Текст книги "Человеческая природа в литературной утопии. «Мы» Замятина"

Кроме того, если рассмотреть наши эстетические предпочтения в свете эволюционной психологии, становится ясно, что мы далеко не идеальным образом приспособлены к нынешней среде обитания. Дж. Кэрролл утверждает,

что наши врожденные ментальные структуры эволюционировали в адаптивном отношении к миру. С эволюционной точки зрения эти структуры не отделяют нас от мира, каким он предстает «в себе», как полагал Кант. Напротив, они открывают нам доступ к тем аспектам мира, которые наиболее важны для нашего выживания и размножения [Carroll 1995:26].

Иными словами, наш круг интересов смещен в сторону древних требований отбора, что помогает объяснить, почему в утопической фантастике снова и снова обсуждаются «человеческие проблемы». Более того, мир, к которому мы приспособлены, – это по большей части мир наших далеких предков. Зачастую удовлетворение потребностей, которые могут быть сочтены анахронизмом, интересует нас гораздо больше, чем требования нашего непосредственного окружения. И в этом случае способность искусства «воспарить» над реальностью позволяет утопическому повествованию преувеличивать наше «несоответствие» современному миру, не говоря уже о мире будущего. Это дает больше простора для «атавизмов».

Немногие произведения искусства открыто затрагивают нашу эволюционную судьбу в масштабах всего вида. Утопические и научно-фантастические повествования, подобные «Мы», в этом смысле важные исключения. Однако этические аспекты искусства обычно оказывают косвенное, но при этом чрезвычайно мощное влияние на наши ценности и, следовательно, поведение, обусловливая наши эмоции и диапазон интересов. Даже в небиологическом контексте мы ценим «естественное» и избегаем «ненатурального». Как мы увидим по пониманию Замятиным репродуктивных и прочих стратегий самореализации в «Мы», наше генетически обусловленное эстетическое чутье подсказывает нам не только то, что утопии, подобные Единому Государству, бесчеловечны, но и то, что утопическая литература, пытающаяся избавиться от человеческой природы, не приносит эмоционального удовлетворения. Мы также понимаем, что диссидентские произведения, такие, как подрывной роман Замятина, гораздо ближе нашим естественным, неутопическим чувствам.

За исключением разве что «Уолдена Два» Б. Ф. Скиннера, трудно представить себе эвтопическое произведение, написанное в XX веке, которое приобрело бы устойчивую популярность. Утопии со знаком «плюс», преобладавшие в прошлом, такие как прародитель всех утопий «Государство» (IV в. до н. э.) Платона, были вытеснены негативными, часто ужасающими образами будущего. Это, конечно, может объясняться тем, что прогнозы в отношении технического и социального прогресса стали более пессимистичными, но человеческие универсалии, которые мы рассмотрим в «Мы», предполагают, что антиутопия как таковая лучше соответствует нашим врожденным предрасположенностям.

«Мы» действительно задействует тот пласт сознания, который то и дело выныривает из скрытых на генетическом уровне представлений охотников-собирателей. Написанный как сатира на большевистские мечтания, этот единственный роман Замятина пережил свой непосредственный культурный контекст: его колоссальная эстетическая энергия состоит в том, что он глубоко затрагивает особенности нашей психики, сформированные тысячелетиями эволюционного развития. И теперь наша задача – тщательно проанализировать, каким образом остаточные признаки нашего генетического наследия, содержащиеся в тексте, помогают роману сохранять жизнеспособность, то есть по-прежнему выполнять задачу любого художественного произведения: вызывать интерес зрителей, слушателей или в данном случае читателей. Скоро станет очевидным, что эта новая точка зрения послужит поистине рогом изобилия для важных открытий, которые пригодятся и при прочтении других классических антиутопий. Таково предсказание, сделанное Дж. Туби и Л. Космидес, которые пропагандируют эволюционную психологию как «мощную эвристическую систему порождения новых знаний». Их утверждение, что «все на свете… полностью и в абсолютно равной степени детерминировано и наследственностью, и средой» [Tooby, Cosmides 1992: 75] в полной мере относится к роману Замятина, возможно благодаря выходу художественной литературы за рамки реальности. В конце концов, теоретически автор волен писать о чем угодно и как угодно. Тем важнее наша способность воспринимать генетические влияния, воздействующие на предположительно свободное воображение. И наша первоначальная гипотеза о том, что роман соответствует адаптивным характеристикам, в самом деле получает большее подтверждение при тщательном изучении текстовых свидетельств, чем можно было бы ожидать при изучении реальных фактов человеческой истории.

