Текст книги "Командировка"

На прощание Славко Тарасович пообещал:

– Я тебе поставлю телевизор. Сегодня же.

Перед вечером, уже в сумерки, двое дюжих парней внесли в палату большую картонную коробку, вынули из нее новехенький «сони», настроили экран. Киев транслировал фестиваль дружбы. Хлопцы и девчата в украинских национальных костюмах отплясывали «гопака». Вспомнилось недавнее. Анатолий Зосимович, сидя у «ящика», – тогда тоже была передача из Киева и тоже плясали, – вдруг ругнулся матом (с тех пор, как его, лауреата Ленинской премии, сделали безработным, он перешел на мат): – Чем хреновей жизнь, тем усердней пляшут, – сказал озлобленно и переключился на другой канал.

Иван Григорьевич был доволен подарком. Он смотрел все, что показывали. Смотрел и радовался, как в тесной и сырой камере радуется узник крохотному окошку.

Глава 16

Зима в Приднепровье заявила о себе несокрушимым гололедом. Над городом уже давно не висели заводские дымы и потому крыши домов, промытые осенними дождями, отсвечивали белым хрусталем.

Несмотря на тучность, Славко Тарасович довольно ловко вел свою новую на шипованной резине БМВ – подарок немецкой фирмы «УСК» («Украинская сталь Круппа»). Рядом сидела Анастасия Карповна. Он ее подобрал по дороге: шла на роботу в ЗАГС. До ЗАГСа она многие годы возглавляла городской отдел народного образования, но в связи с августовским переворотом в Москве ее вежливо попросили уйти и по настоянию Славка Тарасовича, который приходил на ее место, опытного педагога перевели на ЗАГС.

Вскоре Славко Тарасович вернулся в кресло руководителя города, но уже в качестве наместника президента. Анастасия Карповна осталась на ЗАГСе. ГОНО возглавил пан Багнюк, гражданин Канады. Следом за ним прибыли контейнеры с учебниками, написанными и отпечатанными в Торонто. Директорами школ стали соратники Багнюка, посланцы украинской диаспоры.

С приходом Багнюка на ГОНО русские школы были упразднены. Кто не желал учиться по-украински, вольны были заниматься чем угодно до получения паспорта. Но паспортов тоже не выдавали, так как советские бланки закончились, а на украинские национальные не было денег, чтоб отпечатать. Желающие иметь на руках паспорт нелегально посещали Польшу, и поляки, за валюту, разумеется, делали их полноправными гражданами Украины или же России – кто как желал.

Большинство горожан – русские, но с приездом в Прикордонный пана Багнюка их дети изучали все предметы, включая математику и физику, только по-украински. «Лучшие ученики, – утешал родителей пан Багнюк, – уедут в Канаду. Там со знанием украинской мовы они найдут себе работу». Те родители, которые пытались протестовать, были предупреждены: их дети вообще не будут учиться. Более решительные пытались возвращаться на родину своих предков – в Россию, но и там специалисты оборонки тоже не были нужны.

Не отрывая взгляда от убийственной дороги, Славко Тарасович расспрашивал подругу, как она себя чувствует на конторском поприще.

– Люди ко всему привыкают, – с грустью в голосе отвечала Анастасия Карповна. – Ко всему. Только не к трагедии.

– ЗАГС, милая, это еще не трагедия, – успокоительно заверял мэр. – Работа тихая, спокойная.

– Посидел бы ты, Славко, на моем месте. На восемь смертей регистрирую одно рождение. Пять разводов на одну женитьбу. Так что по чьей-то злой воле мы всем скопом вымираем.

– При чем тут злая воля! – возразил мэр. – Просто нам уже не до любви к ближнему. Я тебе добавлю криминальную статистику. Еще год назад регистрировали одно убийство в сутки, теперь – четыре. Кругом пьянь, наркоманы.

– И это говорит мэр! – не умолчала Анастасия Карповна. – Я удивляюсь, Славко, как тебя еще не убили?

Славко Тарасович весело хохотнул:

– Меня, Настенька, убивать нельзя. Я всем нужен. И тебе вот пригодился.

– Ване, – уточнила она. – У кого же цыганить лекарство, как не у мэра?

