией войны Сербии изменило ситуацию. Да и могла ли Вена поступить иначе, раз Берлин до самого последнего момента торопил ее с началом боевых действий, а запоздалого давления в направлении умеренности так и не успел оказать, и пожелание Бетмана и Вильгельма так и не было доведено до сведения австро-венгерского правительства.

Уже ночью 29 июля Вильгельм получил телеграмму от русского императора Николая II. Царь писал: «В этот, столь серьезный момент убедительно прошу Тебя помочь мне. Недостойная война (здесь Вильгельм поставил два восклицательных знака, явно выражающих возмущение. – Б. С.) объявлена слабой стране. Негодование по этому поводу в России неописуемо и разделяется мною полностью. Я предвижу, что очень скоро должен буду уступить давлению, на меня оказываемому, в результате чего я вынужден буду предпринять такие шаги, которые приведут к войне. В попытке предотвратить такое несчастье, как европейская война, я прошу Тебя, во имя нашей старой дружбы, сделать все возможное, чтобы помешать твоему союзнику зайти слишком далеко («В чем это выражается?» – изобразил удивление Вильгельм. – Б. С.)».

Направляя телеграмму царя канцлеру, кайзер снабдил ее следующим комментарием: «Признание его собственной слабости и попытка взвалить ответственность на меня. Телеграмма содержит в себе скрытую угрозу и просьбу, похожую на приказ – одернуть союзника… Впоследствии всегда еще найдется время для переговоров, быть может и для мобилизации, к чему теперь у России нет никаких оснований. Вместо того чтобы ставить нам ультимативное требование одернуть союзника, Е. В. следовало бы обратиться к императору Францу Иосифу и с ним вести переговоры, чтобы ознакомиться с намерениями Е. В.».

Вильгельму стало окончательно ясно, что вмешательства России в войну на стороне Сербии избежать не удастся и что Петербург не потерпит захвата части сербской территории в качестве залога. Всякие попытки умерить австрийские аппетиты были оставлены. Кайзер, канцлер и Генеральный штаб взяли курс на европейскую войну, причем как можно скорее, чтобы с помощью Шлиффена молниеносно разгромить наиболее доступного для разгрома из главных противников – Францию, чтобы принудить Англию остаться нейтральной, а затем обрушиться на Россию. Франция представляла собой заманчивую добычу, как из-за небольшой по площади территории, которую в принципе всю можно было оккупировать в ходе всего одной военной кампании, так и из-за относительно малочисленной, по сравнению с германской, армии. Немцев пугали необъятные просторы России и казавшиеся неистощимыми ее людские ресурсы.

Однако внутриполитические соображения и прежде всего – необходимость обеспечить поддержку войне со стороны социал-демократической фракции рейхстага заставили поторопиться с объявлением войны России, отнюдь не необходимой с военной точки зрения. И с дипломатическим обоснованием объявления войны Петербургу получилось не так уж здорово.

29 июля германский Генеральный штаб направил записку в МИД. В ней говорилось: «Бесспорно, что всякое государство Европы отнеслось бы к конфликту между Австрией и Сербией не иначе как с чисто человеческим интересом, если бы в него не была внесена опасность всеобщего политического осложнения, которое уже сейчас грозит мировой войной. Уже более пяти лет Сербия является причиной европейских осложнений… Только после последнего кошмарного преступления Австрия прибегла к крайнему средству, чтобы каленым железом выжечь нарыв, угрожающий постоянно отравлять тело Европы. Следовало ожидать, что вся Европа будет ей за это благодарна… Но Россия стала на сторону преступной страны. Лишь в виду этого австро-сербский конфликт превратился в грозовую тучу, которая угрожает ежеминутно разразиться над Европой».