Но то, что выявляет наш анализ, далеко не монолитно: человеческая природа – явление не унитарное. Сегодня эволюционные психологи полагают, что сознание имеет модульный характер. Туби и Космидес рассматривают нашу психологию как «совокупности сложных адаптаций» [Там же: 79]. Изменения среды, как природной, так и социальной, с которыми мы сталкивались на протяжении нашей общей истории, привели к тому, что разные специализированные когнитивные склонности возникали в разное время и, как следствие, в некоторой степени отстоят друг от друга. Это сопоставимо с развитием нашей физиологии, формирование которой посредством естественного отбора не вызывает серьезных споров. Число этих относительно специализированных когнитивных областей в настоящее время служит предметом дискуссий: называются цифры от четырех до тридцати с лишним. Сходным образом Ф. Тёрнер говорит о 17 ментальных «чарах», областях повышенной притягательности, которые в первую очередь определяют наше восприятие одной только красоты. Он также называет их «турбинами» – это мозговые области особенно высокой эффективности, и именно они отвечают за наше практически мгновенное схватывание некоторых биологически важных проблем, включая размножение, – в отличие от других, менее значимых для нашей эволюционной судьбы, таких как наши повседневные занятия [Turner 1991]. «Турбины» в этом смысле подходящее слово: эволюционные психологи рассматривают врожденные предрасположенности как ускоренные кривые обучения, которые с повышенной эффективностью накапливают и сохраняют знания по определенным вопросам. Эти «модули», или «турбины», не обязательно равноценны по степени внимания, которое мы им уделяем. Эволюционная психология – это наука о наших когнитивных наклонностях. Поначалу в это трудно поверить, так как эволюция также наделила нас большой когнитивной подвижностью. Кроме того, мы обладаем единой, суммарной психикой, которая позволяет нам переходить из области в область, едва ли осознавая наличие швов в нашем сознании. Эти модули, как правило, можно распознать только с помощью специализированного анализа. Поэтому мы будем рассматривать «Мы» постепенно, по одной психологической нити зараз; следует, однако, иметь в виду, что эти линии генетического влияния составляют единый, в высшей степени цельный и эффективный текст. Возможно, их взаимодействие в романе и служит основной причиной его художественной состоятельности.

Так, например, не сексом единым жив человек. В нашем понимании человеческая природа выходит далеко за рамки репродуктивных стратегий, хотя последние зачастую оказываются на первом плане в вопросах семьи, где биологический смысл нашего поведения очевиден. По словам Э. Смита, «дарвинизм ставит дифференцированное воспроизведение особей во главу угла эволюции» [Smith 1997: 70]. Однако теоретически результатом естественного отбора является все поведение, человеческое и нечеловеческое, хотя более поздние воздействия и даже простое усложнение всей конструкции порой мешают увидеть это влияние. Таким образом, если искусство коренится в человеческой природе, то тот или иной текст должен вызвать, по-видимому, больший эстетический интерес, если он взаимодействует не с одним модулем, но с наибольшим их количеством. Если произведение искусства должно воздействовать на разум, например, привлекать и развлекать читателя, то чем большим числом способов оно это делает, тем лучше. Тёрнер также предполагает, что чем больше «нейрочар» стимулирует художественное произведение, тем больше оно дает эстетической энергии [Turner 1985: 26]. Д. Спербер и Д. С. Уилсон, в свою очередь, отмечают, что «ключом к познанию служит максимизация релевантности, то есть достижение максимально возможного когнитивного эффекта при минимальных затратах усилий» (цит. по: [Mithen 1990: 27]). Таким образом, вместо того чтобы просто увеличивать объем текста, автору предпочтительно сделать свои образы релевантными для большего числа вопросов. Мой вывод состоит в том, что эффект окажется еще сильнее, если некоторые из этих побуждений будут противопоставлены, как, например, когда Д-503 сталкивается с перспективой сделать 0-90 матерью без официального разрешения. Поскольку противозаконное деторождение в Едином Государстве считается тяжким преступлением, желание Д-503 выжить самому вступает в конфликт с основным, согласно эволюционной психологии, побуждением – передать свои гены следующему поколению. Это приводит к неразрешимой головоломке и, таким образом, к длительному переживанию невозможности осуществить по меньшей мере одно из побуждений, а потому интригует (см. [Cooke 1999]).