– Ага! – выдохнул Славко Тарасович. – С поганой овцы хоть шерсти клок. Верно?

– Нет, Славко, не верно. В тебе еще что-то осталось от нашей молодости.

По смуглому лицу школьной подруги словно скользнул солнечный зайчик.

– А ты знаешь, Славко, за тебя я было чуть не вышла замуж. Ну, когда ты мне предложил. Да что-то удержало.

– А жаль, – сказал Славко Тарасович. – Теперь я не ездил бы по психушкам.

– Не сам ли виноват, что твоя жена туда попала?

– Не сам. Если бы моя старшая дочка, Христя, не выскочила за негра. Вот супруженция на черных и помешалась. Она, как ты знаешь, патриотка, казачка. Всюду ей мерещатся чернокожие хлопци. А тут еще новая песня, как из Африки до бабуси приехали внуки, дети сыночка, женатого на негритоске. И теперь «бигають по хати чорни те губати». И меня при каждом моем посещении спрашивает, почему я до сих пор не черный.

– И как ты ей отвечаешь?

– Успокаиваю. Говорю: будет на это указ президента, поменяю кожу.

Славко Тарасович опять хохотнул. Всякий раз, когда он хохмит, он похохатывает.

– Славко, а не поменять ли тебе сердце?

Вопрос Анастасии Карповны был неожиданный. Мэр насупился.

– Ты мое сердце не пинай. Когда-то оно принадлежало тебе. Да Иван Коваль встал мне поперек дороги. Кстати, откуда он взялся?

– Ты сам его спроси.

– Спрашивал. Вешал мне на уши какую-то лапшу… Но все-таки откуда он?

Анастасия Карповна наклонилась вперед, пытаясь заглянуть в заплывшие жиром глаза своего тучного школьного товарища.

– А что ваша служба? Какие у нее соображения?

– Наша служба в великом сомнении.

– Он врач, насколько я понижаю. Плавал по морям-океанам.

– Врач-то он врач. Да где плавал? Помимо нас контрразведкой занимаются инофирмы. Принимаемых к себе аборигенов просеивают через свое сито.

– И что – просеяли?

– Что… У них подозрение, что этот врач из московской Федеральной службы.

– Ты это мне зачем?

– Затем, Настенька… Они могут ему подсунуть таблетку. Они ее в шутку называют «Смерть русскому пенсионеру». Хотя, как я убедился, они радуются, что у нас так много пенсионеров. А таблетки идут в пакете гуманитарной помощи.

Анастасия Карповна насторожилась:

– Ну-ну, досказывай.

Славко Тарасович с брезгливой гримасой пожевал губами, точно ему подсовывали пакость, сплюнул.

– Все у них, милая, просто, – говорил он, как о чем-то будничном, не представляющем интереса. – Таблетки подают с лекарством, а лекарства пакуют за бугром.

– И что ты предлагаешь?

– Что… Если у тебя с Ваней отношения по-прежнему сердечные, скажи ему, так, мол, и так… Если он действительно из московской Федеральной, лучше будет, если он исчезнет.

– Что ты мне все «если» да «если»? Куда ему исчезать? Он домой вернулся. На свою родину.

Славко Тарасович взмолился:

– Настенька! Бросай пропагандистские замашки. Я бы мог смолчать. Но не хочу брать грех на душу. Мне Иван не враг. Мне он пакостей не делал… Ну, так как?

– Поговорю.

– Не опоздал.

– А как же квартира? Ты ему обещал через фирму…

– Обещал. Но сейчас ему нельзя одному. Его убьют.

– Тогда зачем вы, городская власть?

– «Мы…» Инофирмы убирают людей по своему усмотрению. Нас не спрашивают. А он, понимаешь, загадочный. Для всех. Это заметил даже его шеф некто Джери. Ты его видела. На «джипе» мотается. Числится сотрудником «Экотерры». Между прочим, у нас этих сотрудников как собак нерезаных. И все подгоняют нас с конверсией.

Анастасия Карповна слушала, затаив дыхание. Белый пуховый платок съехал ей на плечи. Она разволновалась: в серьезных делах Славко не трепался. Не заметила, как БМВ подрулил к ЗАГСу.