Германские генералы обращали внимание дипломатов на то, что Россия приняла решение о мобилизации, что, в свою очередь, вынуждает Австрию проводить мобилизацию уже не только против Сербии, но и против России, вследствие чего австро-русское столкновение становится неизбежным. А такое столкновение «представляет для Германии casus foederis (случай, подпадающий под действие союзного договора). Только чудо могло бы еще предотвратить войну». И завершали свой меморандум следующей лицемерной сентенцией: «Германия не желает вызвать этой ужасной войны. Однако германское правительство знает, что если бы оно не захотело прийти на помощь своему союзнику в момент, когда решается его судьба, то это роковым образом нарушило бы глубоко укоренившиеся чувства союзнической верности – одну из прекраснейших черт немецкой души и, следовательно, пошло бы вразрез со всеми чувствами своего народа». Получается, что генералы собирались начать мировую войну под давлением «народных чувств».

И тут же германский Генштаб поторопил политиков с началом войны: «По имеющимся сведениям, и Франция, по-видимому, проводит подготовительные мероприятия к возможной мобилизации. Ясно, что Россия и Франция идут рука об руку в своих мероприятиях.

Следовательно, Германия, если столкновение между Австрией и Россией станет неизбежным, произведет мобилизацию и готова будет вести войну на два фронта.

Для предполагаемых нами, в случае необходимости, военных мероприятий чрезвычайно важным является возможно скорее точно узнать, намерены ли Россия и Франция пойти на войну с Германией. Чем скорее подвигаются вперед приготовления наших соседей, тем быстрее они смогут завершить свои мобилизации. Военное положение становится из-за этого со дня на день все более неблагоприятным и может привести нас к роковым последствиям, если наши предполагаемые противники будут в полном спокойствии подготовляться и впредь!»

В тот же день, 29 июля, Лихновский сообщал из Лондона о своей беседе с Греем: «Британское правительство желает поддерживать и впредь существующую с нами дружбу и оставаться в стороне до тех пор, пока конфликт ограничивается Австрией и Россией. («Это значит, что мы должны оставить Австрию. Неслыханная пошлость и дьявольское фарисейство – зато чисто по-английски!» – возмущался кайзер на полях телеграммы. – Б. С.). Но если бы мы и Франция были вовлечены в войну, то дело сейчас же приняло бы иной оборот, и британское правительство считало бы себя, пожалуй, вынужденным принять спешные решения («Уже приняты», – мрачно заметил Вильгельм. – Б. С.). В этом случае нельзя было бы долго оставаться в стороне и выжидать («Т. е. они нападут на нас», – со скрытым ужасом подытожил Вильгельм. – Б. С.). Когда разразится война, то это будет величайшей катастрофой, какую когда-либо видел мир…

Сэр Э. Грей добавил еще, что его правительство («Мы тоже», – заметил Вильгельм. – Б. С.) должно считаться и с общественным («Новоиспеченным!» – иронизировал кайзер. – Б. С.) мнением («Если правительство захочет, ему легко управлять и вертеть общественным мнением, ибо пресса его беспрекословно слушается», – откровенничал кайзер, невольно признавая, что свобода германской прессы была отнюдь не столь безусловна, как свобода прессы британской. – Б. С.)».

Эту телеграмму Вильгельм сопроводил следующим не слишком парламентским пассажем: «Англия открывает свои карты в тот момент, когда ей кажется, что мы загнаны в тупик и находимся в безвыходном положении! Гнусная торгашеская сволочь пыталась обмануть нас банкетами и речами. Наглым обманом являются направленные в мой адрес слова короля в разговоре с принцем Генрихом: «Мы останемся нейтральными и постараемся поддерживать это состояние так долго, как это окажется возможным». Грей уличает короля во лжи, и этот разговор с Лихновским является лишь проявлением угрызений совести по поводу промелькнувшего у него сознания, что он нас обманул. Вместе с тем это по существу угроза, соединенная с блефом, чтобы разъединить нас с Австрией, помешать мобилизации и взвалить вину за войну на нас. Он знает определенно, что, стоит ему только произнести одно серьезное предостерегающее слово в Париже и Петербурге и порекомендовать им нейтралитет, и оба тотчас же притихнут. Но он остерегается вымолвить такое слово и вместо этого угрожает нам! Мерзкий сукин сын! Англия одна несет ответственность за войну и мир, а уж никак не мы! Это следует публично установить».