Есть множество свидетельств тому, что подобная структура противодействующих побуждений в высшей степени характерна для «Мы». По сути, учитывая культурный фон, любой аспект романа, вероятно, можно представить в виде такого конфликта – далее мы покажем целый ряд путей для этой формы анализа. Предлагаемая нами структура напоминает структуру, разработанную фрейдовским психоанализом, с той разницей, что она носит многоплановый характер. Если жизнеспособный текст обращен к нескольким аспектам психики, он затрагивает их синкретически, как бы все одновременно. В этом смысле «Мы» представляет собой невероятно сложную перекрестную матрицу коэволюционных психологических сил, что создает синергию повествовательной мощи и художественного интереса. Таким образом, «Мы» требует нашего внимания как мировая классика утопического жанра, научной фантастики и современной русской литературы. Хотя мы не можем предвидеть, сколько в точности когнитивных модулей насчитают у нас эволюционисты, мы проиллюстрируем их многообразие, рассмотрев отдельные, весьма разнообразные способы, которыми текст затрагивает нашу человеческую природу.

Начнем с утопической составляющей «Мы»: нет ничего удивительного в том, что изображение идеализированного общества отвечает глубинным потребностям человеческой природы. Согласно Э. О. Уилсону, «большинство, даже, пожалуй, все основные характеристики современных обществ можно считать гипертрофированными модификациями биологически значимых институтов групп охотников-собирателей и ранних племенных государств» [Уилсон 2015: 147]. Это вдвойне верно, когда речь идет об утопии. Наша общая эволюционная история содержит все основные аспекты естественного отбора. «Выживание наиболее приспособленных» влечет за собой не только борьбу за ограниченные пищевые ресурсы, возможности репродукции и безопасное пространство, но часто также внутривидовую конкуренцию, и в особенности конфликты с нашими собратьями. Мы страдали от голода, хищничества, насилия, гнета и эпидемий – все это отражается в наших повторяющихся кошмарах. То же самое относится и к нашим фантазиям о богатстве, здоровье и свободе от тревог и конфликтов: они проявляются в наших часто повторяющихся представлениях об утопии. То, что одну и ту же сказку об изобилии нужно рассказывать снова и снова, выражает нашу уверенность в возможности отыскать решение проблем, включая удовлетворение всех наших материальных потребностей и мирного сосуществования со всеми нашими сородичами.

И именно это мы наблюдаем в «Мы», изображающем общество далекого будущего, где болезни, голод, материальная нужда, одиночество и социальное неравенство побеждены и царит полная безопасность. В замятинском Едином Государстве техника, рационализм и прочие достижения интеллекта обещают превратить мир в настоящий рай для рабочих. Практически каждый аспект жизни подвергается якобы рациональному централизованному планированию. Жизнь нумеров тщательно расписана с рождения до смерти: они одновременно просыпаются, моются, работают, отдыхают и уходят на покой. Всему населению обеспечены разнообразные виды изобилия. Все основные материальные потребности удовлетворяются и гарантируются, включая регулярные сексуальные контакты. Вероятно, в хаотичный и трудный период военного коммунизма, когда Замятин читал отрывки из рукописи, так и напрашивалось сравнение Единого Государства с условиями жизни в России 1918–1920 годов[6]6
  Р. А. Гальцева и И. Б. Роднянская называют Единое Государство «по-своему благоустроенным миром» [Гальцева, Роднянская 1988: 219].


[Закрыть]. И сам автор писал роман, наблюдая за жизнью в общежитии Дома литераторов, дома-«коммуны», организованного, чтобы в эти годы лишений оказать помощь самым выдающимся писателям Петрограда, предоставив им пищу, тепло и кров.