– Настенька, – Славко Тарасович нежно положил свою пухлую пятерню на ее тонкие пальцы, – я тебе ничего не говорил, а ты ничего от меня не слышала.

– Конечно, ты не говорил, а я не слышала. – Она улыбчиво кивнула, покидая машину.

Сзади притормозила точно такая же голубого цвета БМВ. Догадаться было нетрудно: охрана. От услышанного Анастасию Карповну била дрожь.

Глава 17

Весь день сияло солнце. И в палате, благо окна выходили на юг, стало немного теплее. А за окнами свистел северный ветер, сухой и жгучий, навевал уныние.

Больные, заходившие из других палат погреться, а заодно и посмотреть телевизор, говорили, что раньше было проще судить о погоде, передадут, что в Москве похолодало – сутки спустя похолодает в Приднепровье.

– Это было раньше, – уточняли знающие. – Теперь все по-иному: в Москве уже вчера похолодало, а в Приднепровье похолодает лишь завтра.

– Климат меняется? – спрашивал Иван Григорьевич.

– Во даете! – хохотали знающие и сами отвечали: – Перед Харьковом таможню поставили.

До такого объяснения даже он, профессор, додуматься не мог. А доходяги-больные, в недавнем прошлом токари да программисты, установили свою причину. Они приходили сюда, развлекали больного всякими байками и, как фанатично верующие упоминают имя господа бога, так при каждом удобном случае упоминали имя профессора Гурина: «Вот человьяга! Без таких, как он, заглохнет цивилизация».

О Льве Георгиевиче Гурине Иван Григорьевич и здесь уже был наслышан. Анатолий Зосимович, например, причислял его к гениям. Конечно, не каждому профессору, даже академику, удается превращать содержимое выгребных ям в источник рабоче-крестьянского кайфа.

Слушая разговоры близких ему по духу людей, Иван Григорьевич забывал о собственных болячках. Изнурительная боль под ребрами исчезла, но температура еще держалась на отметке тридцать семь. Как врач, он понимал, что сбивать ее не стоит. Крепкий организм переборет. Главное, появился аппетит, а это уже первый признак выздоровления.

К телевизору наведывался каждый, кто мог передвигаться. Гости палаты любую фразу диктора ехидно обсуждали. Пожилые с умилением вспоминали старое время, крыли матом новую власть. С ними не во всем соглашались люди помоложе, запальчиво спорили молодые, одобряли, в частности, закрытие тюрем и отмену смертной казни. В это отделение все они попали с воспалением легких. Многие застудились по пьянке. Виновницей своего недуга называли раннюю зиму и холодную землю. Уже на следующий день, как был установлен телевизор, в палате побывало человек двадцать. К вечеру оказалось, что исчезло полотенце, пропали тапочки и тарелка, на которую Анастасия Карповна выкладывала яблоки и виноград. Санитарка Глаша, еще не старая, но уже с морщинистым лицом, к вечеру обычно пьяненькая, отчитывала Ивана Григорьевича за излишнюю доверчивость:

– Вы культурный человек, голова как одуванник, а жить не умеете. Не научились. С нашим народом так нельзя: заходите, смотрите. Тапочки ваши уже наверняка пропили. Они же новые! А у нас тут алкаш на алкаше. Дома жрать им нечего, вот они и прут в стационар. Чтоб жрать на халяву…

В больнице Прикордонного Иван Григорьевич сделал для себя потрясающее открытие: он, оказывается, знает свой народ, но не знает своих людей.

– Относительно тапочек вы, Глаша, пожалуй, правы, – соглашался он, улыбаясь. – Тапочки на бутылку потянут. А зачем сперли полотенце?

– Посетители наведываются, – просвещала его санитарка. – Любовница или, в худшем случае, жена. А полотенце как-никак презент: от зайчика.

– Выходит, я – зайчик?

– Вы – ослик, Иван Григорьевич. Всем верите, со всеми добренький. Вам Карповна принесла яблочки, а вы их роздали.

