Текст книги "Приятель"

3

Мы назвали его Гарри – отчасти в честь героя моей любимой детской книги «Гарри – грязная собака»[3]3
  «Гарри – грязная собака» – повесть Джин Зайон, впервые опубликованная в 1956 году и до сих пор остающаяся одной из самых популярных в США детских книг.


[Закрыть], но главным образом потому, что щенок выглядел именно как Гарри: задумчивый, полный собственного достоинства, склонный хмуриться и скалиться, когда нужно было обмозговать непривычную ситуацию, в которой трудно было разобраться сразу. Иной раз, глядя, как я надеваю пальто, он запускал свой аналитический ум со скоростью сотни миль в минуту, пытаясь вычислить, идем ли мы на прогулку или собираемся кататься на машине. При этом Гарри забавно косился на меня, очень напоминая крепенького еще старичка, изучающего меню в полутемном зале бистро.

Чаще всего он был самым спокойным и миролюбивым существом из всех, кого я знал, как среди людей, так и среди собак. Он бывал полностью захвачен текущим моментом, который почти всегда считал заслуживающим самого пристального внимания. Это был образцовый городской пес, который не нуждался в поводке, что сделало его своего рода знаменитостью в том районе Бостона, где мы жили. Гарри горделиво выступал по кромке оживленных тротуаров или по окаймленной деревьями аллее у магазинов на Коммонуэлс-авеню, весьма довольный собой и не прилагающий никаких усилий, чтобы скрыть это от прохожих.

Пока он был щенком, мы с ним специально занимались, поскольку я считал поводок унижающим его достоинство и чрезмерно стесняющим свободу. Гарри вскоре стал считать так же. Поначалу, когда он еще ходил на поводке, я заставлял его постоянно останавливаться и усаживаться на несколько долгих мгновений у каждого перехода, снова, и снова, и снова, неделю за неделей, пока он полностью не привык к этому. Потом мы стали выходить очень-очень рано – для специальных тренировок. Шли вдоль бровки тротуара, на Гарри был надет ошейник с поводком, а я время от времени бросал на дорогу собачий десерт. Когда я сделал так в первый раз, Гарри сошел с тротуара за лакомством. Я стегнул его поводком. Он недовольно посмотрел на меня. Я повторил трюк, и Гарри с прохладцей оглянулся, явно желая кинуться за угощением. Я снова стегнул его. Он посмотрел на меня внимательно. На третий раз он проводил лакомство равнодушным взглядом и продолжил идти ровно. Я расхвалил его так, словно он только что удостоился Нобелевской премии, к примеру, за умение приносить хозяину теннисные мячики.

Кстати говоря, это стало нашим следующим шагом, потому что Гарри куда больше интересовали мячики, чем еда. Я бросал мячик на дорогу. Гарри вспрыгивал на бордюр, дрожа всем телом – таким сильным было искушение. Но в конце концов он оборачивался ко мне, ожидая разрешения и заранее зная, что его не будет. Мы проходили этот урок много раз. «Выпускной экзамен» состоялся в изумительное майское воскресное утро, в начале седьмого. В такое время автомобилей на дороге не было, я отстегнул поводок и, когда Гарри меньше всего ожидал, бросил на тротуар зеленый теннисный мячик, новехонький, еще не потерявший характерного запаха. Гарри весь напрягся, проследил глазами за тем, как мячик катится по залитой солнцем улице к противоположному тротуару, потом понурился и подошел ко мне.

– Молодец! Хороший пес, очень-очень хороший! – с чувством сказал я и ласково его погладил. Он потерся о мои ноги, и мы пошли дальше, но краем глаза Гарри продолжал коситься на мячик. В то утро мы повторили трюк еще несколько раз, а когда пришли домой, я объявил Кейтлин, что наша собака отныне может спокойно гулять без поводка. Я не ошибся: Гарри ни разу не отошел от бровки тротуара без моего разрешения.