Но этого недостаточно. Наивный замятинский рассказчик Д-503 проводит нам экскурсию по своему городу-государству, вероятно, для того, чтобы увлечь читателя делом социальной инженерии в поистине массовом масштабе, во многом аналогичном тому, что должно было быть предпринято в новом коммунистическом государстве. Однако он позволяет нам заметить многочисленные тревожные детали быта и его собственные подрывные мысли – в результате положительный образ Единого Государства, который он намеревался нарисовать, превращается в свою противоположность. Очевидно, что не может быть никакого возвращенного рая: ведь трещины в общественном порядке видны невооруженным глазом – если только посмотреть дальше, чем Д-503 в своем наивном описании. В его сознании также есть изъяны, все они вполне естественны и наводят на мысль о надвигающейся опасности. Д-503 едва ли единственный, кто питает сомнения по поводу режима: с ним вступает в контакт и даже почти вовлекает его в свой заговор подпольная группа под названием Мефи, которая в конце концов устраивает восстание. В конце романа неясно, какая сторона одержит верх. Постройка, которая всего несколько дней назад казалась несокрушимой, оказывается на грани краха. Единственное эффективное средство, к которому прибегает режим, – хирургическое, часто насильственное удаление у граждан фантазии. Операция, равносильная лоботомии, имеет разрушительные последствия для личности и поведения человека («человекообразные тракторы», как называет их Д-503 [264]). Замятин как будто говорит: если утопия продолжит существовать, ее обитатели перестанут быть похожими на нас.

Первые читатели и слушатели Замятина, конечно, не были введены в заблуждение: роман быстро сочли подрывным, и его публикация была приостановлена. В некотором смысле работа по социальной организации в Едином Государстве оказалась выполнена даже слишком хорошо. В поисках утопии мы натолкнулись на антиутопию. Проблема утопии, как ее изображает Замятин, заключается не столько в материальных ресурсах или политическом контроле, сколько в человеческой нормальности. Например, Д-503 начинает отходить от верноподданического образа мысли и прислушиваться к революционерам, когда замечает в себе некие симптомы, которые считает признаками психического расстройства. Он начинает видеть сны, мыслить несвязно, ассоциативно, эмоционально и разумно. Он отправляется в Медицинское Бюро и, к своему ужасу, узнает, что у него есть «душа» и это совершенно неизлечимо. Хуже того, вскоре он начинает замечать те же симптомы у других. Врач говорит ему, что в городе началась эпидемия болезни «душа». Д-503 приходит к вполне предсказуемому выводу, что этим же страдают практически все нумера [277]. Суть, конечно, в том, что именно таких людей мы сочли бы совершенно здоровыми. И второе: само наличие болезни, будь то телесной или психической, говорит о том, что в утопическом окружении не все благополучно. Поскольку нумера на самом деле психически здоровы, их диагноз показывает, что они находятся не там, где им стоит быть. Если мы не можем чувствовать себя благополучно в утопии, то какая от нее польза?

Акцент на человеческой природе, в данном случае в форме психической нормальности, подчеркивается, когда Единое Государство принимает радикальные меры по «экстирпации» фантазии. Как и в большинстве случаев столь частого в научной фантастике конфликта между утопическим обществом и фантазией, эта Операция, по-видимому, основывается на трех соображениях. Первое: фантазия – источник неизбывного противостояния социальной организации. Второе: фантазия как будто имеет органическую основу, а следовательно, может быть подвергнута медицинским процедурам. И наконец, главное: фантазия каким-то образом тесно связана с самой сутью того, что мы считаем человеческой природой. Экстирпируйте ее, и социальная инженерия человека значительно упростится.

Но что мы потеряем, если нам удалят фантазию, не говоря уже о том, что может повлечь за собой эта Операция? Наша деятельность в значительной части сопряжена с вымыслом – это повествования разного рода, спекулятивное и абстрактное мышление, игры, сны и мечты [Kernan et al. 1973: 4–6]. То же можно сказать в защиту фантазии: ведь она, как и сновидения, каким-то образом необходима для психического здоровья, если не для самой жизни. Что касается ее биологической основы и связи с тем, что мы считаем человеческой природой, то собственно универсальность и архаичность фантазии наводят на мысль, что она, как и физиология, служит одновременно продуктом и механизмом эволюционного развития. Согласно той же логике, очевидно, что для ее существования есть веские причины, иначе ее бы просто не существовало. Рассматривая, как различные когнитивные предрасположенности – или, по выражению Туби и Космидес, механизмы, специфичные для предметной области, – выражены в тексте романа Замятина, мы выдвинем ряд гипотез об эволюции нашей способности создавать произведения искусства, в том числе фантастические повествования, такие, как «Мы».