А уже на следующий день, 30 июля, Вильгельм, комментируя донесение германского посла из Петербурга, впервые высказал мысль о необходимости «революционизировать» страны Антанты: «Наши консулы в Турции и Индии, агенты и т. п. должны разжечь среди мусульманского мира пламя восстания против этого ненавистного, лживого и бессовестного народа торгашей. Если нам суждено истечь кровью, то Англия, по крайней мере, должна потерять Индию».

Еще 25 июля Австро-Венгрия начала мобилизацию восьми армейских корпусов, что неизбежно вызвало частичную мобилизацию в районах, прилегающих к австрийской границе, и со стороны России. 31 июля оба государства от частичной мобилизации перешли к обшей. Французский посол в Петербурге Морис Палеолог в этот день сообщал в Париж: «На основании всеобщей мобилизации Австрии и предпринимаемых Германией в течение 6 дней тайных непрерывных мобилизационных мероприятий издан был приказ о всеобщей мобилизации российской армии».

На русскую мобилизацию Германия ответила собственной мобилизацией. Дальше сработал эффект домино. 1 августа объявили мобилизацию Франция и Англия. Германский посол в Париже сообщал в этот день: «Премьер-министр заявил мне, что только что изданный здесь приказ о мобилизации вовсе не означает агрессивных намерений. Это подчеркнуто и в самом приказе. Все еще имеется возможность продолжать переговоры на основе предложения сэра Эдуарда Грея, к которому Франция присоединилась и которое она горячо поддерживает.

Против столкновений на границе с французской стороны предприняты меры предосторожности – установлением 10-километровой зоны. Премьер-министр все еще не может отказаться от надежды на мир».

Тем временем Бетман направил России ноту, которая никак не могла быть принята Петербургом. Россию обвиняли в том, что она мобилизовала свои войска, и требовали прекратить все военные приготовления в течение 12 часов. К Австрии же, чья мобилизация и война против Сербии вызвали русскую мобилизацию, никаких требований не предъявлялось. В случае, если Россия не отменит мобилизацию, Германия угрожала начать свою мобилизацию.

Германскому послу Шену в Париж были посланы инструкции, не оставлявшие сомнения, что война против России дело решенное. Бетман рассчитывал, что в этом случае Франция придет на помощь своему союзнику и сама объявит войну Германии, пойдя навстречу германским планам. Канцлер писал: «Несмотря на наше все еще продолжающееся участие в посредничестве и несмотря на то, что мы сами не приняли никаких мер к мобилизации, Россия издала приказ о мобилизации по всей своей армии и флоту. Следовательно, она мобилизовалась и против нас. Ввиду этого мы объявили об угрозе военным положением, за которым должна последовать мобилизация в случае, если Россия в течение 12 часов не прекратит всех военных мер против нас и Австрии. Мобилизация неизбежно означает войну. Прошу запросить французское правительство, намерено ли оно остаться нейтральным в русско-германской войне. Ответ должен последовать в течение 18 часов. Немедленно телеграфировать час предъявления запроса. Необходима крайняя спешность!»

1 августа Николай 11 телеграфировал Вильгельму И: «Я понимаю, что Ты вынужден мобилизоваться, но я желал бы от Тебя такой же гарантии, какую я дал Тебе – что эти мероприятия не означают войны и мы будем продолжать вести переговоры на благо наших стран и всеобщего мира, столь дорогого нашему сердцу. Нашей давно испытанной дружбе должно посчастливиться, с божьей помощью, помешать кровопролитию. Исполненный доверия, срочно ожидаю Твоего ответа».

В ответ на свою миролюбивую телеграмму царь получил объявление войны, мотивированное началом российской мобилизации. Правда, 9 часов спустя кайзер отправил, по совету и проекту Бетмана, примирительную телеграмму. Авторы были настолько взволнованы, что не осознали всего идиотизма ситуации: «Немедленный, ясный, недвусмысленный ответ Твоего правительства – единственный путь избежать бесконечного несчастья… Я должен самым серьезным образом потребовать от Тебя немедленного издания приказа по Твоим войскам, чтобы они ни при каких условиях не совершили ни малейшего нарушения наших границ». Разумеется, этот внезапный взрыв глупости, спровоцированный подсознательным страхом перед великой войной, в которую авторы злополучной депеши толкали Германию, не имел никаких последствий.

