Текст книги "Рейх. История германской империи"

А еще раньше, при обсуждении в рейхстаге 6 декабря 1897 года законопроекта о строительстве флота, Бюлов прямо заявил: «Германию с самого начала не следует исключать из соревнования за господство над другими странами, обладающими богатыми перспективами. Те времена, когда немец одному из своих соседей уступал землю, другому – море, а себе оставлял небо, где царствует чистая теория, – эти времена прошли… Короче говоря, мы никого не хотим отодвигать в тень, но и для себя мы требуем места под солнцем».

Став канцлером, Бюлов пытался продолжать линию Бисмарка на умиротворение России и сглаживание ее конфликтов с Австро-Венгрией, но не преуспел в этом. В мемуарах Бюлов писал: «Для меня с самого начала стояло вне всякого сомнения, что наша политика на Востоке должна быть прежде всего устойчивой… Вопрос о восточных провинциях является для нас не только вопросом о положении поляков в Германии, но также и вопросом о положении немцев среди поляков… Немцы не проявляют в национальной борьбе желательной сопротивляемости; они очень легко подвергаются в этой борьбе опасности утратить свою народность, если государство не стоит позади них в качестве опоры… Мы не обладаем свойствами, позволившими французам ассимилировать по крайней мере высшие слои эльзасского и лотарингского населения и сделать Ниццу и Корсику французскими. Во что превращались немцы, если государство не опекало их, показывала Австрия… Немцы Чехии, Моравии, Крайны и Южной Штирии оказывались прижатыми к стене, и их влияние стало падать, как только Вена перестала их поддерживать; в Галиции и Венгрии они вытеснялись и поглощались другими нациями, как только лишились опоры в Вене… А как обращались сами поляки с русинами в Галиции! Разве русины на Карпатах и на Пруте не выступали против поляков с еще более резкими, а главное, с более основательными жалобами, чем эти последние на Варте и Висле против нас? У меня никогда не было сомнения в том, что если полякам удастся подчинить себе немцев, то они будут управлять этими несчастными с величайшей жестокостью и с подлым высокомерием…

Одной из предпосылок для сохранения дружественных отношений с Россией (это было так важно для нас и так трудно после того, как мы сами допустили неловкий шаг – порвали связь с Россией и сделали возможным заключение русско-французского союза) был твердый курс в нашей польской политике. Всякая слабость и уступчивость по отношению к великопольской агитации в наших пределах порождали недоверие в Петербурге… Я всегда держался того мнения, что мы всячески заинтересованы в том, чтобы избежать войны с Россией. Я был убежден, что такого конфликта избежать можно, и притом вполне сохраняя свое достоинство. Главное же, я был убежден, что для нас не может быть большей беды, чем восстановление самостоятельной Польши».

Одна из последних попыток достичь урегулирования русско-германских и русско-французских отношений была предпринята в 1905 году, после поражения России в войне с Японией (в ней Германия, напомню, не только соблюдала благожелательный для России нейтралитет, но и предоставила остро необходимый Петербургу заем) и в разгар русской революции. Бюлов вспоминал: «Когда Витте возвращался из Америки после заключения Портсмутского мира в Европу, он попросил у меня конфиденциального свидания. Я пригласил Витте обедать в знаменитый издавна ресторан Борхарта, где с 8 часов до послеполуночи мы основательно переговорили обо всех интересующих нас вопросах. Идеалом Витте все еще был германо-русско-французский союз, направленный против Англии. Он пытался меня убедить, что если бы мы вернули французам Лотарингию, то такая группировка не была бы невозможной. Он прибавил, что в этом случае французы, пожалуй, будут готовы снести укрепления Меца. Я ответил ему, что для любого германского канцлера, как и для любого германского императора, было бы очень трудно отдать Мец, из-за которого было пролито столько немецкой крови… Затем я спросил его, действительно ли он уверен, что если французы снова получат Мец, то они честно и искренне откажутся от Страсбурга. Витте, как все серьезные политики, презирал всякие мелкие происки, уловки и неправду и ответил мне после короткого размышления: «Нет! На другой же день они станут возлагать венки к подножию статуи Страсбурга, восклицая: «А Страсбург? Страсбург?» Он пытался убедить меня в том, что континентальный блок против Англии при нашем отказе от Эльзас-Лотарингии будет добыт не слишком дорогой ценой. Я должен был ему объяснить, что отказ Германии от Эльзас-Лотарингии не так легко осуществить, как оставление Сахалина или даже Кореи. Можно спорить задним числом о том, предвидел ли Бисмарк все последствия уступки Эльзас-Лотарингии Германии. Может быть, он и сам в 1871 году недооценивал страстную настойчивость французского патриотизма, чувство единения у французов и значение духовных нитей воспоминаний, связывающих Эльзас и Лотарингию со времен Французской революции с Францией. Но после того как этот шаг был сделан уже целое поколение назад и немецкий флаг развевается на Страсбургском соборе и на валах Меца, ревизовать Франкфуртский мир не представляется возможным». На этом главы германского и русского правительств и разошлись.