Через месяц-другой мне пришлось убедиться в степени дисциплинированности Гарри. На Ньюбери-стрит находятся главные торговые центры Бостона – это наша местная Родео-драйв или Уорт-авеню, где на каждом шагу красуются самые модные бутики и фирменные магазины крупнейших торговых сетей США. Стоял прекрасный теплый день, улицы заполонил народ, а мы с Гарри ходили по магазинам, преимущественно охотясь за товарами для дома.

У перехода мы остановились, ожидая, пока загорится зеленый свет. Только вот когда я, уже перейдя улицу, опустил глаза, Гарри рядом со мной не было. Охваченный внезапным страхом, я посмотрел вперед – нет собаки. Резко обернулся – а вот и Гарри, неподвижно сидит на противоположной стороне. Глаза у него от испуга чуть не вылезли из орбит, они отчаянно разыскивали меня в море людей, страстно ожидали моего появления, но хвост неподвижно лежал на земле. Я вернулся за ним. Он старался держаться так, будто ничего не произошло, но мы оба хорошо понимали, что перепугались друг за друга до полусмерти.

Визитной карточкой Гарри стало исключительное чувство собственного достоинства, которое внешне проявлялось в неторопливой размеренной походке – это была истинно королевская поступь с мерным покачиванием хвоста. Если я останавливался поговорить с соседом или знакомым, он спокойно садился рядом, словно участвуя в разговоре, а если догадывался по моему тону, что беседа может затянуться, то находил палку и начинал ее жевать, растянувшись на травке. Он требовал от жизни всего двух вещей: чтобы с ним всегда считались и чтобы у меня непременно был с собой теннисный мячик. Стоило Гарри приметить знакомого человека, как он тут же поворачивался ко мне с ожиданием в глазах: «Дай же мне скорее эту штуку, ну!» Я клал мячик ему в пасть, и Гарри крепко сжимал его зубами, словно не хотел разочаровать встречного отсутствием такого важного предмета.

Во время каждой нашей прогулки, едва мы останавливались, вокруг Гарри неизменно собиралась небольшая толпа, как бы в продолжение традиции, зародившейся далеким декабрьским вечером в грузовом терминале компании «ЮС-Эйр». Людей, конечно, привлекал экстерьер Гарри, но особенно – его манера держаться. Однако, если он и замечал внимание к своей персоне, то далеко не всегда это показывал. По правде говоря, иной раз Гарри держался весьма надменно. Некоторых людей он просто в упор не замечал, когда они гладили его по голове, сюсюкали с ним или отчаянно размахивали руками, словно приглашали поиграть. Пес только бросал на меня красноречивые взгляды, будто говорившие: «Ну и дурень же этот тип».

Были и такие, кто ему нравился, в основном женщины. Вокруг них он начинал описывать небольшие круги, держа в зубах мячик, а уж потом двигался дальше. Единственной же поистине собачьей слабостью Гарри были белки. Он видел их за сто метров, когда утреннее солнце чуть поднималось над городским парком. Пес тут же застывал, медленно поднимал переднюю лапу, как это делают пойнтеры, и поглядывал на грызунов искоса, скроив ту самую физиономию дедульки, изучающего меню в бистро («Возьму-ка я сегодня отбивную с жареной картошкой и бутылочку “Пино-Нуар”»). Постояв так в задумчивости, он медленно поворачивался ко мне, ожидая хотя бы намека на кивок, который разрешил бы ему немного поохотиться. Если я качал головой отрицательно, пес выходил из транса и возвращался к действительности.

Благодаря этой собаке я обнаружил в себе способность к настоящей глубокой любви. Утром я вскакивал с постели, предвкушая гармонию и безмятежность нашей часовой прогулки в городском парке. После рабочего дня я летел домой, чтобы мы с Гарри и Кейтлин могли втроем прогуляться у торгового центра на Коммонуэлс-авеню. Гарри при этом горделиво вышагивал в центре, считая, что прогулка важна сама по себе, куда бы ты ни шел. Пока собаки у меня не было, я хорошо знал в своем районе дома, магазины и рестораны. Обзаведясь же псом, я стал знакомиться с людьми, и они оказались лучше, чем я себе представлял. Среди них мне помнятся эксцентричная, брызжущая энергией Мари, чья грива седых волос развевалась по ветру, когда она мчалась на велосипеде; добродушный сосед Фрэнк, который не только внешне был поразительно похож на своего желтого лабрадора, но и раскачивался при ходьбе точь-в-точь как тот… И я получал от всего, связанного с моим псом, необычайное удовольствие – от прогулок с Гарри, от того, что он сидел рядом со мной, когда я дома писал статьи для газеты или набрасывал роман; от созерцания того, как Гарри сворачивался клубочком между диваном и чайным столиком, когда мы с женой смотрели телевизор, а в конце дня медленно забирался на кровать и засыпал с удовлетворенным протяжным вздохом. Нет в мире ничего уютнее и теплее постели, в которой спит усталая собака.