Говоря о фантазии, необходимо провести важное разграничение. На одном уровне фантазия систематически функционирует как когнитивный инструмент, например в случае осознанных рассуждений. Ее диапазон практически неограничен и позволяет нам вообразить несуществующее, например утопическое общество, изображенное в «Мы». Она помогает нам планировать или предвидеть то, что может произойти. В жизнеспособном произведении искусства, таком, как «Мы», преимущественно рациональный уровень фантазии подвержен глубокому воздействию ее биологических субстратов. Генетически обусловленные побуждения, движимые в конечном счете естественным отбором, ограничивают диапазон и характер фантазий, которые с наибольшей вероятностью нас заинтересуют: именно ими определяются наши эмоциональные реакции на вымысел. Хотя на уровне систематического функционирования мы можем представить себе все, что угодно, эволюционная психология раскрывает нашу склонность сосредотачиваться на одних и тех же темах, которые, что примечательно, составляют весьма ограниченное ядро фантастической литературы.

В утопических произведениях неизменно уделяется большое внимание таким вопросам, как секс, размножение, агрессия, выбор жены или мужа и взаимный альтруизм. Это «человеческие проблемы», которые сегодня наиболее продуктивно анализируются эволюционистами просто потому, что они теснейшим образом связаны с первостепенным вопросом репродуктивного успеха. В этом нет ничего удивительного. Свободная от эмпирической необходимости, фантазия порождается разумом и работает на разум. Если разум – продукт биологической эволюции, то таковым должна быть и фантазия (см. [Rabkin 1983]).

Промежуточные механизмы диалектики «генетическая биология – эмоциональная реакция – фантазия» пока недоступны для объективного исследования. Однако мы можем проследить таксономию отдельно взятой фантазии, в данном случае романа Замятина, до причин, которые, как мы можем предположить, лежат в ее основе. Следует, однако, учесть еще одно различие между взаимодополняющими слоями фантазии. Систематические размышления, как правило, открывают нам то, что мы ожидаем найти, тогда как неконтролируемая, то есть спонтанная фантазия зачастую сообщает нам больше, чем мы ожидали узнать, особенно о самих себе. В этом и заключается великое предвидение замятинского романа о будущем первого крупного по замыслу утопического государства. Благодаря работе фантазии писатель сумел предугадать будущие события лучше, чем настоящие политики и планировщики. Как мы увидим, утопическая фантазия Замятина соответствует бессознательным структурам, о которых в 1920 году не было известно. Между тем Советский Союз можно рассматривать как порождение неконтролируемого философского дискурса. Хотя изначально система во многом основывалась на принципах рациональной социальной справедливости, вскоре она достигла противоположной крайности: сталинские чистки, печально известный ГУЛАГ и, наконец, торжество посредственности в период застоя. Полагаясь на фантазию, художественная литература, подобная «Мы», более результативно задействует способность познавать реальность: роман показывает, как с точки зрения когнитивной эффективности художественная мысль способна значительно превзойти философское исследование. Напомню, что если эволюционная психология верна, то она одинаково верна для всех биологических видов: и для тех, кто не обладает способностью к философской диалектике, и для того единственного, который этой способностью обладает, но, к счастью или к сожалению, редко ею пользуется по назначению. Согласно дарвинистской теории, поведение по большей части имеет бессознательную основу и достаточную степень успешности, чтобы обеспечить собственное выживание. Поскольку достоверной альтернативной гипотезы не существует, мы можем больше доверять художественной интуиции, поскольку она проистекает из этих же способностей. С величайшей чуткостью относясь к человеческой природе, Замятин сумел создать в романе ее узнаваемую проекцию, в значительной степени согласующуюся с сегодняшними научными положениями о человеческой природе.

В результате продуктивного хода мысли, обеспечиваемого творческим процессом, утопические произведения прекрасно подтверждают высказывание А. Дж. Аргироса о том, что искусство для общества служит орудием выбора из возможных вариантов будущего [Argyros 1991]. В этом заключается важная адаптивная функция фантазии. Эстетическое чутье позволяет нам придумывать идеальное общество и существовать в нем без особых затрат на его фактическое строительство, не говоря уже о самом главном требовании – о том, чтобы провести там остаток жизни. Искусство позволяет нам не только представить себе, как будет выглядеть вымышленная ситуация, но и благодаря косвенному опыту, порождаемому художественной литературой, получить некоторое представление о том, как ситуация будет ощущаться. Таким образом, мы получаем более широкие основания для выбора нашего будущего.