– Просили же…

– А кто в бывшем Союзе не просит? А вы бы им вежливо, по-культурному: на хрен нищих, бог подаст… Не люди, а шакалы. На той неделе в пятой палате профессор умер, ну, этот, который по лазерному лучу снаряды пускает. Умер ночью. Мы его, не раздевая, простынкой накрыли. Чтоб рано утречком в морг. Утречком снимаю простынку, а покойничек – в чем мать родила. А я помню, на нем было шелковое бельишко. Профессор вошек боялся. У нас больница хоть и образцовая, а вошек несут.

– И вывести нельзя?

– Можно. Только сначала надо людей от тоски избавить. Где тоска, там и вошка… Так что не вздумайте тосковать, – сказала назидательно и пьяненько подмигнула.

– Не буду, – пообещал Иван Григорьевич.

Пока беседовали, женщину совсем развезло. Больной пообещал не тосковать, но чувствовал: если вскорости не покинет постылую палату, не исключено, что и он обзаведется кровососущими.

Больница, конечно, не госпиталь – не советский и, тем более, не американский, но все-таки и не квартира Забудских. Там сейчас, по свидетельству Надежды Петровны (она недавно наведывалась), стал сущим адом родной сын. Еще недавно она его разыскивала по всему Северу. Теперь он им устроил жизнь, что мать запросилась в петлю.

О своем пристанище Иван Григорьевич рассуждал философски: какая разница, где квартировать: у Забудских или в горбольнице: там выкрали доллары, здесь – тапочки. Жалел о тарелке. Тарелка, видимо, из сервиза. Будь он в Америке, при своих деньгах, купил бы взамен тарелки – целую гору посуды. Глядя в заиндевевшее окно, он мыслями перескакивал с одного предмета на другой, но подспудно угнетало: куда же выбраться на жительство? Посетители мешали думать. Спасибо Глаше, ближе к ночи она бесцеремонно вытолкала из палаты засидевшихся непрошеных гостей, не желавших отрываться от телеэкрана, пока Киев не пропел «Ще не вмерла Украина»…

Это значит, в Киеве – полночь, в Москве – час ночи, а в Вашингтоне – вчерашний день.

В Прикордонном растекалась по улицам синяя темень. Сквозь оконные стекла, не покрытые изморозью, в палату смотрели высокие звезды, точно такие же, как над Америкой. Но там, за опасной работой, он их почти не замечал. Там он дорожил каждой минутой.

К ночи его опять знобило. С горечью он приходил к выводу: в такой больнице не выздоравливают. Здесь хорошие врачи, тот же Рувим Тулович. Хорошие санитары, та же вечно пьяненькая Глаша. Но лекарства, купленные где попало, могли только продлить агонию.

И все-таки больные, попадая в эту больницу, надеялись на всемогущество Рувима Туловича: если не он, то кто же? Ему доверяли уже потому, что он в это смутное время не покинул Прикордонного и не перебрался под ливанские кедры, где, как пенсионер, имел бы полсотни шекелей в месяц – по украинским меркам это огромная сумма.

В очередной раз, зайдя в палату и оседлав табуретку, на которой любит сидеть Анастасия Карповна, Рувим Тулович стал рассказывать о себе, и как-то само собой получилось, что он коснулся сугубо личного: почему не уехал.

– По этому поводу, коллега, есть старый еврейский анекдот, – сказал он, глядя на собеседника из-под мохнатых бровей большими и черными, как обугленное дерево, глазами. – Однажды сын-червяк спросил отца: «Хорошо ли жить в яблоке?» «Хорошо», – ответил отец. «А в груше?» – продолжал спрашивать сын. – «А в груше – еще лучше. Груша намного вкусней». – «А почему же мы живем в дерьме? Почему бы нам не перебраться хотя бы в яблоко?» Отец-червяк долго молчал, раздумывая, ответил: «Есть, сынок, такое понятие – родина».

Выслушав старого еврея, Иван Григорьевич еле заметно кивнул:

– Понял.

Тот ему – неожиданный вопрос:

– А коль поняли, коллега, поинтересуюсь и я, в свою очередь. И стоило вам выползать из яблока, более того, из груши, в нашу клоаку?

Прямо отвечать не было смысла, но был резон спрашивать и спрашивать, убеждая себя, что в этом городе есть кто угодно, но нет равнодушных к общей беде.

