Текст книги "Человеческая природа в литературной утопии. «Мы» Замятина"

Одно из различий между утопией и антиутопией состоит также в том, что в антиутопии вопросы, связанные с демографией и самоидентификацией его граждан, нередко отражаются в неестественных именах, которые носят персонажи. Традиционные общества были невелики, и, чтобы дать человеку уникальное, отличающее его от прочих наименование, достаточно было личного имени плюс, возможно, какой-либо ссылки на родителя. Антиутопические общества, такие, как Единое Государство, играют на нашем чувстве индивидуальности, называя людей чрезмерно рационально, часто с добавлением числовых обозначений. Можно привести и другие примеры, в частности режимы, изображенные у А. Рэнд в «Гимне» (1938), где повествование ведется от лица Равенства 7-2521, и в фильме Дж. Лукаса «ТНХ 1138» (1971), названном по имени главного героя. По общепринятому убеждению, относиться к людям так, как если бы они действительно были статистическими данными, бесчеловечно. Каждый из нас в некотором смысле желает, чтобы его считали особенным, уникальным. Обозначения, подобные Д-503, R-13, 1-330 или S-4711, напоминают нам, что мы и сами не желаем, чтобы нас различали, скажем, по номерам страховых свидетельств, и сопротивляемся любым формам сериализации населения. Конечно, такая практика имеет бюрократический смысл в многочисленном сообществе, где все не могут знать всех и высока вероятность, что многие будут носить одинаковые имена. Но кому по душе бюрократы?

Таким образом, схема написания антиутопического произведения довольно проста: выяснить, какова человеческая природа, а затем оскорбить ее формами поведения, которые мы, скорее всего, сочтем неестественными и бесчеловечными. Автору антиутопии нужно всего лишь изобразить поведение, противоположное тому, к которому мы привыкли. Вымышленные утопии не похожи на примитивные общества. Некоторые из них призывают к чрезмерному контролю над населением с помощью полиции, обслуживающей диктаторские интересы социальной элиты; неудивительно, что многие коммунальные действия, включая совместное пользование имуществом, насаждаются принудительно. Некоторые утопии налагают жесткие ограничения на личную свободу – так, в «Утопии» (1516) Т. Мора «сифогрантам» необходимо получить разрешение, чтобы прогуляться по окрестностям города, а повторная супружеская измена карается смертной казнью. То же самое касается творчества: всем известно прискорбное намерение Платона изгнать поэтов из своего Государства. Только в «Уолдене Два» Б. Ф. Скиннера («Walden Two», 1948) остается достаточно места для такого универсального и, следовательно, естественного вида деятельности, как искусство. Напротив, общества, изображаемые в антиутопиях, таких как «Мы», «О дивный новый мир» и «1984», являют собой почти идеальную противоположность традиционному образу жизни собирателей. В конце концов, их цель – убедить читателей в том, что они не хотели бы там жить. Это задача не очень трудная. Хотя наш биологический вид обладает необычайной поведенческой гибкостью, мы можем жить практически везде только потому, что наделены также способностью постоянно воссоздавать ту среду обитания, к которой приспособила нас эволюция. Так, мы приносим природу в свои дома, например, в виде цветов. Иногда нам достаточно даже искусственных цветов, нарисованных пейзажей и обоев в цветочек. Примечательно, что цветы в любом виде для Единого Государства явление чужеродное.

Современные представления о человеческой природе проливают много света на проблемы, общие для утопической фантастики. Хотя фантастическое произведение может в принципе повествовать о чем угодно, утопическая и антиутопическая литература постоянно повторяется, вынося на поверхность одни и те же темы. Эти темы соотносятся с вопросами, особо важными для нашей совокупной приспособленности, вопросами, к которым именно по этой причине мы испытываем врожденный интерес. Они удивительно напоминают модули «предметных областей», выявленные Туби и Космидес – это помогает нам понять, почему некоторые нарративные явления так безотказно вызывают повышенный отклик у читателей. Вряд ли найдется статья о «Мы», в которой не упоминалось бы о буквенно-цифровых именах. Как мы увидим в следующей главе, Замятин также оскорбляет нас, сильно преувеличивая нашу эволюционную склонность к совместному приему пищи. Примерно то же произойдет в других главах, в которых мы рассмотрим, как различные психологические модули – все они соответствуют принципам естественного отбора – проявляются в тексте.