Однако же, вопреки всем этим радостям что-то пошло наперекосяк, а я то ли не замечал, то ли – скорее всего – не хотел задумываться. На работе дела шли лучше не бывает. В «Глоуб» меня повысили, я стал специальным корреспондентом – о такой работе мечтает каждый журналист. У меня была теперь одна обязанность: мотаться по всей стране в поисках интересных событий и неизбитых тем для статей, которые пошли бы под броскими заголовками на первой странице. Я побывал на северо-западе, на побережье Тихого океана, и написал о стае морских львов, которые в огромных количествах пожирали там лосося; из Эль-Пасо я писал о бандитах, грабящих поезда в Мексике, а в Монтане подготовил статью о скотоводах, которые страдали от падения цен на говядину. А вот дома, в нашей квартире, всплески радости слишком часто стали прерываться долгим молчанием, которое иногда сменялось глупыми спорами по мелочам. Кейтлин стала какой-то унылой. А я, вместо того чтобы поговорить с ней напрямик, уезжал все чаще и чаще: неделя в Бостоне, неделя в командировке. Но когда я бывал дома, там чаще всего не было ее, и дела шли своим чередом, порождая все большую неуверенность в будущем.

Гарри, помимо прочих его огромных достоинств, оказался прекрасным отвлекающим средством. Столько веселья таилось в этом существе, что одним своим присутствием он заставлял меня забыть о том, как все сильнее сосет под ложечкой. Он мог носиться туда-сюда без всякого повода, и бросаться за мячиком ему не надоедало никогда. Он благотворно действовал на меня даже тогда, когда безмятежно спал глубоким сном у моих ног. С ним невозможно было чувствовать себя одиноким. Любовь к этому псу согревала меня и в тот момент, когда дорога жизни приближалась к нежелательному и тревожному повороту.

* * *

Однажды субботним утром, в номере отеля «Фэрмонт» в Сан-Франциско, я пришел к очевидному выводу: дела идут совсем не так, как я рассчитывал, и виноват в этом, хотя бы частично, я сам. Мы с Кейтлин тосковали – не друг по другу, нет, напротив, мы утрачивали связь, между нами возник холодок отчуждения. Похоже, единственное, что у нас осталось общим – это обоюдное нежелание посмотреть правде в глаза. Возможно, я не годился для семейной жизни, а может быть, Кейтлин не годилась для нее. Наверное, не случайно мы с ней семь лет встречались, прежде чем решили связать себя узами брака. «Ну почему все вечно так спешат жениться?» – шутил я, бывало. Теперь мне это уже не казалось смешным. Поглощая принесенный в номер завтрак, я ощутил себя очень одиноким, при этом не представляя ясно, из чего проистекает мое чувство. Я решил, что нам пора объясниться.

Билет на самолет был заказан на воскресное утро, это давало мне достаточно времени, чтобы написать статью для воскресного выпуска газеты. Однако в субботу я встал еще до зари, написал статью одним духом – только пальцы летали по клавиатуре ноутбука, и помчался в аэропорт, чтобы успеть на утренний рейс: тогда я смогу в Филадельфии пересесть на самолет до Бостона. Для Кейтлин мой приезд станет сюрпризом, но гораздо важнее то, что я настою на объяснении. Надо же выяснить, какие зловещие силы отравляют наш союз.