– А кто сотворил эту клоаку? Не пожиратели груш? Сколько затрачено долларов, чтоб организовать хаос?

И вновь на Ивана Григорьевича, словно из глубины веков, пристально взглянули библейские глаза.

– Сумму не назову, – сказал Рувим Тулович, – но затраты на разрушение Союза они начали с конца сороковых, когда навязывали нам план Маршалла. Потом наши правители, насколько мне известно, сами за него ухватились.

– А зачем?

– Вопрос не ко мне, – уточнил Рувим Тулович и продолжил свою мысль: – Взамен на манну небесную эти же правители отняли у молодежи ее идеалы. А человек без идеалов уже не человек, всего лишь потребитель. Вот вам и ответ, почему супердержава капитулировала без единого выстрела…

Все это было похоже на истину. К тому же ее высказывал человек с библейскими глазами. Но Иван Григорьевич с ним не хотел согласиться уже потому, что даже при самых щедрых посулах идеалы отнять невозможно: они живут и умирают вместе с поколением.

Иван Григорьевич слушал несомненно мудрого собеседника, а видел, как наяву, знакомых по Вашингтону сенаторов, жаждущих превратить тех же славян в послушное стадо. О том, что в Прикордонном оскотение уже началось, говорил человек, не склонный радоваться случившемуся.

В его следующее посещение Иван Григорьевич полюбопытствовал:

– Рувим Тулович, а почему вы утверждаете, что я – из яблока?

И опять на украинца Коваля взглянули темные на этот раз, как спелые маслины, глаза.

– Манеры, коллега, манеры, – ответил он с отцовской мягкостью. – Да и цифру семь вы пишете по-американски – без черточки.

– Но вы же в Америке никогда не были?

– Не был. Зато у меня там полно родственников, моя родня распалась на два клана: тель-авивский и чикагский. Представители обоих зачастили в Прикордонннй. Ждут не дождутся указа, когда можно будет купить приличное предприятие.

– Какое же?

– В частности, патронный завод.

«И евреи помешались на патронах», – подумал Иван Григорьевич, а вслух произнес:

– А вам не кажется, что местный патронный, я так понимаю, вы о нем упомнили, приберут к рукам наши друзья-кавказцы?

– И прекрасно! С кавказцами, коллега, мои родственники всегда договорятся. Кавцазцы – люди торговые, продадут все, исключая, конечно, собственных детей. В отличие от некоторых украинцев. Извините за прямоту.

– А что – украинцы продают детей?

– К глубочайшему сожалению, – тяжело вздохнул собеседник. – Сегодня украинки, как при Оттоманской империи, заполонили аравийские гаремы. Потому в Прикордонном первые миллионеры – сутенеры. Чуть ли не каждый день к нам привозят девочек на медосмотр.

– И вы выдаете им документы?

– А что остается? Правительство в дела медицины не вмешивается, а значит, не финансирует. И ваш друг, извините за откровенность, только руками разводит: нэма грошэй. Но больница, как видите, еще дышит. Вы спросите: а откуда же деньги? Отвечаю: кошелек сутенеров и есть главная статья нашего существования.

– Что же получается? Украинок посылают в гаремы сутенеры?

– Посылает нищета, – уточнил Рувим Тулович. – А кто у нас нищий? Кто вчера стоял за станком, вытачивал детали для межконтинентальных баллистических…

Слушая страшные откровения, Иван Григорьевич размышлял, примеряя свою пока еще глубокую тайну к этому человеку: «Может, ему открыться?» Он размышлял, но еще не сделал и шага. Чувство осторожности опять взяло верх.

В бурном потоке событий Иван Григорьевич был похож на пловца, которого несет мутный поток, и он, пловец, никак не может ухватиться хотя бы за прибрежные коренья, чтоб выбраться на сушу. И вдруг над стремительным мутным потоком он увидел спасительный корень.

Этим «вдруг» стала телепередача. Уже перед сном Иван Григорьевич включил телевизор, молодая смазливая дикторша звонким голосом объявила:

– Продолжаем библейские чтения. Сегодня у нас в гостях проповедник американской эвангелической церкви наш большой друг пастор доктор Смит.