Для скорейшего объявления войны Франции, которого требовал план Шлиффена, прибегли к откровенным фальсификациям. К ноте, направленной послу Шену, было послано важное дополнение: «Если бы французское правительство заявило готовность остаться нейтральным – чего нельзя предполагать, – соблаговолите, Ваше превосходительство, заявить французскому правительству, что мы должны потребовать как залог нейтралитета передачи нам крепостей Туль и Верден, которые мы займем и отдадим после окончания войны с Россией». Однако французское правительство дало германскому послу неопределенный ответ и тем избавило от необходимости оглашать заведомо неприемлемое требование. Шен телеграфировал 1 августа: «На мой неоднократный определенный вопрос, останется ли Франция в случае русско-германской войны нейтральной, премьер-министр заявил мне, что Франция сделает то, что ей продиктуют ее собственные интересы». Три дня спустя, 4 августа, Ягов честно признался бельгийскому посланнику барону Байяну: «Чтобы не быть истребленной самой, Германия должна прежде всего истребить Францию, а потом повернуться против России».

3 августа Франции была отправлена нота с объявлением войны. Этот шаг мотивировался тем предлогом, что французские самолеты будто бы нарушили нейтралитет Бельгии, а также совершили облет германских городов и пытались бомбить железную дорогу: «Вчера утром, 2 августа, Франция открыла враждебные действия. Французские военные части перешли уже вчера германскую границу при Альтмюнсте-ролль и по горным путям Вогезов и находятся еще на германской территории. Французский летчик, который, вероятно, должен был пролетать над бельгийской территорией, уже вчера был подстрелен при попытке разрушения железнодорожного моста при Везеле. Несколько других французских аэропланов были вчера определенно установлены над территорией Эйфеля. И они, очевидно, должны были пролетать над бельгийской территорией. Вчера французские летчики сбросили бомбы на железнодорожные пути при Карлсруэ и Нюрнберге. Таким образом, Франция привела нас к войне».

Все эти инциденты были фантазией чистой воды. Никакие следы бомбардировок так и не были предъявлены. А французские войска, отведенные на 10 километров от границы, никак не могли ее перейти, о чем Бетман был прекрасно осведомлен. Магистрат же Нюрнберга в апреле 1916 года подтвердил: «Командованию 3-го баварского армейского корпуса, исполняющему здесь должность генерального командования, ничего не известно о том, что когда-нибудь до и после начала войны неприятельскими летчиками были сброшены бомбы на перегоне Нюрнберг – Киссинген и Нюрнберг – Ансбах». Гитлер в августе 1939 года пошел дальше – для большей убедительности организовал провокационное нападение на радиостанцию в Глейвице людей в польской форме, набранных, по некоторым данным, из числа германских уголовников.

2 августа немцы оккупировали Люксембург под ложным предлогом, будто Франция «открыла враждебные действия с люксембургской территории». Немцы торопились приступить к осуществлению плана Шлиффена. 4 августа германские войска без объявления войны вторглись в Бельгию под предлогом, что туда готовятся вступить французские дивизии. Английское правительство потребовало от Берлина к исходу 4-го числа дать ответ, готов ли он соблюдать бельгийский нейтралитет. Германский статс-секретарь фон Ягов заявил, что не может дать таких обязательств, поскольку военные соображения выше всех иных. В тот же день Англия объявила Германии войну.

То, почему Англия не сразу выступила в поддержку Франции, хорошо объяснил Карл Каутский: «Если даже Эдуард Грей и предостерегал Германию, то тем не менее он не мог с полной определенностью обнадежить Францию на счет своей поддержки, несмотря на все симпатии к французскому делу. Это колебание ставилось ему в большой упрек – одни видели в этом несостоятельность, другие – двусмысленность. Критики Грея забывают, что он был министром парламентской и демократической страны и совершенно не был уверен в согласии народа на войну. Если бы даже он нашел в парламенте большинство за войну против Германии, то эта война стала бы очень сомнительным делом, если бы масса рабочих и особенно многочисленные и влиятельные в Англии круги буржуазных пацифистов оказали бы ему энергичное сопротивление.