При этом кажется, что будущее, какой бы его вариант ни был выбран, может быть достижимым. Как отмечали многие исследователи утопической фантастики, склонность размышлять о возможном и желательном будущем получила новую жизнь в эпоху Возрождения, а в последующие столетия ее укрепило стремительное развитие науки, техники и промышленности. Человечество достигло определенной степени господства над своей средой обитания, – по крайней мере, в наших силах ее изменить, хотя и не всегда к лучшему. Эта новая способность формировать собственное будущее теперь требовала серьезного внимания. В конце концов, попытки создать утопические общества делались не раз, но в небольших масштабах, обычно в форме отдельных коммун. В нескольких случаях они охватывали целые государства; а страны бывшего советского блока некогда стремились распространить свою утопическую систему на весь мир, пусть даже огнем и мечом. В связи с этим неудивительно, что в тот период утопические сюжеты ширились все более быстрыми темпами. В них отразилась наша растущая озабоченность будущим, которое мы на самом деле могли бы создать.

И все же утопия потерпела поражение, по крайней мере на данный момент. Коммунистическая угроза, некогда столь острая, а для некоторых из нас соблазнительная, теперь уходит в историю. После окончания холодной войны и масштабной дезинтеграции Восточной Европы трудно вспомнить, что люди когда-то считали это начинание выполнимым и, более того, благим. Между тем утопическая (или, точнее, эвтопическая) художественная литература была почти полностью вытеснена антиутопиями или дистопиями. После большевистской революции, повлекшей за собой основание Советского Союза, – а в других странах в результате технического прогресса, приведшего к современному положению дел, – сама жизнь заставила ополчиться на будущее, которое теперь казалось слишком возможным. Благодаря великим классическим антиутопиям, таким как «Мы», «О дивный новый мир» и «1984», а также множеству других произведений, мы побывали в будущем, которое в некоторых философских умствованиях могло представать желанным. Но теперь, получив от художественной литературы опыт синкретического мышления, мы почувствовали, что утопии непригодны для жизни человека. Эти тексты помогли нам сформировать наше будущее, ибо, несомненно, Замятин, Хаксли и особенно Оруэлл стремились укрепить наше сопротивление распространению коммунизма и прочих форм социальной инженерии. Например, прозвище Старший Брат сегодня часто используется в американском политическом жаргоне в значениях, имеющих мало общего с изначальным смыслом, который оно имело в «1984».

Чем объяснить этот ход событий, это разграничение между утопией и антиутопией и, наконец, общие проблемы утопической (и антиутопической) фантастики? Как ни странно, набор генетически направленных тенденций поведения, которые можно назвать человеческой природой, проливает яркий свет на все три вопроса. Хотя далее мы будем упоминать и другие утопические и антиутопические произведения, свою аргументацию мы будем строить в первую очередь на исчерпывающем анализе одного текста – «Мы» Замятина. Если мы желаем понять, каким образом искусство воздействует не только на повседневную жизнь, но и на пути, которыми может пойти наше эволюционное будущее, необходимо исследовать один подлинный образец во всей его полноте.

Прежде всего идеализированное будущее теперь может быть предметом обсуждения в том смысле, что мы можем активно в него вмешиваться. Именно такую ситуацию представлял Замятин, когда писал роман. В 1918 году сам Ленин признавался, что не видит, какую форму должно принять новое утопическое государство: очевидно, планы в то время еще не приняли твердых очертаний. Однако, как мы уже отмечали, Замятин каким-то образом сумел предугадать черты будущего Советского Союза, которые появились только впоследствии, такие как «война кухням» [Олеша 1974: 16] с помощью государственной системы общепита или изоляция от внешнего мира. Работа тайной «полиции мыслей», навязываемая государством пропаганда и попытки стандартизации личной жизни уже шли полным ходом. Написание «Мы», вероятно, было лучшим, что мог сделать автор-одиночка, чтобы повлиять на ход событий. Учитывая неизбежное соображение о том, что преимущества при отборе направляют внимание к явлениям, которые, во-первых, могут повлиять на нашу совокупную приспособленность и которыми, во-вторых, мы можем в некоторой степени управлять, можно ожидать, что между нашей эволюционировавшей природой и типичным кругом наших интересов существует достаточно тесная связь. Проще говоря, поскольку утопия теперь дает нам реальную возможность повлиять на свою судьбу, поскольку еще есть время что-то изменить в ее посулах или угрозах, этот жанр стал интересным. Это помогает объяснить, почему мы оказываем ему повышенное внимание, что, безусловно, относится к «Мы» Замятина, второму по изученности на Западе[7]7
  После «Мастера и Маргариты» М. Булгакова.


[Закрыть] русскому роману XX века [Cooke 1994а].

