Текст книги "Человеческая природа в литературной утопии. «Мы» Замятина"

5. Жизнь в общественной столовой

В «Легенде о Великом Инквизиторе» Достоевский предугадал многие черты будущего Советского Союза, но его предупреждениям почти никто не внял. Вскоре после Октябрьской революции новое правительство разослало приглашения на общую трапезу. Из-за лишений Гражданской войны в общественных столовых некоторым предоставлялось бесплатное питание. Весьма вероятно, это «приглашение» касалось и Замятина, и других многострадальных писателей, нашедших убежище в петроградском Доме литераторов.

Когда кризис миновал, общественная столовая из места, где оказывалась помощь нуждающимся, превратилась в «социальный конденсатор» для «нового советского человека». В 1930 году Эль Лисицкий утверждал, что приготовление пищи должно быть перенесено из частной отдельной кухни в общую кухню-лабораторию, обед – в общественные столовые [Лисицкий 2019: 39]. Государство было с этим согласно: в том же году оно задалось целью заставить половину населения питаться в столовых; это составляло важную часть его деятельности по разрушению традиционной семьи [Корр 1970: 106].

Частная кухня, неразрывно связанная с семейной общей трапезой, снова и снова всплывает в советском архитектурном дискурсе; все понимали: чтобы революция привела к утопическому коммунизму, с этими явлениями нужно как-то бороться [Stites 1989:201]. Согласно Э. С. Синглтон, «марксистская теория предполагает распад частного домохозяйства и замену его коллективной домашней экономикой» [Singleton 1997:106]. Очевидно, что кухня была стержнем домашнего хозяйства. И весьма характерно, что главная конфронтация лидеров США и СССР времен холодной войны (пресловутые «кухонные дебаты» 1959 года между Р. Никсоном и Н. С. Хрущевым) была спровоцирована выставкой американской бытовой техники в Москве.

Слова «Объявлена война кухням» из «Зависти» Ю. К. Олеши (1927) делают портрет Андрея Бабичева, директора треста пищевой промышленности и создателя величайшей в мире общественной столовой, также сатирой на советскую политику насильственно насаждаемого совместного питания: «Ему хотелось бы самому жарить все яичницы, пироги, котлеты, печь все хлеба. <…> Кустарничанию, восьмушкам, бутылочкам он положит конец. <…> Если хотите, это будет индустриализация кухонь» [Олеша 1974: 15–16]. Одним из способов избавиться от отдельных частных кухонь было просто перестать их строить. План построения социализма в книге Л. М. Сабсовича «СССР через 15 лет» (1929) не предусматривал покупки и приготовления еды, домашних трапез и кухонь [Stites 1989: 199]. Таким было пресловутое проектирование «жилых ячеек», квартир, рассчитанных на одного человека: «…простая ячейка с минимальной площадью для кровати и рабочего стола» [Kudriavtsev, Krivov 1987]. Вот вам и жизнь в общежитии, подобном замятинским стеклянным кабинкам без кухонного оборудования. Как считали некоторые проектировщики, семье, собравшейся за общим обеденным столом, не было места в будущем. Вместо этого должны были быть построены более крупные и эффективные предприятия общественного питания, которые получали бы преимущество в распределении ограниченных запасов продовольствия, особенно мяса. Это было очевидно любому, кто сравнивал предложения общепита с тем, что было доступно на государственных рынках. Планы по механизации столовых доходили до крайности. Манифест Н. Кузьмина «Проблема научной организации быта» (1930) призывает к стандартизации всех видов деятельности, включая время приема пищи. Он отводит всего пятнадцать минут на завтрак, тридцать – на обед и двадцать пять – на ужин [Кузьмин 1930]. Уместно еще раз отметить, как мало драгоценного времени остается для подлинной социализации, то есть разговора во время еды. «Мы», написанный десятью годами ранее, удивительным образом предвосхищает эти идеи.

Но чем все-таки так плоха жизнь в столовой? Люди едят в этих заведениях по собственной воле, но обычно лишь время от времени, а не постоянно. Обед или, точнее, прием пищи в общепите – слишком безразличное, слишком анонимное занятие. У Рихтера берлинцы будущего рассаживаются случайным образом, там, куда их направляют полицейские. Обратите внимание, что в «Мы» нумера сидят за длинными стеклянными столами – обстановка не способствует непринужденному общению.

Благодаря чисто человеческим преимуществам общих трапез при социализме русские были готовы на многое – например, стоять в бесконечно длинных очередях, – лишь бы обеспечить себе возможность питаться дома, с семьей. Так было всегда, несмотря на высокие цены на продукты питания и на то, что по технике и эффективности государственный общепит намного превосходил домашние кухни. Подобно богатырям князя Владимира, мы хотим знать, каково наше место за столом. И это, скорее всего, место среди родственников. Вспомним счастливый конец «Руслана и Людмилы», когда князь Владимир сидит за столом: «Запировал в семье своей» [Пушкин 1960а: 84].