С другой стороны, ни у кого, знающего хоть немного англичан, не могло быть никакого сомнения, что громадное большинство нации с воодушевлением ринется в войну, как только могущественная армией и флотом Германия овладеет Бельгией и тем самым непосредственно будет угрожать Англии».

И Германия дала столь неоспоримый повод для британского участия в войне. 29 июля от Мольтке в МИД поступил составленный еще 26 числа меморандум, предназначенный для вручения Брюсселю. После редакции со стороны Бетмана, Ягова и Циммермана он приобрел следующий вид: «Имперское правительство имеет некоторые достоверные сведения о намеченной концентрации французских военных сил на участке Маас, Живэ, Намюр. Они не оставляют никаких сомнений о намерениях Франции (после соединения с английским экспедиционным корпусом) наступать через бельгийскую территорию против Германии… Предупредить неприятельское наступление есть для Германии закон самосохранения». Поэтому германское правительство просило допустить германские войска на территорию Бельгии, обещая оплатить связанные с их пребыванием расходы и вывести войска после окончания войны. 29 июля этот документ был послан в германскую миссию в Брюссель с указанием «вскрыть его только тогда, когда вы будете отсюда на это телеграфно уполномочены». Требовалось подождать, пока Германия объявит войну Франции. 2 августа ультиматум был наконец предъявлен Бельгии. Мотивировался он совершенно фантастической историей о том, как 80 французских офицеров, переодетых в прусскую военную форму, пытались на 12 автомобилях проникнуть в Германию, но почему-то не с бельгийской, а с голландской территории. Бельгийское правительство отвергло ультиматум и обратилось за помощью к Англии. Бетман, оправдывая 4 августа в рейхстаге вторжение в нейтральную Бельгию, заявил: «Франция могла выжидать, а мы нет. Французское вторжение в наш фланг у Нижнего Рейна могло стать роковым. Следовательно, мы были вынуждены пренебречь протестами английского и бельгийского правительства». 2 августа консервативная оппозиция оказала поддержку либеральному кабинету Асквита на случай англо-германской войны. В тот же день Грей заверил Францию, что британский флот будет защищать французское побережье в соответствии с условиями англо-французской морской конвенции 1912 года. 3 августа британский кабинет решился на войну. В этот день, выступая в парламенте, Грей заявил, что Англия не может сохранить нейтралитет в случае германского вторжения в Бельгию. Парламент предоставил правительству неограниченные полномочия для использования всех британских вооруженных сил.

4 августа Англия предъявила Германии ультиматум, требуя очистить территорию Бельгии и безоговорочно соблюдать ее нейтралитет. Ответа не последовало. Англия объявила Германии войну.