Бюлов до самой своей отставки в 1909 году противился поползновениям Австро-Венгрии вовлечь Германию в конфликты с Россией и на Балканах, чреватые мировой войной. Он вспоминал: «Я не имел намерения дать подобным проискам вовлечь Германию в войну неизмеримых масштабов, относительно которой лишь одно было достоверно: мы выиграли бы от нее немногое и притом то, что могли бы получить в результате естественного развития вещей также и без войны. Рискуем же мы чудовищно многим. Ставим на карту неизмеримые ценности… Я сказал австрийскому послу Сегени, старому опытному дипломату… что девять шансов против одного, что австрийское вторжение в Сербию означает войну с Россией, девяносто девять шансов против одного, что война с Россией означает мировую войну. Пойти на такую чудовищную партию я мог бы только тогда, когда все возможные для нас козыри были бы заранее введены в игру Центральных держав».

Бюлов был хорошим оратором, неплохим дипломатом-тактиком, но был лишен сколько-нибудь значительных стратегических способностей во внешнеполитических делах и недооценивал подлинную опасность международного положения Германии, невыгоды которого он так и не смог исправить. Впрочем, для кардинальных перемен в этой области требовалось пойти на действительно стратегические уступки кому-то из потенциальных противников, скорее всего России. А делать такие уступки был явно не готов сам Вильгельм II. Также стоит отметить, что к концу канцлерства у Бюлова зародились большие сомнения в необходимости безудержного развития германского военного флота, которое было для Англии вроде красной тряпки для быка. Своему преемнику Теобальду фон Бетману-Гольвегу Бюлов завешал: «Мы теперь в качестве морской державы уже настолько сильны, что даже для Англии было бы небезопасно без нужды с нами связываться. Но нам не следует упускать из виду, что при современном мировом положении вещей серьезный европейский конфликт может привести к мировой войне со всеми ее необозримыми последствиями. Я сказал Бетману: «Всякий серьезный конфликт был бы для нас борьбой не на живот, а на смерть, причем мы поставим на карту огромные ценности. От войны мы ничего не выиграем. Насильственное присоединение датчан, швейцарцев, голландцев или бельгийцев только дураку могло бы прийти в голову. Расширение империи на восток было бы не менее рискованно. У нас уже достаточно поляков, их более чем достаточно внутри наших черно-белых пограничных столбов. Нам не следует форсировать наше судостроение! И в особенности, и прежде всего не следует форсировать сооружение броненосцев! Проникнетесь тем, что я в этом смысле настойчиво и твердо писал на этот счет в моей последней серьезной переписке с Тирпицем относительно опасности морской политики, односторонне направленной на строительство все новых и новых броненосцев и дредноутов. Вы найдете мои предостережения и увещевания, мои докладные записки и меморандумы… Еще Бисмарк, как рассказывал мне об этом сам Тирпиц, считал рискованным постройку исключительно лишь крупных судов. Усиливайте лучше сооружение миноносцев и подводных лодок. С другой стороны, нам непременно и без всякой грошевой экономии надо заботиться о том, чтобы в нашем сухопутном вооружении не было пробелов, чтобы в этом отношении мы были на большей высоте или по крайней мере на одном уровне с Францией. Франция была и останется элементом беспокойства… Французский народ, несмотря на его блестящий патриотизм, вряд ли долго будет переносить трехгодичный срок военной службы. Если Франция откажется от этих неестественно тяжелых вооружений, видя, что в военном отношении нас все равно нельзя опередить, то тогда будет создана возможность для продолжительного мира. Не обращайте внимания на глупую болтовню о нашем зигзагообразном курсе… Когда Одиссей благополучно пробрался между Сциллой и Харибдой, то его тоже кто-нибудь из ворчунов на его судне мог бы упрекнуть в зигзагообразном курсе. Другая политика была бы возможна лишь в том случае, если бы мы хотели превентивной войны, но такая война была бы преступлением, потому что, как я буду это постоянно повторять, время работает на нас».