Прилетев в Филадельфию, я позвонил жене из автомата и, когда услышал ее голос, вздохнул с облегчением: не хотелось прилететь и войти в пустую квартиру. Мы обменялись несколькими ничего не значащими фразами (в последнее время все разговоры у нас стали такими), а потом я сказал:

– Через пару часов встретимся!

– Сегодня?

– Да. Я в Филадельфии. Вылетел из Сан-Франциско пораньше.

– Так ты прилетишь сегодня вечером! – В ее голосе звучала непритворная радость, от которой я на минутку даже растерялся. Нет, она и вправду радовалась так, что это ничуть не было похоже на притворство. А еще большее удовольствие мне доставило то, что произошло дальше. Вешая трубку, Кейтлин не попала на рычаг, и та легла на полочку, где стоял телефон. Таким образом я неожиданно смог слышать все, что она говорит.

– Гарри! Гарри! Брайан прилетает! – услышал я ее восторженный голос. – Сегодня! Гарри! Он сегодня приезжает домой!

Она повторяла это снова и снова, а я слушал, стоя у автомата в тусклом зальчике аэропорта, где то и дело объявляли о посадках на самолеты и об изменениях в номерах выходов. Сердце мое таяло, когда я представлял себе, как красавица-жена и красавец-пес пляшут по бостонской квартире от радости, что я возвращаюсь домой на день раньше срока. Я приехал, и в тот вечер, как и в несколько последующих, все шло как нельзя лучше. Мы так и не объяснились. Избежали выяснения отношений, а этого делать было нельзя. Мы допустили ошибку.

Произошло неизбежное: мы незаметно вернулись к прежнему порядку вещей, который являлся лишь бледной тенью той семейной жизни, какую мы оба вполне заслуживали. И так все шло вплоть до одного июньского субботнего утра, когда наш корабль потерпел крушение. Всю ту неделю мы провели в Каракасе, где мой приятель по колледжу женился на своей венесуэльской невесте. Какой горький контраст: мы смотрели, как два счастливых человека связывают свои жизни в одну, устраивая в честь этого события празднества на целую неделю, а наш собственный брак тем временем неумолимо шел ко дну. Кейтлин была сердитой и угрюмой. Я в равной мере был зол и надменен. Мы ссорились и кипятились до того самого момента, когда приземлились в аэропорту Логана.

На следующий день я спросил Кейтлин, поедет ли она со мной к моей сестре Кэрол, чтобы забрать Гарри. Она ответила, что ей есть чем заняться, и это было для меня как удар под дых: одно дело, если она не ладит со мной, совсем другое – если после недельной разлуки не хочет видеть Гарри. А когда мы с псом приехали домой, Кейтлин в квартире не было. Гарри с грустью признал этот факт, обойдя по очереди все комнаты в поисках хозяйки.

– Извини, дружище, – сказал я ему. – Ей нужно кое-что сделать.

Но разумом, сердцем, всем своим существом я понимал, что между нами все кончено.

И мы с Гарри стали ждать – ждать стычки с Кейтлин, разговора начистоту, решения о том, по какой дороге пойдем дальше и пойдем ли вместе. Судя по тому, что она говорила и делала, было ясно, что Кейтлин – хочет она того или нет – толкает нас к краю пропасти.

Я взял с полки книгу о Вьетнаме и смотрел в нее, хотя нельзя утверждать, что читал. Просто смотрел на слова, напечатанные на страницах книги, убивал время и переживал. Гарри переживал вместе со мной. Он несколько раз обошел всю квартиру, все комнаты по очереди, словно хотел отыскать Кейтлин, увериться, что она на месте и что все идет, как надо.

Прошло время – то ли час, то ли два, совершенно не помню. Потом мы услышали знакомые звуки: повернулся ключ, щелкнул замок, по полу прихожей застучали высокие каблуки ее туфель. Я остался в гостиной, даже не встал с места. Кейтлин в дверях наклонилась: к ней медленно, но с искренней радостью подходил Гарри. Она поцеловала его в нос, он облизал нос ей. Удивительно, но после этого он развернулся, снова подошел ко мне и растянулся у моих ног.

– Празднуете встречу, мальчики? – спросила Кейтлин.

– Праздновали, – ответил я неожиданно глухим голосом, с трудом выдавив одно-единственное слово.