Когда 4 августа 1914 года редактор газеты «Гамбургишер Корреспондент» фон Эккардт сообщил Бюлову, что Англия объявила войну Германии, тот мрачно отозвался: «Наступает горе Нибелунгов!» На следующий день экс-канцлер был принят императором, и его потрясло, по его словам, «бледное, испуганное и искаженное лицо Вильгельма 11, который казался возбужденным и вместе с тем обессиленным. Глаза беспокойно бегали». Зачинщик войны, до последнего момента надеявшийся на британский нейтралитет, был потрясен тем, что самый опасный враг Германии открыто вступил в борьбу, которая, как все понимали, будет борьбой не на жизнь, а на смерть и кончится крахом одного из соперников. Канцлер же Бетман-Гольвег на вопрос Бюлова: «Скажите, пожалуйста, как все это произошло?», т. е. каким образом началась мировая война, – только воздел руки к небу: «Да кто ж мог это знать!» Потом, правда, он пытался подвести рациональную основу под свою политику, приведшую Германию и мир к катастрофе: «Будет жестокая, но короткая, очень короткая гроза. Я рассчитываю, что война будет продолжаться три, самое большее четыре месяца, и на этом я построил свою политику. А затем я надеюсь, несмотря на войну и даже именно благодаря войне, установить действительно дружественные, полные взаимного доверия, лояльные отношения с Англией, а через Англию и с Францией. Германо-англо-французская группировка была бы лучшей гарантией от тех опасностей, какими угрожает всей европейской цивилизации варварский русский колосс… Внешнеполитический культурный блок между Англией и Францией будет… благодетельным и плодотворным». Бюлов был потрясен наивностью Бетмана, полностью оторванного в своих построениях от реального положения вещей. И канцлер, и император, обещавший солдатам, что они вернутся домой еще до осеннего листопада, рассчитывали на шлиффеновский блицкриг, призванный сокрушить Францию. Они надеялись, что французы и бельгийцы капитулируют, после чего Англия не рискнет продолжать войну в союзе с одной только Россией и пойдет на компромиссный мир, а Россию тогда тоже можно будет принудить или к миру, или к капитуляции. При этом у германских вождей не возникало никаких сомнений в осуществимости «гениального плана Шлиффена» и не было заготовлено альтернативных сценариев на случай, если он вдруг даст осечку. А ведь несложно было предположить, что французы, имея за своей спиной всю мощь Британской империи, не капитулируют даже после потери столицы и значительной части армии. И вот тогда, действительно, горе Нибелунгам! Но канцлер так надеялся на блицкриг, что даже запретил делать закупки продовольствия в нейтральных странах в дни сараевского кризиса, чтобы не создавать у противников впечатление, что Германия готовится к войне. Тем более что на три-четыре месяца войны запасов хватило бы с лихвой.

Многие в Германии недооценивали опасность того, что Англия оказалась в числе противников Германской империи. Здесь сказалась вера в то, что война будет «молниеносной». По свидетельству Бюлова, «когда в августе 1914 года начальнику Генерального штаба Мольтке сообщили, что Англия объявила нам войну, он со вздохом облегчения сказал: «Слава богу, я предпочитаю видеть английскую армию перед собой, чтобы иметь возможность разбить ее, чем когда она недосягаема в своем недоброжелательном нейтралитете». В Мюнхене на улицах расклеивали объявление короля Людвига III: «Англия объявила нам войну. Одним врагом больше, тем почетнее будет наша победа».

Как справедливо заметил Карл Каутский, «с того момента, как Бельгия решилась на сопротивление, а Англия вступила в войну, положение Германии стало отчаянным».

Рейхсканцлер Германской империи Теобальд фон Бетман-Гольвег (1856–1921) – германский политический деятель, рейхсканцлер Германской империи, премьер-министр Пруссии в 1909–1917 годах

И уже 5 августа начальник германского Генштаба представил МИДу очередной меморандум, в котором звучала нескрываемая тревога: «Объявление войны Англией, которое, по достоверным сведениям, было задумано с самого же начала конфликта, заставляет нас исчерпать все средства, которые могут содействовать победе. При том серьезном положении, в котором находится отечество, нашим долгом становится пользование всякими средствами, могущими повредить врагу. Жестокая политика, которую ведут против нас наши противники, дает нам право на беспощадный образ действий.

Восстание в Польше подготовлено; оно падет на уготованную почву, так как уже сейчас наши войска встречают в Польше почти как друзей. Так, например, во Влоцлавеке они были встречены хлебом и солью.

Настроение Америки по отношению к Германии дружелюбное. Американское общественное мнение возмущено позорным обращением с нами. Это настроение следует, по возможности, использовать. Самые влиятельные лица немецкой колонии в Америке должны быть призваны воздействовать на прессу в нашу пользу и впредь. Возможно, что Соединенные Штаты под нашим влиянием решатся на выступление своим флотом против Англии, за которое в виде награды за победу им улыбнется Канада.

Восстание в Индии и Египте, а также и на Кавказе имеет, как я уже указал на это в моем письме от 2 августа, величайшую важность. Путем договора с Турцией министерство иностранных дел будет в состоянии осуществить эту идею и возбудить фанатизм ислама».