Между тем мирному развитию Германской империи в 1914 году, казалось, ничто не угрожало. У нее не было агрессивных противников среди соседних держав. Во Франции, конечно, никуда не исчезли мечты о возвращении Эльзаса и Лотарингии, но французская армия была слишком слаба, чтобы нападать на Германскую империю. Англию все больше беспокоила германская торговая и морская экспансия, но не настолько, чтобы из-за этого начинать войну. У России же и Германии так и не появилось серьезных противоречий.

Германское общество надеялось на мирное развитие империи. Среди германских левых, политическая поддержка которых все возрастала, были сильны надежды на постепенное укрепление в стране демократических институтов, что должно было также значительно уменьшить риск вовлеченности империи во внешнеполитические авантюры. Как вспоминал один из лидеров германской социал-демократии Филипп Шейдеман, «перед войной германская социал-демократическая партия рассчитывала, политически и тактически, на мирную эволюцию к демократии и через демократию к социализму. Результаты выборов в рейхстаг позволяли говорить с уверенностью, что в относительно близком времени значительное большинство германского народа будет поддерживать социал-демократию. Уже в 1912 году из каждых трех избирателей один голосовал за социал-демократов… Социал-демократия постоянно считалась с возможностью войны, но также и с тем, что вероятность ее избежания превосходит ее возможность». Однако социал-демократы не имели никакого влияния на германское правительство, и рейхстаг в системе управления империей вообще играл подчиненную роль. Что же касается внепарламентских действий – демонстраций и забастовок, которые теоретически могли бы предотвратить войну, то большинство социал-демократических лидеров были противниками подобных акций, опасаясь как репрессий со стороны властей и возвращения к эпохе «исключительного закона», так и того, что масса может выйти из-под контроля и в стране воцарятся анархия и насилие.

Война, возникшая внезапно, как казалось современникам, из ничего, из ничтожного повода, перечеркнула все надежды и обрекла германский народ на нищету и страдания.

Часть третья
Германская империя в Первой мировой войне

Как возникла Первая мировая война

Поводом к войне, как известно, послужило убийство в Сараево 28 июня 1914 года сербским террористом Таврило Принципом наследника австрийского и венгерского престолов эрцгерцога Фердинанда. Австро-Венгрия, подталкиваемая Германией, предъявила Сербии ультиматум, требуя не только прекратить антигабсбургскую пропаганду, но и допустить высшего австрийского полицейского чиновника к расследованию покушения. Сербские власти выразили готовность принять все требования, за исключением одного – о допуске австрийской полиции к расследованию покушения. То, что террористы из организации «Молодая Босния» были связаны с начальником сербской разведки полковником Драгутином Димитриевичем по кличке «Апис», австрийское следствие неоспоримо доказало. А вот действовал ли «Апис» по собственной инициативе, организуя покушение на наследника австро-венгерского престола, или с ведома сербского правительства – это большой вопрос, окончательный и однозначный ответ на который, возможно, никогда не будет получен. Самого полковника в 1917 году расстреляли по абсолютно ложному обвинению в заговоре и государственной измене. Однако до сих пор неясно, кого убрал со своей дороги сербский принц-регент Александр: то ли опасного соперника в борьбе за реальную власть в стране, то ли опасного свидетеля причастности сербских властей к преступлению, спровоцировавшему Первую мировую войну.