Начиная со второй главы мы будем вначале исследовать когнитивные склонности, в значительной степени согласующиеся с построением утопии. Не было бы нужды в антиутопическом сопротивлении, не будь у нас изначальных утопических импульсов. Они проявляются в нашей склонности к сотрудничеству, более того, в самом общественном договоре, символом которого служат идеализированные собрания за обеденным столом. В третьей главе рассматривается еще одна важная особенность социальной психологии – то, как харизма, которую мы приписываем вождям, способствует организации общества. Далее мы поговорим о том, как математические образы в романе выявляют наш дискомфорт от рационального мышления, возникновение которого, как мы предполагаем, было относительно недавним событием в нашей эволюционной истории. Поскольку разум и логика часто считаются атрибутами утопических замыслов, это открытие еще раз поясняет, почему наша психика плохо подходит для высокоорганизованной социальной инженерии. Затем мы обратимся к областям сознания с более высокой сопротивляемостью к социальному контролю. В пятой главе нам на помощь придет психология развития, чтобы объяснить непреходящую потребность человека в юморе и игре – поведении, которое в конечном счете разрушает любые утопические планы. В следующей главе я приведу массив заслуживающих особого внимания образов, связанных с саморазрушением, чтобы продемонстрировать, как мазохизм путает карты социальной инженерии – примерно то же происходит в «Записках из подполья» Ф. М. Достоевского. На основании тех же доказательств я, несмотря на свойственное эволюционистам скептическое отношение к психоанализу, выдвигаю предположение, что концепция Фрейда о воле к смерти согласуется с естественным отбором. В седьмой главе будет рассмотрен распространенный конфликт между семейной политикой утопии и поведенческими универсалиями в сфере секса и репродукции – проблемами, которые лишь в редких случаях не вызывают повышенного интереса и не ведут к иррациональному поведению. Далее следует глава, в которой рассматриваются явления, связанные с вегетативной нервной системой, – совокупность непосредственных реакций, таких как притяжение и отвращение, которые, как представляется, часто возникают помимо сознательных умственных процессов, не говоря уже о контроле. В предпоследней главе исследуется тип людей, более восприимчивых к жизни в условиях социальной инженерии, страдающих синдромом Аспергера, – поразительное предвосхищение психологических открытий, сделанных лишь десятилетия спустя. И в завершение исследования мы обратимся к проблемам творчества, к удивительному вниманию, которое уделено в тексте практике письма как форме самовыражения, и последующему развитию личностной идентичности, как оно изображается в утопической литературе. Хотя «Мы» Замятина используется как репрезентативный, по сути архетипический случай, я постоянно сравниваю его с другими утопическими произведениями. Некоторые выводы будут основываться не только на самом тексте, но и на тщательном изучении обширной научной и художественной литературы, посвященной этому роману.

Наше растущее понимание человеческой природы во многом объясняет, почему важно не только то, что жизнь в утопии скучна, но и другой факт: что скучна сама утопическая фантастика. Эмоции вырабатываются у нас по причинам, которые по крайней мере когда-то были вескими. Как утверждает Тёрнер, наше влечение к красоте в целом соотносится с биологической жизнеспособностью, и это, как правило, побуждает нас к более здоровому образу жизни [Turner 1991]. Например, приверженность охотников-собирателей к блужданию по обширной территории может быть связана с отвращением к скуке, которое, по-видимому, побуждало наших предков закреплять за собой свои проверенные ресурсы и отправляться искать новые. Мы в чем-то ведем себя сходным образом и сегодня, когда путешествуем в космосе, открывая его новые области, что можно сравнить с «путешествием» читателя по тексту в поисках развлечения. Весьма важно, что именно избегание скуки стоит во главе угла всего современного искусства. И примечательно, что жанр вымышленной утопии в последнее столетие почти полностью уступил место антиутопическому нарративу – просто потому, что последний гораздо интереснее, а порой бывает и вовсе захватывающим. Таким образом, факт, что мы признаем «Мы» эстетическим шедевром, исключительно важен. Конечно же, стремительно развивающийся сюжет, с его политическими интригами и сексуальным соперничеством, вызывает что угодно, кроме скуки, – утопия вытеснена антиутопией. Это и есть литературная «гедонистическая» награда, которую читатель получает за то, что встает на защиту своей человеческой природы.