Да, мы действительно любим застолья с друзьями и новыми знакомыми, но это особые случаи, когда подается исключительная, праздничная еда, и посещаем мы их лишь по собственному желанию. Мы ни в коем случае не хотим сказать, что единственный вид застолий, способный к длительному выживанию, – тот, в котором участвуют только кровные родственники. Иногда организация совместного питания оказывалась успешной, например во многих утопических коммунах. Исследование Р. М. Кантер, посвященное успешным и неудачным американским утопиям, помогает нам увидеть как границы утопических склонностей, так и то, что представляется их биологической основой. В первую очередь она отметила, что жизнеспособность этих групп положительно соотносится с действием механизмов вовлеченности, «социальных практик, которые способствовали формированию и сохранению вовлеченности членов групп» [Kanter 1972: 75]. К ним относятся формы совместного пользования имуществом, упорядоченные групповые контакты, вклад в общие начинания, однородность членов группы, географическая изоляция и охрана границ, обезличивание, сочетающееся с иерархическим ранжированием участников, поддержание тайны руководящей верхушкой, чувство превосходства, жертвенность, отречение, исповедь, наставничество, групповые ритуалы общения и, наконец, коммунальное жилье и трапеза.

Выделенные Кантер механизмы вовлеченности представляют собой по большей части общие места литературных утопий. Все это можно найти и в «Мы», но с антиутопическим эффектом, который отталкивает читателя от вовлеченности в группу. По сути, эти механизмы преувеличены до бесчеловечности. Как обнаружила Кантер, в сообществах, просуществовавших более одного поколения, использовались не все вышеупомянутые принципы. Это говорит о том, что количество подобных механизмов, которые мы готовы выдерживать в долгосрочной перспективе, имеет биологический предел [Там же: 132]. Мы не полностью эволюционировали от режима индивидуального отбора к групповому отбору. И из всех этих механизмов совместный прием пищи обладает самой низкой корреляцией с успехом. Существует также вопрос, до каких границ доходят сами эти меры. Поучителен опыт израильских кибуцев, вероятно крупнейшего утопического начинания, увенчавшегося успехом. Кибуцники едят в общих залах, но, несмотря на попытки растворить ядерную семью в более многочисленном собрании, близкие родственники, как правило, сидят вместе за отдельными столами [Cronk 1999: 213].

Очевидно, что все принципы социализации основываются на том, что вовлеченность должна быть добровольной. П. Филдхаус утверждает, что общая неудовлетворенность едой в столовых, больницах и других строго регулируемых предприятиях общепита обусловлена кажущимся отсутствием выбора; это так даже в тех случаях, когда посетителю предлагается более широкий ассортимент, чем при домашнем питании, которое все равно остается гораздо предпочтительнее [Fieldhouse 1986: 78]. Одним из основных преимуществ совместного питания и вытекающего отсюда разделения труда служит большее разнообразие продуктов питания при каждом приеме пищи [Isaac 1978: 100].

Кантер также предполагает, что численность групп имеет естественный предел. Когда число участников переваливает за сотню, возникают проблемы. Самые успешные современные коммуны насчитывают в среднем около тридцати человек; по оценке Р. Келли, в обществах охотников-собирателей это число составляет от двадцати пяти до пятидесяти [Kelly 1995: 25]. Нетрудно понять, как это соотносится с застольем. Гораздо вероятнее, что вы будете чувствовать себя непринужденно со своими сотрапезниками и получать удовольствие от беседы, не говоря уже о том, чтобы установить с ними эмоциональную связь, в том случае, если хорошо их знаете – а это требует повторяющихся личных контактов с ограниченным числом людей. Утопический импульс состоит в том, чтобы распространить чувство семейной принадлежности и взаимный родственный альтруизм за пределы круга кровной родни. К неродственникам можно относиться как к родственникам, но лишь тогда, когда их примерно столько же [Kanter 1972: 119]. Иными словами, неродных можно смешивать с родными и относиться к ним точно так же, но только до известного предела. Конечно, все эти особенности полностью согласуются с положением Уилсона о том, что формы общественной организации в гипертрофированном виде повторяют те, что существовали в кланах охотников и собирателей, а также с моим выводом о том, что утопии не мешало бы подражать этим первобытным обществам[14]14
  Напротив, успешные утопии, по Кантер, складываются из добровольцев, которые, скорее всего, останутся вовлеченными в группу, если они совпадают со своими товарищами по идеологии или общему происхождению, как в монастырях или общинах русских духоборов. Примечательно, что это не распространяется автоматически на потомков коммунаров: те, как правило, уходят. Утопического социального фона недостаточно для преодоления явно врожденных побуждений к самоотбору. Уилсон считает, что общество может реформировать себя само даже в утопические сообщества, но это сопряжено с большими и постоянными затратами на обучение [Уилсон 2015: 219].


[Закрыть].