С одной стороны, правительство Сербии должно было понимать, что убийство Франца Фердинанда приведет к непредсказуемым последствиям, в том числе, вполне возможно, к австро-сербской войне. Оставить подобный вызов без ответа в Вене и Будапеште не могли, поскольку слабость в этом вопросе грозила усилению центробежных тенденций в Дунайской монархии. Полномасштабную войну один на один с Дунайской монархией крошечная Сербия, естественно, вести не могла. Однако, с другой стороны, в Белграде не было сомнений, что Россия, перед этим отступившая в боснийском кризисе 1908–1909 годов, связанном с австро-венгерской аннексией Боснии и Герцеговины, на этот раз поддержит Сербию. А это почти наверняка делало войну мировой, в которой победа австро-германского блока, с учетом могущества выставленных против него сил, была более чем сомнительной. В случае же поражения Австро-Венгрии последовал бы либо ее распад, либо компромиссный мир, в котором Габсбурги лишились бы ряда территорий. В первом случае Сербия могла рассчитывать на реализацию идеи великой Югославии, в которой бы Сербия в политическом отношении абсолютно доминировала. Во втором же случае в Белграде могли надеяться как минимум на существенные территориальные приращения. Как выяснилось уже в ходе войны, даже помощь союзников, отвлекавших на себя основные германские и австро-венгерские силы, не спасла сербскую армию от разгрома, а территорию королевства – от оккупации неприятелем. Однако ради создания великой Югославии или великой Сербии белградские политики могли пойти на риск военных неудач в будущей мировой войне, если конечный результат ее уже тогда представлялся благоприятным для Антанты.

Гаврило Принцип убивает Франца Фердинанда. Рисунок из австрийской газеты 1914 год

Но в любом случае, даже если рассматривать сараевское убийство как сознательную провокацию войны сербским руководством (а для такого вывода, строго говоря, нет достаточных оснований, и он, вероятно, навсегда останется гипотезой, неопровержимой и недоказуемой), маленькая Сербия никак не могла сыграть решающей роли в развязывании мирового военного конфликта. Без страстного желания германских руководителей отвоевать себе «место под солнцем» война бы не началась. И равным образом она не случилась бы, если бы руководители Австро-Венгрии не горели столь же страстным желанием утвердить ветшающий престиж Дунайской монархии за счет максимального унижения Сербии. Если бы Вена и Будапешт удовлетворились тем, что Белград принял почти все условия ультиматума, или если бы австрийцы и венгры, в конце концов, постарались путем дипломатического давления при поддержке Германии вынудить сербов в той или иной форме все-таки признать спорный пункт ультиматума, хотя бы в компромиссной форме международного участия в полицейском расследовании на сербской территории убийства эрцгерцога, мировой войны удалось бы избежать.

Карл Каутский в своей книге «Как возникла мировая война», написанной на основе документов германского МИДа в 1919 году по горячим следам, возлагает главную вину за войну на кайзера. Один из вождей германской социал-демократии справедливо утверждал: «Не существует ни одного толкования этой войны (как и любой другой. – Б. С.), которое бы нашло себе всестороннее признание. И нет языка более двусмысленного и более рассчитанного на чтение между строк, более поддающегося самым разносторонним толкованиям, чем язык дипломатов, с которым мы почти исключительно имеем здесь дело. Только кайзер не пользуется дипломатической формой выражений. Его манера выражаться в отношении точности не оставляет желать ничего лучшего. Вильгельмовские замечания на полях доставляют народу редкое удовольствие видеть хоть раз своего кайзера нагишом».

По мнению Каутского, во всех предвоенных дипломатических кризисах «Вильгельм всякий раз, когда нужно было превратить угрозу в действительность, трусил и оставлял на произвол судьбы тех, кому обещал свою защиту. Так, в решительный момент оставил он султана Марокко и особенно позорно буров. Последнее вело лишь к тому, что к ненависти против Германии присоединилось еще и презрение».

30 июня 1914 года германский посол в Вене фон Чиршки докладывал Вильгельму: «Граф Бертольд (австрийский министр иностранных дел. – Б. С.) сказал мне сегодня, что по всем имеющимся признакам нити заговора, жертвой которого пал эрцгерцог, сходятся в Белграде. Дело было так хорошо задумано, что для выполнения преступления умышленно были подысканы совсем молодые люди, к которым могут быть применены только более мягкие меры наказания («Надо надеяться, что не будут», – прокомментировал на полях кайзер. – Б. С.). Министр с горечью отзывался о сербских замыслах.

Здесь, даже со стороны серьезных людей, я неоднократно слышу пожелание, что нужно раз и навсегда («Теперь или никогда», – добавил Вильгельм. – Б. С.) основательно свести счеты с сербами. Надо прежде всего предъявить Сербии ряд требований и, если она их не примет, действовать энергично. Я пользуюсь всяким поводом, чтобы сдержанно, но весьма настоятельно и серьезно предостеречь от необдуманных шагов («Кто его уполномочил на это? – возмутился кайзер. – Это его совершенно не касается, так как это исключительно дело Австрии, думать о соответствующих шагах. После скажут, когда дело пойдет скверно: Германия не хотела!! Пусть Чиршки соблаговолит оставить этот вздор! С сербами нужно покончить, и именно сейчас!» – Б. С).