Остается еще один вопрос, который необходимо поднять, прежде чем мы отправимся в путь по островам когнитивной структуры «Мы». Текст не просто отсылает читателя к нашей общей человеческой природе – человеческое проявляется в тексте. В начале романа Замятин представляет нам Д-503 как крайне неловкого и ненадежного рассказчика. «Неужели Д-503 имеет в виду именно то, что говорит?» – этот вопрос, несомненно, должен возникнуть у каждого читателя. По мере того как главный герой начинает разбираться в собственной психике и обнаруживает намеки на свой в значительной степени неизменный набор психологических склонностей, он на глазах становится более человечным, правдоподобным и отзывчивым. По сути, роман воздействует, то есть становится жизнеспособным текстом, привлекая и удерживая наше внимание, отчасти потому, что автору удалось изобразить в нем правдоподобную личность. Как это бывает с персонажами других великих литературных произведений, мы начинаем чувствовать, что знаем Д-503, что если бы мы встретили его за пределами книги, то опознали бы даже в современной одежде. Важнейшим знаком нашего соучастия в тексте служит то, что мы начинаем чувствовать эмпатию по отношению к герою. Это происходит потому, что мы обнаруживаем у него все больше тех же черт, которыми обладаем сами. Выясняется, что он один из нас, потому что у нас с ним одна и та же человеческая природа. И, как показано в романе и непосредственно текстом романа, мы всегда будем стремиться узнать, что значит быть человеком, быть «нами». Гены могут работать на ограничение нашей человечности, но они же обеспечивают высшую гарантию нашей человеческой природы.

Глава 2
Общий стол в утопии

1. Семейный отбор и утопия

В обширнейшей литературе, посвященной «Мы», едва ли не чаще всего цитируется отрывок, где Д-503 описывает ежедневные трапезы. Здесь в микрокосме дана самая суть социальной инженерии в гиперболизированном представлении Замятина:

Каждое утро, с шестиколесной точностью, в один и тот же час и в одну и ту же минуту, – мы, миллионы, встаем, как один. <…> // сливаясь в единое, миллионнорукое тело, в одну и ту же, назначенную Скрижалью, секунду, – мы подносим ложки ко рту… [147].

Этот короткий эпизод не играет важной роли в драматических событиях романа, но описанием высокосинхронизированного приема пищи Замятин задевает читателя за живое. Одно из подчеркнуто человеческих занятий – совместное принятие пищи – здесь напоминает фабричную конвейерную ленту. Как и в других сценах романа, Замятин высмеивает моду на идеи американца Ф. У Тейлора, изучавшего рабочее время и движения во время труда с целью повышения эффективности производства. В годы после Октябрьской революции «тейлоризм» стал особенно популярен среди организаторов коммунистического производства. На советских предприятиях планировалось ввести аналогичную систему, чтобы труд рабочих был подобен функционированию деталей в машине. Этот механистический идеал отражался в произведениях поэтов Пролеткульта и позже сохранялся в производственных романах, например «Время, вперед!» В. П. Катаева (1932).

Примечательно, что в «Мы» механизация рабочей силы осуществляется с согласия управляемых. Как будто в соответствии с принципами усвоенного угнетения, система Тейлора в столовой доведена до такой крайности, что повстанцы планируют захватить «Интеграл», первый ракетный корабль Единого Государства, заперев экипаж именно в столовой [254]. Хотя заговор раскрыт властями и предотвращен, все нумера в 12 часов откликаются на звонок к обеду. Более того, в Едином Государстве не только строго расписаны часы приема пищи, но и во время еды синхронность движений соблюдается с точностью до доли секунды [147]. Нумерам предписано выполнять пятьдесят жевательных движений на каждый кусок. Темп жевания отбивается метрономом [205]. Но интернализация системы доходит до еще большей крайности. Хотя рассказчик расстроен обвинением 1-330 в том, что он выдал план повстанцев тайной полиции, он все равно молча сидит напротив нее за столом и выполняет предписанные жевательные движения, как будто это проделывает его внутренний «граммофон» [274].