И вот он, в черной мантии, крупным планом.

– Эдвард?!

Ошарашенный внезапностью, Иван Григорьевич чуть было не задохнулся. Спустя шесть лет он вновь увидел своего старшего сына. А в голове несуразное: «Почему эвангелической? Он же капеллан-католик?..»

Глава 18

После встречи со Славком Тарасовичем Анастасия Карповна так разволновалась, что работа у нее валилась из рук. Нужно было что-то предпринимать. А что?

Над Иваном Григорьевичем сгущались тучи. Их, как ни странно, первым заметил Ажипа: он, видимо, обладал какой-то ему только доступной информацией. Угрозу он не мог почувствовать, для этого надо иметь тонкую кожу. Но угрозу для жизни Ивана Григорьевича почувствовала Анастасия Карповна. Для нее Иван возник из небытия и в небытие мог кануть.

В этот день, как обычно, приходили посетители. Что-то спрашивали, она что-то им отвечала. Отвечала заученно, потому что знала наизусть документы, которыми руководствуются работники ЗАГСа.

В первом часу дня в кабинет вошла Любовь Николаевна Вашечко, ее заместитель и, как и она, в недавнем прошлом преподаватель истории. В памятном девяносто первом ей не дали даже начать учебный год – отстранили от преподавания за убеждения, которые не соответствовали новой власти.

Любовь Николаевна спросила, можно ли завтра не приходить на службу.

– Завтра пятница, Любочка, – напомнила Анастасия Карповна. – Регистрация браков. У тебя этот ритуал изящно получается.

– Пора уже регистрировать без ритуалов, без этого медового словословия, – высказала свое мнение заместитель. – Завтра вообще у меня не будет настроения.

– Это почему же?

– Мой бывший придет со своей новой.

– Вот с этого бы и начинала. Распишем твоего бывшего без тебя. А тебе, как я понимаю, нужно быть на рынке.

– Нужно, Анастасия Карповна. Может, что удастся продать. Кстати, и вас могу выручить. Подберите что для продажи. Сейчас в ходу вещи зимние: свитера, куртки, ботинки.

– Я подумаю, Любочка.

Ее зам недавно отметила свое тридцатилетие, а на вид ей лет сорок: изможденное бледное лицо, под уставшими глазами паутина морщинок. Даже обильная косметика не помогает. Глядя на своего зама, Анастасия Карповна невольно сравнила ее с собой, тридцатилетней. Тогда она была, по утверждению мужчин, того же Славка Тарасовича, женщиной на загляденье.

К тому времени она уже родила Светку, черноволосую и черноглазую непоседу. С дочкой она была счастлива. И боль несостоявшейся любви несколько притупилась. В учебе и семейных заботах она пыталась забыть Ивана. Закончила истфак Киевского университета. Там же, в университете, познакомилась со своим будущим мужем – рослым угловатым галичанином Степаном Боговычем. Степан занимался профессиональным боксом, дома бывал редко. А когда бывал, только и слышала: «Поеду в Америку. С такими, как у меня, бицепсами, я из любого нигера мозги вышибу».

Он своего добился, уехал в Штаты. Выступал за студенческие клубы. Своих соперников-негров обзывал «нигерами». Не на ринге, а в раздевалке негры ему поломали кости. Истратив на лечение все свои гонорары, он устроился тренером, но не в Штатах, а в Канаде. Там и затерялись его следы.

Настя, оставшись вдвоем с дочкой, сдала киевскую квартиру золовке, перебралась в Прикордонный, стала преподавать историю. А потом, так получилось, что ее, депутата городского совета, поставили на ГОНО. Она горячо взялась за реформирование народного образования. При детских садах создала экспериментальные классы. Выяснилось, что к шестнадцати годам человек получает паспорт и аттестат зрелости, в двадцать – высшее образование: впереди у специалиста целая жизнь, работа по призванию. Но в августе девяносто первого эксперимент прервали: опасно было новатора оставлять в кресле руководителя, тем более, историка, со своим видением прошлого, а значит, и будущего.