Прежде всего нужно себе уяснить, чего именно хотят, потому что до сих пор я слышал лишь весьма неясные намеки. Затем следовало бы тщательно взвесить шансы какого-нибудь выступления и иметь в виду, что Австро-Венгрия не стоит обособленно в мире. Необходимо, наряду с вниманием, уделяемым собственным союзникам, обязательно принять еще в расчет и общеевропейское положение, специально имея в виду поведение Италии и Румынии во всех вопросах, касающихся Сербии («Все это само собой разумеется и представляет собой избитые истины», – раздраженно заметил Вильгельм, сам, однако, отнюдь не собираясь следовать этим «избитым истинам*. – Б. С.)».

Как справедливо заметил гросс-адмирал Альфред фон Тирпиц, одной из причин, почему в 1914 году Германия оказалась вовлечена в мировую войну в невыгодных для себя условиях, был «промах имперского руководства, заключавшийся в уверенности, будто австро-сербское вооруженное столкновение могло быть локализовано». Однако в действительности и Вильгельм II, и канцлер Бетман-Гольвег, и прусский генеральный штаб вполне считались с возможностью, что на защиту Сербии встанет Россия, а той, в случае вступления в войну Германии, поможет Франция. Но с двумя членами Антанты в Берлине надеялись справиться, а вот вступления в войну Англии действительно не ожидали.

Граф Лихновский, бывший германский посол в Лондоне, в своих мемуарах утверждал: «Впоследствии я узнал, что во время решающего совещания 5-го июля (в Потсдаме, где кайзер, канцлер и один из руководителей внешнеполитического ведомства Циммерман встретились с австро-венгерским послом в Берлине графом Сегени. – Б. С.) венский вопрос нашел себе безусловное одобрение со стороны всех авторитетных лиц, с оговоркой, что не беда, если из-за этого возникнет война с Россией. Так, по крайней мере, говорится в австрийском протоколе, полученном графом Менсдорфом в Лондоне».

Сегени, в свою очередь, свидетельствовал: «Вильгельм высказал мнение, что не следует слишком долго медлить с выступлением против Сербии… Если бы дело даже дошло до войны между Австро-Венгрией и Россией, то мы можем быть уверены, что Германия по привычной союзнической верности будет стоять на нашей стороне. Россия, впрочем, при данном положении вещей еще ни в коем случае не готова к войне и, несомненно, должна будет еще хорошенько все взвесить, прежде чем апеллировать к оружию. Однако она будет всячески подстрекать против нас другие державы Антанты и раздувать пламя на Балканах… Он, Вильгельм, будет сожалеть, если мы не используем настоящий, столь благоприятный момент (для сокрушения Сербии. – Б. С.)».

В записке помощника статс-секретаря барона фон Бусше от 30 августа 1917 года, адресованной тогдашнему его начальнику Циммерману, содержится свидетельство о том, что сразу же после приема Сегени Вильгельм в Потсдаме провел совещание с военными, представлявшими руководителей военного и морского министерств и Генеральный штаб. На этом совещании на всякий случай было решено предпринять подготовительные меры к войне. Затем были отданы соответствующие приказы. Факт этого совещания подтверждает и Тирпиц, отмечая, что в нем участвовал военный министр фон Фалькенгайн и что было решено пока «избегать мероприятий, способных вызвать политический скандал или причинить особые затраты». Очевидно, в тот момент речь шла лишь о войне против Сербии и России. Впрочем, у германских политиков еще теплилась неосновательная надежда, что из-за плохой подготовки к войне Россия не рискнет выступить в защиту сербов. Судьбу же Сербии Вильгельм и его министры считали предрешенной.

По свидетельству графа Вальдерзее, начальника императорского военного кабинета, Вильгельм II сообщил генералу фон Бертрабу, представителю начальника Генерального штаба генерала Мольтке, для передачи последнему, отдыхавшему в тот момент в Карлсбаде, что он «обещал императору Францу Иосифу поддерживать его всем могуществом Германии, если бы в результате задуманного Австро-Венгрией выступления против Сербии возникли осложнения». Фактически это означало, что Берлин не остановится перед риском мировой войны.