Сцены еды в «Мы», по-видимому, воплощают в себе социалистический принцип разделения ресурсов между жителями утопии на основе абсолютного равенства; точно так же нумера живут в одинаковых стеклянных квадратных кабинках, носят одинаковые «юнифы» и имеют общее право друг на друга «как на сексуальный продукт» [153]. Они питаются исключительно кубиками «нефтяной пищи» – продуктом, который легко разделить точно поровну. Казалось бы, эта практика, как и другие политические меры в Едином Государстве, должна способствовать более рациональной социальной справедливости. Антиутопия Замятина всего лишь в преувеличенном виде демонстрирует многие общественные идеалы, популярные как в России, так и в большинстве западных обществ. Помимо прочего, во время общих трапез граждане находятся в непосредственной близости друг с другом, но не общаются. По сути, роман содержит одну из важнейших литературных трактовок этого современного оксюморона – городского отчуждения, одиночества в условиях высокой плотности населения. Замятин представляет все эти идеалы так, что они нам совершенно не импонируют, а напротив, легко укладываются в сатирическую интенцию автора. Чтобы понять, что здесь не так и чего не хватает в этом изображении одного из самых человечных занятий, следует обратиться к нашей древней традиции совместного употребления пищи.

Начнем с того, что люди, собирающиеся за одним столом с Д-503, не составляют общества. Нумера имеют мало общего друг с другом – это проявляется и в других аспектах функционирования Единого Государства. В результате как обстановка за столом, так и общество в целом не отвечают нашей потребности жить в гармоничном единении.

Если бы не наша давняя мечта об идеальном общественном порядке, антиутопической фантастики, подобной «Мы», просто не существовало бы. И утопия, и антиутопия отражают потребность такую же древнюю, как само человечество. Утопия постоянно присутствует в нашем мышлении, и ее вездесущность поразительна, особенно если учесть, что эта идея никогда не была реализована в течение длительного периода и в большом сообществе. Можно вспомнить значительное количество книг, конференций, исследований и прочих источников, посвященных утопизму; между тем сегодня достаточно редко обсуждается, например, монархия, хотя этот вид правления преобладал в обществе на протяжении тысячелетий. Наши утопические планы почти неизбежно терпят неудачу, и это мы можем приписать самой человеческой природе. Но мы все равно продолжаем мечтать и пытаться создать абсолютно справедливое общество. А это говорит о том, что при всем своем несовершенстве мы склонны к утопизму – это, скорее всего, обусловлено нашим общим прошлым как более или менее равноправных охотников-собирателей. По самой своей природе мы одновременно утописты и антиутописты.

Всеобщность утопии, как и ее противоречивость, как и наша неудовлетворенность ею, отражают глубинные основы нашего поведения, где в равной степени присутствуют генетически укорененные склонности к групповому отбору, с одной стороны, и индивидуальному отбору – с другой. Бурная полемика между эволюционными психологами о том, какая сила берет верх, по-видимому, никогда не решится в пользу одной из сторон: при всех колебаниях от полюса к полюсу истина останется где-то посередине. Наш генотип изобилует противоборствующими силами, возможно из-за «тонкой настройки», которой мы обязаны естественному отбору. Почему же тогда мы должны ожидать, что наше поведение и его структура будут простыми? Э. О. Уилсон объясняет, каким образом естественный отбор работает на то, чтобы утопические мечты оставались не более чем мечтами. Если бы доминировал групповой отбор, сообщество конформистов, скорее всего, стало бы уязвимым для меняющихся условий, включая конкуренцию со стороны соседних сообществ, более разнородных и более склонных к принятию новых стратегий. Добавим, что именно это случилось с якобы утопическим, но негибким в поведении советским блоком. С другой стороны, недостаток конформизма тоже может привести к упадку и гибели общества, а вместе с ним исчезнут и эгоистичные индивиды – продукт индивидуального отбора [Уилсон 2015:268–269][8]8
  В глубоком исследовании обращения общества со своими наиболее умными и стремящимися проявить индивидуальность членами Э. С. Рабкин отметил, что сообщества должны уметь держать нонконформистов как в узде, так на случай необходимости и в состоянии готовности [Rabkin 1990]. Один из способов научиться этому – читать и писать утопическую фантастику.


[Закрыть]. Пусть совместное принятие пищи не позволяет нам класть «два горошка на ложку», зато в лучших случаях оно приводит к приемлемому компромиссу между двумя противоречащими друг другу побуждениями.