Второй раз Анастасия Карповна замуж уже не выходила. Росла Светка. Не по примеру матери дочка нашла мужа рано. В Прикордонный приехал на завод, в командировку, лейтенант-подводник. Через неделю Светка с ним уехала на Дальний Восток, в Совгавань.

У дочки давно своя жизнь: она преподает математику в мореходном училище, муж – на подводной лодке. У них дети – сын и дочь, ее внуки. Раньше дальневосточники гостили часто – почти каждый год, но с тех пор, как подпрыгнули цены, как установили таможню, как учредили региональное гражданство, поездки российскому офицеру и его семье стали не по карману, и большой, в шесть комнат, родительский дом словно осиротел. Осталось у Анастасии Карловны одно утешение – работа.

Но вот, подобно сказочной птице феникс, возник Иван. Сердце встрепенулось, как в семнадцать лет. Нет, она не забыла, как впервые почувствовала, что любит Ваню Коваля, своего одноклассника.

…В школе были танцы под радиолу «Урал». Пластинки старые, довоенные: вальсы, фокстроты, танго. Весь вечер Ваня танцевал с Люсей Бубен, ученицей параллельного класса. В груди у Насти клокотала ревность, а подойти к Ивану не хватало духу, даже когда объявляли «белый танец». Она стояла у радиолы, меняла пластинки. Весело кружились пары, а она видела только одну – Ваню и Люсю. Несколько раз подходил Славко, приглашал на танец, но ему она грубо отказывала: не хочу. Вот если бы пригласил Ваня… На весь школьный двор, хватая за сердце, лилась нежная музыка.

Один фокстрот сменялся другим. Теребили душу танго: «Твоя любовь – не струйка дыма»… «Сердцу больно в груди, сердцу хочется плакать»… Ей казалось, что все это про нее. А после танцев, проявив решимость, она отогнала от Ивана Люську.

– Вань, что ты мне обещал? Ты обещал меня проводить домой.

– Ну, конечно же! – ответил тот обрадованно.

И он ее проводил. Домой они шли кружным путем – по тенистому переулку. Сырой вечерний воздух был настоян на молодой, сочной зелени. По крутым деревянным ступенькам они спустились к речке. Под высокими вербами еле угадывался канатный мостик. Мостик под ногами раскачивался, как люлька. С черного неба на них смотрели желтые звезды, и такие же звезды, как живые светлячки, лежали на воде.

Иван шел сзади, стараясь ступать не в ногу, чтоб мостик не сильно раскачивало. Она осторожно ступала по невидимым в темноте досточкам, а в голове стучала мысль: вот сейчас, на этом мостике, он ее поцелует. Но перешли речку. Он не поцеловал. Уже возле калитки она попросила:

– Вань, поцелуй меня.

– Не умею, – ответил просто, бесстрастно, как бывало отвечал, когда ей надо было списать у него задачку: «Я с собой не захватил тетрадь, но продиктую по памяти»…

– Тогда я тебя…

– Попробуй.

Только и поняла, что он растерялся. Губы его дрогнули. Заметила: он робко улыбнулся, будто извинялся, что и на самом деле целоваться не умеет.

Вернувшись домой, она до рассвета не сомкнула глаз: старалась еще и еще раз представить Ванину улыбку. А в ушах все еще звучало, унесенное с танцев: «Целуй меня, целуй меня крепче, с тобой мы проводим последнюю ночь». У нее не было и первой. Был вечер в темном переулке, на зыбком качающемся мостике, под теплыми майскими звездами…

Спустя более сорока лет прекрасное мгновение молодости оживало в памяти, словно это было вчера. Она даже помнила оттенок его голоса, когда он говорил, что целоваться не умеет. А теперь? Что теперь он умеет? Спросить бы. И из головы не выходило предупреждение Славка.

Еле дождалась окончания рабочего дня. Разрешила Любочке не приходить завтра: пусть постоит на базаре, может, что и продаст. Летом она отпускала своего зама в Турцию: челноки зафрахтовали автобус. Привезла какие-то куртки из кожзаменителя. Не избежала потерь: на румынской таможне у нее отобрали доллары, а на украинской пришлось откупиться курткой.