В германском правительстве летом 1914 года господствовала недооценка серьезности ситуации. Сохранялась совершенно неосновательная надежда на то, что не только Англия, но и Франция из-за неготовности к войне постараются убедить Россию не вмешиваться в австро-сербский конфликт. Так, заместитель статс-секретаря Циммерман полагал, что «как Англия, так и Франция, для которых война в данный момент вряд ли желательна, будут воздействовать в примирительном духе на Россию. Кроме того, можно надеяться на то, что блеф является одним из любимейших бутафорий российской политики и что хотя русский и рад угрожать мечом, однако в решительный момент он неохотно обнажает его в пользу других».

Когда же стало ясно, что локализовать будущую австросербскую войну не удастся, Берлин безоговорочно и безоглядно встал на сторону Вены. Граф Лихновский вспоминал: «Достаточно было бы одного намека из Берлина, чтобы побудить графа Бертольда, успокоившись на сербском ответе, удовлетвориться дипломатическим успехом. Этого намека, однако, не последовало. Напротив, настаивали на войне… Все более усиливалось впечатление, что мы желаем войны во что бы то ни стало… В Берлине стояли на одном: Сербии должна быть устроена кровавая баня».

Получив из Вены сообщение, что «энергичный тон и точно сформулированные требования австрийской ноты застигли сербское правительство совершенно врасплох», Вильгельм написал на полях депеши: «Браво! Признаться, от венцев подобного уже не ожидали!» А завершил кайзер чтение телеграммы совсем уж непарламентским пассажем, не оставляющим сомнения, что все его миролюбие на публике и в мемуарах – не более чем фикция: «Каким дутым оказывается все это так называемое сербское великодержавие. Так обстоит дело со всеми славянскими государствами. Только сильней наступать на мозоли этой сволочи!» От подобных антиславянских пассажей – один шаг до признания славян «недочеловеками», как это и случилось в гитлеровском Третьем рейхе.

26 июля телеграмму фон Чиршки из Вены кайзер сопроводил откровенно антирусским комментарием: «Австрия должна получить на Балканах перевес над остальными мелкими державами за счет России, иначе не будет покоя».

В тот же день Бетман-Гольвег телеграфировал кайзеру: «Если бы Россия решилась пойти на конфликт с Австрией, то Англия имеет в виду попытаться посредничать и надеется при этом на французскую поддержку. Пока Россия не предпринимает никаких враждебных действий, я полагаю, что наша позиция, имеющая целью локализацию, также должна оставаться спокойной. Генерал Мольтке, возвратившийся сегодня из Карлсбада, разделяет это мнение».

Слово «локализация» Вильгельм сопроводил восклицательным знаком, а против слов «должна оставаться спокойной» начертал саркастическую резолюцию: «Спокойствие – первый долг гражданина. Спокойствие, всегда только спокойствие!! Ведь спокойная мобилизация есть тоже нечто новое».

Немцы торопили австрийцев с открытием военных действий против Сербии. Еще 25 июля Сегени доносил в Вену: «Здесь все предполагают, что на возможный отрицательный ответ Сербии сейчас же последует с нашей стороны объявление войны, сопровождаемое военными операциями. Здесь видят в каждой проволочке открытия военных действий большую опасность вмешательства других держав. Нам советуют самым настоятельным образом немедленно выступить и поставить мир перед «fait accompli» (свершившимся фактом)».

Германия категорически отвергала идею посредничества Англии в австро-сербском конфликте. 27 июля Сегени сообщал Бертольду: «Статс-секретарь (фон Ягов. – Б. С.) строго конфиденциально, очень решительно заявил мне, что, возможно, в ближайшие дни германское правительство доведет до сведения Вашего превосходительства предложения посредничества Англии. Германское правительство категорически заявляет, что оно ни в коем случае не солидаризируется с этими предложениями; более того, оно решительно против принятия их во внимание и передает их дальше, лишь чтобы удовлетворить просьбу Англии».

Сообщая Чиршки о посредничестве, предложенном главой британского МИДа сэром Эдуардом Греем, Бетман прямо давал ему понять, что мнимая готовность Германии содействовать этому посредничеству – всего лишь обман собственной и мировой общественности: «После того как мы уже отклонили одно английское предложение о конференции, нам невозможно отклонить заранее и эту английскую инициативу.