Можно надеяться, что именно такое тонкое равновесие присутствует в семье, собравшейся за столом: для многих из нас это идеальное общество в миниатюре. Семья – это союз, и не только благодаря общему опыту и уникальному семейному языку: члены семьи заботятся друг о друге согласно принципам родственного альтруизма и группового отбора. Учитывая, что у них много общих генов, мы с уверенностью можем сказать, что они в большей или меньшей степени способствуют своей репродукции в соответствии с основным правилом социобиологии Э. О. Уилсона. Однако, за исключением идентичных близнецов, братья и сестры все же обладают разными генами, а также индивидуальными соматическими рефлексами, которые требуют, чтобы они заботились не только о родственниках, но и о себе. Более того, они соперничают за одни и те же родительские ресурсы, включая пищу[9]9
  В романе Дж. Оруэлла «1984» Уинстон Смит с чувством вины вспоминает, как в период больших лишений требовал и воровал еду у матери и младшей сестры [Оруэлл 1989: 115–116].


[Закрыть]. Ритуалы совместного употребления пищи представляют собой утопическое действо, поскольку обычно служат уравновешиванию наших общих и соперничающих интересов.

Совместное употребление пищи, основной акт проявления альтруизма, глубоко укоренилось в культуре и содержит в себе огромную эмоциональную ценность. Именно благодаря этим факторам оно остается значимым до сих пор. В начале времен, по крайней мере, так гласит Библия, Ева поддалась искушению, откусив от рокового плода. После чего протянула плод Адаму. Индивидуальный отбор, или неразумный эгоизм, возможно, побудил бы ее приберечь тайны добра и зла для себя лично, но она предпочла поделиться и плодом, и новым знанием со своим спутником жизни. Какое удовольствие от еды, если мы не можем с кем-то его обсуждать? В Библии за этим немедленно последовал половой акт.

Замятин иронически обыгрывает этот миф. Библейская сцена воспроизводится в «Мы», когда искусительница 1-330 заманивает Д-503 в Древний Дом и поит его алкоголем: в Едином Государстве, как и в Эдеме, это считается особо тяжким преступлением. Как сказал мне в личной беседе Г. Керн, Замятин объединяет в одном акте проглатывание, причастие и прелюбодеяние: 1-330 соблазняет Д-503, «вливая» ему в рот зеленый ликер во время поцелуя [175]. Д-503 немедленно испытывает и опьянение, вероятно психосоматическое, и момент прозрения относительно природы психологии: ему внезапно становится ясно, что сознание всего лишь тонкая скорлупа, под которой бушует вся остальная психика. Он срывает с 1-330 одежду, но она приводит его в чувство прежде, чем он успевает удовлетворить свою сексуальную страсть [175]. В более позднем эпизоде, когда 1-330 соблазняет Д-503, она говорит ему: «Ну-с, падший ангел. Вы ведь теперь погибли» [187]. Друг детства Д-503, поэт R-13, также упоминает грехопадение, пересказывая сочиняемое им стихотворение, в котором фигурирует «древняя легенда о рае» – Адаму и Еве был предоставлен выбор: «или счастье без свободы – или свобода без счастья» – и они, «олухи», выбрали свободу и «потом века тосковали об оковах». По словам R-13, Единое Государство вернуло «оковы», о которых мы тосковали с тех самых пор, но это произошло ценой подлинных общих трапез и многого другого [178–179].

Неудивительно, что совместный прием пищи занимает видное место в основополагающих текстах нашей культуры: по общему наблюдению, это универсальная человеческая склонность. Уилсон и Ламсден утверждают, что обычай делиться пищей «в той же степени, в какой любой анатомический признак, лежал в основе [нашего] долгого эволюционного восхождения» [Lumsden, Wilson 1983: 92]. Ткани мозга, особенно в период роста, требуют много энергии: до 60 % калорий от имеющихся при рождении. Таким образом, охота была необходима для умственного развития, которое, в свою очередь, необходимо для более успешной охоты. Примечательно, что, по словам С. Пинкера, «у плотоядных отношение размера мозга к размеру тела больше, чем у травоядных» [Пинкер 2017: 218]. А согласно Р. Л. Келли, «реконструкции эволюции гоминидов давно позволяют предполагать, что свидетельства о совместном употреблении пищи, особенно мяса, имели решающее значение для выявления первых признаков человечности среди гоминидов плиоплейстоцена» [Kelly 1995: 162]. Общие трапезы сыграли роль в синергии событий, которыми порядка двух миллионов лет назад сопровождалось судьбоносное развитие бипедализма. Вертикальное положение не только помогало быстрее освоить территорию, но и освободило нам руки, позволив создавать инструменты и оружие для более успешной добычи пропитания. Хождение на двух ногах также позволяет нам вынашивать родившихся преждевременно детей – то есть всех, учитывая, что младенцы рождаются задолго до того, как смогут самостоятельно ходить. Этот вид адаптации обеспечивает дальнейшее внеутробное развитие черепа, а следовательно, интеллекта. Все эти события привели к появлению социальной организации, включая более выраженную дифференциацию полов и разделение труда, уравновешенное моногамными узами и супружеским договором о совместном использовании добытых ресурсов в рамках ядерной семьи. Вероятно, это непосредственно относилось ко всему племени охотников-собирателей, которое «в действительности является большой семьей» [Уилсон 2015: 134]. Без сомнения, благодаря естественному отбору склонность делиться пищей легко усваивается. Маленькие дети с удовольствием предлагают еду взрослым [Lumsden, Wilson 1983: 11–12]. Совместная трапеза играет определенную роль во многих традиционных ритуалах: русские, например, встречают гостей хлебом-солью.