Выходит, германские военные, в отличие от политиков, с самого начала сараевского кризиса имели очень мало сомнений, что Англия не останется в стороне от конфликта, но тем не менее постоянно подталкивали канцлера и кайзера к войне. При этом Мольтке-младший предавался прекраснодушным иллюзиям насчет едва ли не прогерманской позиции США и того, что Штаты можно будет соблазнить Канадой. И мечтал о несметных мусульманских ратях, способных восстать и подорвать мощь Британской и Российской империй.

На самом деле в России и Египте, равно как и в Индии, мусульмане так и не восстали, дело ограничилось лишь борьбой партизан в Ливии против итальянского господства. Англичанам же удалось организовать весьма успешное восстание арабских подданных турецкого султана.

Характерно, что руководители Германской империи так до конца и не решили вопрос, с какой Россией им выгоднее было бы иметь дело: с самодержавной или с революционной. Князь Бюлов вспоминал: «Могло казаться сомнительным, что для нас выгоднее – Россия самодержавная или революционная… Но было ясно, что если для нас легче объясняться с царской Россией, чем с республиканской, потому что при русском дворе, в русском обществе и в русском чиновничестве мы находили гораздо больше точек соприкосновения, понимания и симпатии, чем у тех элементов, которые победили бы самодержавие, то, с другой стороны, приход последних должен был ослабить русскую мощь. Во всяком случае князь Бисмарк оказался прав, предсказав, что война между тремя империями будет означать серьезную опасность для трех императоров. Он никогда не заострил бы так войну против царизма, как это сделал Бетман».

В мемуарах Людендорф утверждал: «Наше правительство, послав Ленина в Россию, взяло на себя огромную ответственность. Это путешествие оправдывалось с военной точки зрения: нужно было, чтобы Россия пала*. Россия действительно пала, но кардинального облегчения немцам это не принесло.

Что же касается позиции США, то тесные связи Америки с Англией и ущерб американского судоходства от начатой Германией «беспощадной подводной войны» предопределили конечное присоединение США к антигерманской коалиции, что делало положение Германской империи заведомо безнадежным.

Как подчеркивает К. Каутский, кайзер уже 30 июля «принял в расчет необходимость революционизирования мусульман в Индии, если не для спасения Германии, то, по крайней мере, для уничтожения Англии. Мольтке прибавляет к этому: «восстание Польши»…

Эта остроумная политика все более усугублялась во время войны. Так как нельзя было привлечь на свою сторону Соединенные Штаты, то теперь соблазняли Мексику несколькими американскими штатами. Одновременно искали спасения у повстанцев Ирландии, анархистов Италии, динамитчиков Америки и, наконец, у большевиков России, которых всеми силами поощрял германский Генеральный штаб.

Ленин и Троцкий, как видно, были не первыми, видевшими в мировой революции, созданной их эмиссарами, спасительный выход из невозможного положения. Вильгельм и Мольтке предупредили их в этом.

Как всякий акт их мировой политики, они предприняли и этот шаг без всякого глубокого знания того мира, который они хотели привести в движение или над которым они хотели господствовать. Они применяли самые негодные средства, прибегали к помощи самых неподходящих действий, позволяли руководить собой самыми несбыточными надеждами…

Успеха, кроме России, они не имели нигде. Германская политика, сводившаяся к тому, что Германия должна истечь кровью одновременно со своими врагами, увенчалась успехом только в России и лишь только там достигла своей цели революционизирования населения.

Обе цели находились в тесной зависимости друг от друга: падение царизма после военного краха России было неизбежно и совершилось бы и без поощрения большевизму со стороны германского правительства».

Но выход России из войны все равно не стал спасением для Германии.

В качестве заключительного аккорда первого пролога мировой трагедии 6 августа Австро-Венгрия объявила войну России, а через несколько дней Дунайская монархия оказалась в состоянии войны и с другими государствами Антанты. Первая мировая война стала свершившимся фактом.