Концепция человеческой природы помогает нам также провести разграничение между утопией и антиутопией. В самом общем смысле, утопия успокаивает нас, изображая общества, которые, несмотря на относительно современную технику и/или социальную организацию, напоминают группы, в которых жили наши далекие предки, охотники-собиратели, – причем жили на протяжении тысячелетий, по сути весь период эволюционного становления, гораздо более длительный, чем время, которое прошло с момента появления письменности. К. Маркс, безусловно один из ведущих мыслителей-утопистов, говоря о стихийном коммунизме в первобытных обществах, по всей вероятности, имел в виду ранние племенные группы. В большинстве положительных изображений небольшая утопическая община часто насчитывает всего несколько тысяч, а то и сотен жителей и расположена в сельской местности – эти особенности позволяют нам чувствовать себя непринужденно, хотя охотники-собиратели жили гораздо более малочисленными группами, вероятно около 50 человек [Kelly 1995: 213, 258; Maryanski, Turner 1992: 78]. Общественная организация в утопии относительно стихийна; она порождает лишь ограниченные иерархии: здесь слишком мало народу, чтобы создавать более разветвленные властные структуры, да в них и нет необходимости. Согласно марксистским заповедям, как только будет достигнуто эгалитарное бесклассовое общество, государство «отомрет». Члены коммуны будут жить в относительной анархии, самостоятельно следить за порядком и добровольно делиться друг с другом ресурсами. Однако это напоминает не столько Единое Государство, сколько первобытных людей, которые у Замятина обитают за пределами Зеленой Стены. Выйдя за пределы Зеленой Стены, Д-503 сталкивается с группой из 300–400 охотников-собирателей [242]. Примечательно, что он не может определить, кто среди них главный.

В антиутопических произведениях нас нервирует кардинальное изменение среды обитания. Общий дом, описанный в «Мы», сугубо городской: он построен из стекла и полностью отрезан от окружающей природы Зеленой Стеной. Все его обитатели живут в общежитиях, в крошечных прозрачных кабинках на одного человека; им отказано как в частной жизни, так и в личной идентичности. Вместо того чтобы, подобно многим нашим далеким предкам, бродить по обширной территории, граждане, как выясняется, строго ограничены в передвижениях: практически все, что им полагается, – это ежедневная прогулка, совершаемая рядами по четыре под Марш Единого Государства. Конечно, образ жизни охотников и собирателей может достаточно сильно разниться. Как утверждает Р. Л. Келли, «не существует единого исконного человеческого общества, не существует единой исконной селективной среды», которые могли бы отражать наше прошлое и, следовательно, «человеческую природу» [Kelly 1995: 338]. Тем не менее более широкие параметры, под которые они все подпадают, позволяют антропологам использовать их как основу для некоторых сравнений, наводящих на важные мысли. Например, согласно проведенному Келли обзору различных ныне существующих обществ охотников-собирателей, мобильность сопряжена с равенством и личной свободой, а оседлый образ жизни, как в Едином Государстве, напротив, с социальными иерархиями и неравенством [Там же: 148]. Безусловно, в футуристическом мегаполисе Замятина достигнуто своего рода равенство, и, если бы не существование Хранителей и всемогущего Благодетеля, можно было бы сказать, что нумера достигли бесклассового общества. Однако это общество огромно: десять миллионов жителей в одном городе. Вместо текучих отношений, ослабленной или отсутствующей иерархии и вечно праздничного настроя, которым, как предполагается, отличались наши первобытные предки, в жизни замятинских нумеров царит беспощадная регламентация. Их действия тщательно расписаны, вплоть до количества жевательных движений, которые положено делать во время еды. С другой стороны, подобно многим собирателям, чей образ жизни был, по выражению И. Эйбл-Эйбес-фельдта, «перенасыщен досугом» (цит. по: [Marianski, Turner 1992: 79]), люди, живущие по ту сторону Стены, похоже, располагают большим количеством свободного времени. Д-503 находит их вполне праздными, в то время как граждане Единого Государства работают практически круглосуточно: согласно «Часовой Скрижали», лояльным нумерам полагается лишь два чуть менее регламентированных «Личных Часа» в сутки. К тому же Единое Государство в буквальном смысле отгородилось от мира Зеленой Стеной. Предполагаемые в жизни охотников-собирателей спонтанность, свобода и покой, которые так привлекают современных антропологов, в антиутопии Замятина нигде не встречаются.