Переселившись в саванну, наши предки – гоминиды столкнулись с видами, чьи особи превосходили их по размеру, – как с добычей, так и с хищниками. Некоторые палеоантропологи предполагают, что существовала по меньшей мере промежуточная стадия, на которой в пищу употреблялось мясо животных, убитых другими хищниками. Р. Дж. Блюменшайн [Blumenschine 1986] отмечает, что этот процесс тоже требовал совместного труда с определенной степенью специализации, касалось ли это организованной защиты или транспортировки туш на общую площадку. Все это было прекрасно известно Замятину – Благодетель ссылается на эту деятельность, говоря о моменте, когда его утопия наконец будет достигнута: «…осталось только освежевать добычу и разделить ее на куски» [184]. Уилсон отмечает, что, как и все другие животные, которые охотятся на дичь крупнее себя – львы, гиены, волки и африканские дикие собаки, – люди выходили на охоту стаями [Уилсон 2015: 136]; это могло служить дополнительным стимулом к дележу добычи, но наш вид откладывал потребление до тех пор, пока тушу не относили или отволакивали на домашнюю базу [McGrew, Feistner 1992: 236]. Так же ведут себя некоторые общественные насекомые. Очевидно, что людям в этой деятельности помогало наличие у них языка; оно также способствовало развитию общего потребления пищи в гораздо большей степени, чем у других приматов [Уилсон 2015: 137; Isaac 1978].

Охота, в отличие от собирательства, непредсказуемое занятие с неравномерной отдачей. С одной стороны, охотники далеко не всегда могли быть уверены, что им достанется добыча. С другой стороны, успешная охота вполне может принести столько мяса, что его окажется слишком много для самого охотника и его ближайших родственников (обычно в таких обществах охотой занимаются мужчины, а собирательством – женщины). Совместное употребление пищи уравновешивает циклы изобилия и голода. Если добыча оказалась крупной, не всегда есть возможность сохранить излишки мяса для последующего употребления. В этом случае тем более разумно поделиться им с соседями в надежде, что когда-нибудь они отплатят тем же [Kelly 1995: 202]. Как отмечает Пинкер: «За неимением холодильников, единственным надежным местом, где можно сохранить мясо впрок, являются организмы других охотников, которые отплатят тебе тем же, когда повезет им. Это способствует образованию союзов между мужчинами и развитию обмена, который есть во всех обществах охотников и собирателей» [Пинкер 2017: 220]. Он указывает, что «совместный прием пищи во все времена был для людей средством формирования союзов…» [Там же: 424].