Жена как-то странно посмотрела на меня и ушла на кухню – взять из холодильника бутылочку диетической колы. Я, так и не вставая с места, произнес:

– Нам нужно поговорить.

И мы поговорили: коротко, напряженно, без недомолвок. То был самый трудный и неприятный разговор в моей жизни. В конце концов слезы высохли, злость улеглась, повисло бессильное молчание, и в этом молчании я стал вспоминать, как мы с нею познакомились в вашингтонском бюро маленького агентства новостей, как поженились в промозглый дождливый день; вспомнил все наши взлеты и падения, все надежды и опасения; подумал о том, как должны развиваться отношения в семье – у нас они сложились совсем по-другому. Гарри все это время лежал на полу, подняв голову, и отчетливо понимал: что-то в нашей жизни должно измениться, а может быть, не «что-то», а многое.

Брак можно сохранить при одном непременном условии – если оба супруга хотят его сохранить. Это желание, это стремление порождает взаимные уступки, порядок в семье, внешние проявления любви и заботы друг о друге – тогда все получается. А вот распадаются браки по миллиону причин. Мой, например, развалился по самой тривиальной, о которой и упоминать-то в подробностях не стоит. Несмотря на всю боль, которую я в ту минуту испытывал, мне пришлось признать неоспоримую истину: виноваты мы оба.

Я поднялся, потер ногой Гарри, давая ему знак идти за мной. Подойдя к двери и уже отворив ее, я обернулся и взглянул на Кейтлин, которая сидела на стуле у окна, сгорбившись, упершись локтями в колени, и вытирала свое заплаканное лицо. Мы с Гарри ушли.

Пять кварталов до городского парка мы прошагали с опущенными головами, причем Гарри все время старался прижаться ко мне. В парке я нашел свободную скамейку – она оказалась неподалеку от того самого места, где мы с Кейтлин обручились. Был чудесный день, лето только начиналось, поэтому по аллеям все время прогуливались, держась за руки, влюбленные, по заросшим густой травой газонам ковыляли малыши, а по зеркальной глади пруда, где водилось множество уток, плыли стилизованные под лебедей прогулочные лодки со счастливыми семействами на борту – мне словно специально показывали все то, чего я лишился. И будто для того, чтобы нанести мне последний удар, молодая парочка невдалеке обменивалась клятвами в вечной любви.

Я бросил мячик, Гарри побежал за ним, принес и положил на скамью рядом со мной. Несколько раз мы повторили эту забаву, потом Гарри улегся в тенечке, вонзил зубы в толстую палку и понемногу сгрыз ее до конца. А я сидел и снова прокручивал в голове, как у нас с Кейтлин все начиналось и чем закончилось, также вспоминая многое из того, что происходило в промежутке. Думал о том, что же я делал неправильно и где она допускала ошибки. Мы просидели в парке до самых сумерек, и я забеспокоился о том, что Гарри нужно поесть. Тогда мы, усталые и растерянные, поплелись домой. К счастью, Кейтлин там уже не было, как не было (это я заметил) и многих ее нарядов. Наверное, никогда в жизни я не чувствовал себя таким одиноким, как в тот вечер. Сидел и думал о том, почему такие блестящие перспективы потерпели полнейший крах. И все же в душе я не был одинок.

– Мы с тобой остались вдвоем, Гарри, – сказал я.

Так оно и было.

4

Не каждый день почта Соединенных Штатов доставляет такие бандероли.

На простой обертке из манильской бумаги наклеена полоска с моим адресом и фамилией – похоже, отправителем была какая-то компания, а не частное лицо. Когда мы с Гарри вернулись после дневной прогулки в многоквартирный дом, где я тогда жил, посылка ждала меня на выложенном плиткой полу вестибюля. Я забрал ее вместе с остальной почтой, положил на столик в прихожей и не проявил к ней больше никакого интереса. То есть я хочу сказать: кому приходит по почте что-либо заслуживающее внимания? Или лучше поставить вопрос так: кому по почте неожиданно приходит что-либо по-настоящему важное? Происходило все это в 2004 году, через девять лет после того, как развалился мой брак. Почтальоны буквально стонали под грузом бесчисленных предложений купить что-нибудь в кредит, предоставить кредит под залог недвижимости, бесплатно получить то, бесплатно получить се – только распишитесь вот здесь и забирайте наши денежки. Если вдуматься, почтовое ведомство США существенно помогало приблизить спад в общенациональной экономике, который стал результатом любезности крупных банков.