Вскоре после этой поездки заходил в ЗАГС депутат Верховной рады от Прикордонного. Любочка ему пожаловалась. Как товарищ он ей посочувствовал, а как юрист шутя заметил: «Если чиновник не берет взятки, это уже не наше государство».

Депутат был, конечно, по-своему прав. Взятки брали, берут и будут брать. Это естественное состояние демократического государства. Но не всем гражданам такое дано понять, они просят снисхождения: коль берете, так хоть берите по-божески. А божеское не измеришь, не взвесишь…

Когда за последним посетителем закрылась дверь, Анастасия Карповна позвонила племяннику:

– Миша, нужен твой «москвич».

Тот ответил по-военному – предельно кратко:

– Когда и куда?

– Ко мне. Через час.

В этот час она зашла в магазин. Хлеба, как всегда, уже не было. Но продавщица по старой дружбе отдала буханку, припрятанную для себя. Принимая хлеб, Анастасия Карповна словно оправдывалась:

– Сегодня жду племянника. А вдруг он с друзьми…

– Могу предложить водочки.

– Обойдутся.

– Как же, Анастасия Карповна, все пьют!

– Они у меня, Оксаночка, непьющие.

– Шутите? – удивилась продавщица. – Вот бы взглянуть на трезвенников!

– Взглянешь, – пообещала покупательница. – К Женскому дню организуем выставку.

За разговором продавщица, мило улыбаясь – аж ямочки на розовых щеках, – достала из-под прилавка тяжелый пакет.

– Это у меня свининка. Вы уж не откажитесь. Мужчины любят мясо. А в городе оно с перебоями.

– Но не в вашем магазине, – заметила Анастасия Карповна.

От похвалы розовые щеки продавщицы стали еще розовей.

– Мы свое продаем, – сказала она. – Иначе не проживешь. Муж скотину откармливает. Раньше искал краски, а теперь – комбикорм.

Муж Оксаны в прошлом художник-баталист. Его картины выставлялись в Дрездене. Но с некоторых пор о войне стараются не помнить. Чтоб не оскорблять Германию. Для Прикордонного это важно: здесь каждая третья фирма – немецкая. Художнику не на что стало покупать холсты, и он приспособил мастерскую под свинарник, благо дом одноэтажный, и свиньи под стеклянной крышей почти круглый год принимают солнечные ванны. По утверждению специалистов, такого свинарника не увидеть даже в самых развитых капстранах.

Еще не доходя до своего дома, Анастасия Карповна заметила, что племянник уже приехал. «Москвич» стоял во дворе, под шиферным навесом. От оголенных акаций на него падала тень: уличные фонари горели еле-еле.

Еще несколько лет назад фонари с наступлением темноты зажигали по всему городу. Теперь фонари зажигают по скользящему графику: улицы и дома поочередно погружаются во мрак.

По телевидению регулярно выступает министр энергетики, объясняет, по какой причине не хватает электричества: из России мало поступает нефти и газа, угольные шахты почти прекратили добычу, так как из той же России не поступают запчасти для горной техники и, само собой, крепежный лес.

Возразить ему имел неосторожность народный депутат от Прикордонного. С трибуны Верховной рады он объявил, что электроэнергии на Украине вполне достаточно, а вот национальную казну обокрали, поэтому приходится продавать электроэнергию в западные страны. Все бы ничего, да кто-то выручку кладет в забугорный банк на свой личный счет.

Эта бестактная речь обошлась нардепу очень дорого: президент распорядился не выдавать ему зарплату – за разглашение государственной тайны. Прокуратура возбудила уголовное дело. А так как депутат представляет город Прикордонный, то его избиратели решением правительства частично обесточены – чтоб знали, кого избирать.

Анастасия Карповна собирала подписи в защиту депутата. Кто-то подписывался, а кто-то отказывался, ссылаясь на свою неграмотность. Прикордонцы – народ осторожный: поддержать смелого человека готов каждый, но чтоб не было вещественных доказательств. А вдруг ночью придут, покажут, где твоя подпись, и – удавку на шею. Любая власть не терпит возражений.

Избиратели удивляются, что их местный депутат (имеется в виду Анастасия Карповна Богович) до сих пор жива, руководит ЗАГСом, где регистрируют главным образом смерти.