Вследствие нашего отказа от всякого посредничества весь мир сделал бы нас ответственными за всеобщий пожар и изобразил бы нас настоящими зачинщиками войны. Это поставило бы нас в невозможное положение и в нашей собственной стране, где мы должны делать вид вынужденных воевать. Наше положение тем более затруднительно, что Сербия, по-видимому, сделала большие уступки. Поэтому мы не можем отклонить роли посредника и должны, учитывая постоянное влияние Лондона и Парижа на Петербург, поставить английское предложение на обсуждение венского кабинета». Это, естественно, побуждало Вену сохранять жесткую позицию в отношении Сербии и не предпринимать шагов, которые могли способствовать дипломатическому урегулированию кризиса. Лондону же Бетман продолжал втирать очки, телеграфируя: «Мы немедленно предприняли посредническое выступление в Вене в желаемом для сэра Эдуарда Грея смысле».

Неудивительно, что Вена британское посредничество проигнорировала и уже 28 июля объявила войну Белграду. Это автоматически привело в действие цепочку союзов. Россия 29 июля объявила всеобщую мобилизацию. Вечером того же дня всеобщая мобилизация была заменена частичной – только против Австро-Венгрии. 30 июля, под влиянием Генерального штаба и МИДа, император Николай И вновь вернулся к указу о всеобщей мобилизации.

Германские политики горячо приветствовали эту войну. Они не боялись также вести войну с Россией и, на крайний случай, с Францией. Только вступление Англии в войну по-настоящему пугало и кайзера, и Бетмана, и Мольтке, и Тирпица.

28 июля Вильгельм писал Бетман-Гольвегу: «После прочтения сербского ответа, полученного мной сегодня утром, я считаю, что в общем и целом требования Дунайской монархии выполнены. Несколько оговорок, сделанных Сербией по отношению к отдельным пунктам, могут быть, по моему мнению, легко выяснены при переговорах. Но капитуляция – самая позорная, провозглашенная в ней urbi et orbi, и потому отпадает всякий повод для войны.

Тем не менее этому клочку бумаги, как и его содержанию, следует придавать условное значение, пока оно не будет превращено в дело.

Сербы – народ восточный, а поэтому лживый, коварный и мастера тянуть канитель. Чтобы эти прекрасные обещания стали действительностью, превратились в факты, надо осуществлять деликатное насилие. Последнее можно было бы осуществить таким образом, чтобы Австрия, с целью заставить выполнить обещания, оккупировала в качестве залога Белград и удержала его до тех пор, пока требования не будут приведены в жизнь. Это необходимо еще для того, чтобы дать в третий раз зря мобилизованной армии внешнее удовлетворение, создать для нее видимость успеха перед заграницей и сознание, что она, по крайней мере, побывала на чужой земле… В случае согласия Вашего превосходительства с моим взглядом я предложил бы заявить Австрии, что отступление Сербии, в очень унизительной форме, достигнуто, и мы поздравляем австрийцев с этим. Разумеется, этим самым отпадает уже самый повод к войне. Но все же необходимы гарантии, что обещания будут выполнены. Последнего можно было бы легко добиться временной военной оккупацией части Сербии, подобно тому, как мы в 1871 году оставили во Франции войска, пока миллиарды контрибуции не были выплачены. На такой основе я готов посредничать в пользу мира у Австрии».

Смягчение позиции кайзера, вероятно, было вызвано как соображениями внутренней политики, так и неопределенностью в отношении английской позиции. Германское общественное мнение, казалось, сложно будет убедить в том, что Германии необходимо будет вступать для поддержки Австрии в войну как минимум с Россией только по причине того, что Вена не удовлетворилась почти полной капитуляцией Белграда. Да и настойчивое предложение со стороны Англии посредничества наводило на мысль, что Лондон совсем не обязательно останется нейтральным, если дело дойдет до мировой войны. Однако требование занять Белград в качестве залога фактически открывало зеленый свет австросербской войне. Ведь невозможно было допустить, что сербы без боя сдадут свою столицу. Однако эта суть германских рекомендаций скрывалась за внешне примирительным тоном германских рекомендаций, рассчитанным на успокоение общественности.