Я отмерил в миску Гарри две порции еды, налил ему свежей воды со льдом, но мысли мои почему-то все время возвращались к бандероли, лежавшей на столике среди кучи пришедших счетов. Возможно, здесь сыграло роль отсутствие на обертке обратного адреса, да и великовата была посылка для обычной бандероли – в нее был вложен какой-то непонятный предмет. Кроме того, на ней были наклеены настоящие марки, а не просто стоял штемпель почты какого-нибудь городка Северной Каролины или Южной Дакоты. Короче говоря, подошел я к столу, отыскал в груде конвертов бандероль и вскрыл ее.

С отличными ребятами из отдела безопасности «Бостон глоуб» случился бы удар, если бы они узнали, что я вот так запросто открываю дома почтовое отправление неизвестно от кого. Это ведь было уже после 11 сентября, после сибирской язвы – Америка почувствовала себя уязвимой, а бдительность стала нормой жизни. Правда, я лично этому как-то не придавал большого значения, а потому запустил руку под обертку и пощупал, что там внутри, надеясь на то, что содержимое не окажется белым порошочком.

Обнаружил я длинный, тонкий, тяжелый предмет, и мой аналитический ум журналиста подсказал, что это футляр. Ну, не только ум, но и глаза тоже. Оранжевый футляр с названием марки «Эрмес» [4]4
  «Эрмес» – французский дом высокой моды, назван по фамилии основателя. В русском языке более распространено произношение «Гермес».


[Закрыть] – мои скромные познания в иностранных языках говорили о том, что по-французски это значит «очень дорого».

Невозможно было не задержать на этом футляре взгляд и не восхититься его изяществом и элегантностью. К тому же я не ожидал увидеть ничего подобного. Не мог даже смутно представить, кто бы мог мне это прислать, что там внутри и по какому случаю такой подарок. Я открыл крышку, сдвинул тонкий слой обертки и обнаружил под ней невероятно гладкий на ощупь, неприлично роскошный шелковый галстук с рисунком: десятки маленьких рыбок синхронно плывут на голубом фоне. Все это окончательно сбило меня с толку.

Я прощупал пальцами весь футляр, стараясь выудить оттуда (простите за невольный каламбур) какое-нибудь объяснение, поскольку до сих пор мне казалось, что все это – сплошное недоразумение или же галстук просто доставили не по адресу. Ничего не нашел. Тогда я снова пошарил под оберткой бандероли и наконец отыскал маленький конвертик, в котором лежала открыточка с надписью «Спасибо» на лицевой стороне. «И часто со мной такое бывает?» – спросил я себя. Я сделал кому-то приятное, причем совершенно не помню, кому и что. Внутри открытки больше ничего не было – ни словечка от производителя, ни единой фразы, написанной отправителем.

Впрочем, из конверта выскользнул и упал на пол, кружась, как праздничное конфетти, кусочек белой бумаги длиной не больше трех пальцев и шириной чуть больше пальца. Я подобрал его и прочитал единственное предложение, напечатанное на машинке: «Спасибо вам за то, что заставили меня улыбнуться».

Вот как. Ни подписи, ни пояснений, ни уточнений.

Я непременно хочу сообщить, что не собирался серьезно относиться к получению слишком дорогого подарка от тайной поклонницы, пожелавшей остаться неизвестной. Я хочу заявить, что стою выше подобных глупостей и единственным охватившим меня в тот момент чувством (если это вообще можно назвать чувством) была досада из-за грозившей неловкости: рано или поздно объявится какой-то человек – скорее всего, женщина – и будет ожидать от меня бурных изъявлений горячей признательности.