Однако не следует чрезмерно идеализировать существующие модели совместного употребления пищи. Прежде всего, большинство родителей знает, что дети не всегда готовы делиться и на самом деле они нередко соперничают за еду, особенно с братьями и сестрами. Как и во многом другом, мы в этом смысле подвергаемся воздействию противоположных сил. Проблема встает более остро, когда речь идет о людях, не связанных родством и не подверженных чувствам родственного альтруизма. Взаимный альтруизм требует уравновешенной взаимности. Люди быстро вычисляют обманщиков и враждебно относятся к партнерам, вклад которых непропорционально мал. Р. Триверс утверждает, что экспансия человеческого мозга стала результатом гонки когнитивных вооружений между потенциальными обманщиками и лентяями, с одной стороны, и «сыщиками», полными решимости стоять на страже взаимного альтруизма, – с другой [Trivers 1985]. Тщательное изучение распределения продовольствия у охотников и собирателей демонстрирует, что оно осуществляется согласно расчетам затрат и выгод, проводимым теми, кто этот провиант поставляет. Примечательно, что эта деятельность сосредоточена в первую очередь на мясе, конечно же, потому, что поставки мяса, как правило, ненадежны. Напротив, стабильно поставляемые продукты, такие как злаки, в меньшей степени служат объектом дележа – в этом нет особой необходимости, что известно всем сторонам. Таким образом, даже в обществах охотников-собирателей утопическое совместное потребление пищи недостижимо. Распределение продовольствия у них все равно строится вокруг биологической семьи; иными словами, под маской группового отбора оно тем не менее благоприятствует родственному альтруизму [McGrew, Fesitner 1992: 236].

Чего обычно нет в замятинских описаниях трапез, так это разговоров. Д-503 упоминает «длинные, стеклянные столы; медленно, молча, в такт жующие шаро-головы» [205]. Тишина стоит полная, в ней слышно лишь, как «потукивает метроном», как и все остальные, Д-503 отсчитывает пятьдесят жевательных движений на каждый кусок, а это, без сомнения, не располагает к беседе. С другой стороны, после того, как попытка захватить «Интеграл» проваливается, сам Д-503 ест молча, но слышит, как 1-330 обсуждает с безымянным лысым профессором благородство [274]. Однако это исключение, которое позволяет себе самый деструктивный персонаж в романе и, наверное, во всем Едином Государстве, учитывая, что речь идет о предводительнице Мефи. Общие трапезы удовлетворяют нашу эмоциональную потребность делить свое время и еду с собратьями. Как и универсальность этой формы поведения, общие ощущения, которые она дает, в частности удовольствие, скорее всего, указывают на ее биологическую полезность. Э. Берн постулирует врожденную, «биологическую» потребность в стимулах, особенно в виде социальных контактов, и в упорядоченной, структурированной деятельности. Он отмечает, что нам присущ «страх одиночества (или отсутствия социальных стимулов)» [Берн 2009: 316]. Эта и многие другие потребности удовлетворяются за счет совместных трапез. Разве нас, как Дж. Э. Слассера, не страшит одинокий едок [Slusser 1996], особенно если им можем оказаться мы сами?

По целому ряду взаимосвязанных причин человек, как принято выражаться, общественное животное. Совместная трапеза обычно сочетается с обменом информацией в форме застольной беседы. Среди союзников, тех, кто с большой вероятностью участвует в общей трапезе, как отмечает Пинкер, «цена обмена информацией незначительна». Информация – это «единственный товар, который можно передать кому-то и в то же время сохранить у себя» [Пинкер 2017:213,215]. Хотя нежелательно, чтобы информация о ресурсах или другие секреты достигали ушей конкурентов, наличие общеизвестной информации, как правило, избавляет получателя от необходимости приобретать знания методом проб и ошибок, особенно если речь идет об охоте на добычу и избегании хищников. Р. Майло и Д. Квиатт утверждают:

Разумно было бы предположить, что способность к социальному сотрудничеству, особенно в отношении средств к существованию и репродуктивного поведения, с самого начала эволюции гоминидов находилась под сильным давлением естественного отбора; также представляется разумным, что способность передавать и сохранять внутри групп информацию, касающуюся средств к существованию и воспроизводства, входила при отборе в совокупность социальных моделей поведения [Milo, Quiatt 1994: 334].

Такой ход мысли справедлив и для сегодняшнего дня – вот только в развитых обществах темой застольных разговоров будут, конечно же, не добыча и хищники, а другие вопросы, так или иначе связанные с успешной репродукцией: материальные возможности и угрозы, условия труда, конкуренты на профессиональном, социальном или любовном фронте. «Сплетни во все века и во всех странах были любимым времяпровождением людей, потому что знание – сила», – отмечает Пинкер [Пинкер 2017: 591]. Что характерно, сплетни принимают форму обмена информацией. Часто, если кто-то хочет «покопаться в мозгах» у другого человека, эта асимметричная передача ценных знаний компенсируется каким-то другим способом. Например, кто-то, вероятно, заплатил за книгу, которую вы сейчас читаете. Спасибо ему, кем бы он ни был.