Но хватит хныкать. Пусть знают все: у меня, Брайана Макгрори, имеется тайная обожательница. В ту минуту, перечитывая записку и ощупывая нежнейший галстук «Эрмес», я снова почувствовал себя подростком, глупое лицо которого частенько освещала широкая бессмысленная улыбка. Из кухни вышел Гарри, пристально посмотрел на меня, склонил голову набок, словно желая спросить: «Ну, и что ты здесь стоишь с таким смешным лицом?» День тогда был теплым, стояло начало весны, только-только закончилась очередная унылая бостонская зима. Все вокруг было пропитано ароматом ожидания чего-то приятного, а теперь еще и весьма вероятного. В высокое окно лились потоки солнечного света. В голове я перебирал всех знакомых мне женщин, будто просматривал слайды, на которых одно хорошенькое личико сменялось другим. Ни одна не казалась возможным кандидатом, но в принципе мне подошла бы любая из них. Вряд ли стоит придавать всему этому такое большое значение, но, когда получаешь весьма дорогой подарок от тайной поклонницы, мир вдруг начинает казаться очень милым и многообещающим.

Не то чтобы я до той минуты считал жизнь унылой. Совсем наоборот. Ну, объясню, как умею: вскоре после того, как снова стал одиноким мужчиной, я постепенно пришел к выводу, что одиночество вполне меня устраивает. Я наслаждался относительной тишиной и покоем. Меня согревало ощущение независимости. Я пользовался преимуществом получать лестные предложения от многих.

Однако если говорить честно, то первый год после развода был для меня ужасным. Развод, на мой взгляд (думаю, многие со мной согласятся), знаменует собой первую серьезную неудачу во взрослой жизни, грубое отрезвление от сказок о безоблачном супружестве, симпатичных ребятишках и удачной карьере. Сказки счастливо завершаются обычно следующей картиной: в один прекрасный день ты разгуливаешь по берегу моря, поблизости от собственного летнего коттеджа, в своем любимом хлопчатобумажном свитере, и весело болтаешь с невероятно здорово сохранившейся женой – о множестве разнообразных фондов, которые учредил для своих внуков. А на деле ты чувствуешь себя этакой Эстер Прин с громадной алой буквой «Р»[5]5
  Речь идет о героине романа «Алая буква» (1850) классика американской литературы Н. Готорна. Она была сурово осуждена пуританским обществом и заклеймена алой буквой «А» (англ. adulteress – прелюбодейка). В данном же случае автор, говоря о себе, имеет в виду клеймо «Разведенный».


[Закрыть], потому что все вокруг перешептываются: «Он разведен. Держись от него подальше. Подпорченный товарец». В общем, весь тот год я провел в сплошном тумане, пытаясь снова найти себя и свой путь в жизни.

Однажды вечером я сидел в баре с женщиной, с которой время от времени встречался, чтобы распить бутылочку вина в приятной обстановке. Мы заговорили о жизни – ее, моей, о своих мечтах и неудачах, – и тут я упомянул о том, что развод за плечами создаст для меня огромные препятствия, если я когда-нибудь пожелаю снова вступить на стезю семейной жизни.

– Ты вообще-то нормальный? – поинтересовалась она, сердито нахмурившись, а рыжие волосы, которые мне очень нравились, запылали, кажется, еще ярче. – Что ты такое несешь?

– Ну, понимаешь, один раз я уже прокололся, – растолковал я ей. – Женщин это должно настораживать.

Она посмотрела на меня уже без недоверия, но с сочувствием, причем во взгляде отражалось не желание утешить меня, бедняжку, – скорее, он говорил: «Ты просто тупица, ничего в жизни не смыслишь».

– Дурак ты, – наконец сказала она вслух, скорчив соответствующую мину. – Ты же сейчас в самом выгодном положении, как ни посмотри. Раз ты разведен, значит, готов брать на себя ответственность и не принадлежишь к тем неудачникам, которые ни за что не пойдут под венец, потому что боятся огорчить этим свою мамочку. К тому же у тебя нет детей, которые могли бы сильно осложнить отношения с женщиной.

Итак, новая жизнь стала меня вполне устраивать. Работе я мог отдавать столько времени, сколько хотел. Меня приглашали на обеды в новые и самые шикарные рестораны Бостона. В тиши кабинета я мог писать романы, отрываясь от них только для прогулок с Гарри, которым по-прежнему всегда был рад. Бывали дни, когда я входил в свой кабинет в начале вечера, а выходил из него, когда весь наш огромный дом уже погружался в ночную тьму, и Гарри посапывал в своем любимом уголке в прихожей.

Что касается работы в «Глоуб», то она меня только радовала. Через год после разрыва с Кейтлин редакция направила меня в Вашингтон, корреспондентом при Белом доме. Там я впервые стал обладателем недвижимости, приобретя себе очень симпатичное бунгало в центре Джорджтауна. Задняя стена – стеклянная – выходила на окруженный высокой стеной внутренний дворик-патио. Просто рай. Я объездил и Соединенные Штаты, и чуть ли не весь мир, освещая поездки президента Билла Клинтона, регулярно публикуя статьи, знакомясь со многими интересными людьми. Мои материалы не сходили с первой полосы «Глоуб». В те времена Интернет еще только начинал создаваться, а в центре внимания были газеты, и я без всяких колебаний тратил денежки «Глоуб»: на авиарейсы бизнес-классом, на номера в лучших отелях мира, на рестораны, способные вызвать слезы восторга у любого гурмана.

Затем родная газета отозвала меня в Бостон и доверила самую лучшую должность – обозревателя городской жизни. Эта работа позволяла мне в принципе писать о чем угодно, при этом я мог высказывать по всем вопросам собственное мнение. Я испытывал удивительное чувство свободы, делясь с читателями своими мыслями, – мне больше не нужно было выслушивать сладкоречивых политиков или их подхалимов-референтов, которые несли несусветную чушь, а потом стараться сделать так, чтобы на страницах газеты они не выглядели круглыми дураками. Ко всему прочему, и я, и Гарри были невероятно счастливы снова оказаться в Бостоне, гулять по улицам города, который оба по-настоящему любили. Мне удалось продать свой первый роман одному из крупнейших издательств и купить квартиру с высокими, три с половиной метра, потолками, с мраморным камином – причем дом находился в самом центре Бэк-Бэй, лучшего и самого красивого района города. Я приобрел абонемент на все игры «Ред Сокс»[6]6
  «Бостон Ред Сокс» («Красные носки») – бейсбольная команда.


[Закрыть] – и как раз тогда, в 2004 году, «Сокс» впервые выиграла чемпионат США. Между прочим, от моего дивана до места на трибуне стадиона было всего десять минут ходу.

Когда мне хотелось поиграть в гольф, я играл, когда нужно было писать, я садился за письменный стол. Моя колонка в газете, кажется, пользовалась определенным успехом у читателей. А на званые обеды по всему городу меня приглашали так часто, что редакция не раз просила меня написать статьи о ресторанах, когда журналисты этого профиля были в отпусках. Еще я купил маленький загородный дом на моем любимом взморье в штате Мэн. Удача сопутствовала мне во всем.

Это касалось и любовного фронта. Не могу сказать, что я такой уж донжуан, тем более что внешность моя оставляет желать лучшего, много лучшего, однако и с женщинами мне почему-то везло. Была рыженькая, о которой я говорил выше (мне нелегко признать, что для меня она оказалась слишком молода). Была совершенно сногсшибательная женщина, с которой меня познакомил Гарри. Сидели мы с ним как-то на веранде – Гарри, собственно, лежал на мягкой толстой простыне, борясь с приступом артрита. Женщина проходила мимо со своим стареньким черным лабрадором по кличке Риггс. Заслышав негромкое рычание Гарри, этот Риггс мигом поднялся по ступенькам к нам.

– Какой красивый у вас лабрадор! – проговорил я, обращаясь к остановившейся внизу женщине. Она выглядела очень элегантно в длинной зимней куртке с капюшоном и джинсах, а носик у нее симпатично покраснел от холода. Я пытался в это время незаметно ухватить Гарри за ошейник, чтобы он не укусил бедного лабрадора за нос – этого я вовсе не хотел, но не желал и упустить возможность познакомиться с красивой женщиной.