Например, в Едином Государстве отсутствуют структуры, способствующие спонтанному сотрудничеству. По словам Р. Триверса, важными предпосылками для взаимного альтруизма служат «низкая плотность населения, жизнь в небольших, взаимозависимых и стабильных социальных группах и длительный период родительской заботы, предполагающий тесные контакты с близкими родственниками в течение многих лет» [Trivers 1985: 386]. Высокая плотность населения в Едином Государстве ведет к отчуждению нумеров, особенно когда не допускается формирование стабильных социальных групп. Возможно, это результат произвольного рассаживания за столами и случайных нарядов в аудиториумы. На своем рабочем участке Д-503 отличает от прочих только Второго Строителя. Когда в результате несчастного случая на производстве с десяток работников превращается в пар, никто даже не вздрагивает. Как мы увидим далее, нумерам отказано в праве воспитывать детей, не говоря уже о какой-либо связи с родственниками или даже представлении о них. В учителя детям тоже назначается не человек, а машина; к сожалению, Д-503 и его одноклассники все равно относятся к роботу Пляпе как к приемной матери. Триверс говорит: «Ожидается, что взаимный альтруизм будет развиваться, если два человека общаются достаточно длительно, чтобы часто обмениваться ролями потенциального альтруиста и реципиента» [Там же: 393]. Единственный, с кем длительно общается Д-503, – это его бывший одноклассник R-13. Их общая сексуальная связь с 0-90 продолжалась достаточно долго, чтобы Д-503 начал воспринимать этот странный любовный треугольник как семью. Важно, что ближе к концу романа Д-503 проявляет некоторый альтруизм по отношению к 0-90. Он соглашается выполнить ее просьбу о незаконном оплодотворении, чем берет на себя вину в тяжком преступлении, а позже устраивает, чтобы ее отвели в безопасное место. Но эти действия исключительны в Едином Государстве, где единственным потенциальным альтруистом выступает режим. Государственная политика диктует правила жизни для инфантильного потребителя. Примечательно, что в столовой отсутствует какое-либо представление о дарении или обмене. Пища просто делится между нумерами, пусть и поровну. Вместо культуры гармоничного сотрудничества утопия создала государство всеобщего благоденствия с ценностями, характерными для трущоб.

Таким образом, большинству читателей легко понять, почему общества, подобные замятинскому, с десятимиллионным населением и непредсказуемой рассадкой за обедом, оказываются дисфункциональными, – по крайней мере, так считает большинство читателей. Вместо того чтобы стремиться сплотить население, правительство, похоже, использует принцип «разделяй и властвуй». Мало того что личное время, в которое можно было бы завязывать дружеские отношения, ограничено всего двумя часами в день – режим как будто растворяет и разрушает личные отношения другими формами случайного выбора. Нумера получают наряды на собрания в аудиториумах явно на случайной основе; этот порядок противоречит принципам эффективности, провозглашаемых во всех других сферах деятельности Единого Государства: ведь каждый наряд требует отдельного назначения и уведомления для каждого из десяти миллионов жителей. Кроме того, они должны отыскивать дорогу в предписанное место – иногда это довольно далеко. Когда Д-503 и 0-90 в послеобеденный личный час отправляются на прогулку под Марш Единого Государства, в одном ряду с ними оказываются два незнакомых нумера, – по-видимому, эти ряды, как и многое другое, формируются произвольно. Организация жилого пространства дает еще одну возможную причину для недовольства. Нумера живут в стандартных кабинах в соответствии с их буквенно-цифровыми именами: нечетные – по одну сторону коридора, четные – по другую. Таким образом, лысого соседа Д-503, скорее всего, зовут Д-501 или Д-505 – об этом можно догадаться, судя по номерам комнат в коридоре 1-330 [286]. Как ни странно, Д-503 даже не пытается угадать имя своего соседа. Соседство здесь организовано таким образом, что оно никак не влияет на человеческие отношения. Поскольку женские имена начинаются с гласных, а мужские – с согласных, эти буквенно-цифровые обозначения комнат предполагают разделение жилого помещения по половому признаку, как планировали некоторые архитекторы раннего советского периода. Есть и еще более неприятная ассоциация. Каждому нумеру отведена отдельная спальня – для советского человека это большая роскошь, хотя идентичность кабинок, несомненно, напоминает читателю соты улья – аналогия, обычная для централизованно планируемого государства. Но стены, потолки и полы сделаны из прозрачного стекла. За исключением сексуальных дней, когда нумера имеют право пользоваться шторами, вся жизнь проходит на виду, вплоть до «хрустальносияющей ночной вазы», о которой упоминает Д-503 [183][15]15
  Более того, из-за некоторых погодных явлений, таких, как туман, стекло как будто растворяется – и фигуры нумеров подобны взвешенным частицам в молочном растворе [184].


[Закрыть]. За прозрачными стенами граждане Единого Государства должны чувствовать себя как в казарме – или тюрьме. Ни о какой личной жизни не может быть и речи. Отсутствует и какая-либо разумная степень индивидуальности. Подобно заключенным в тюрьмах, все нумера ходят с бритыми головами и носят одинаковую одежду – юнифы; если они чем-то и отличаются друг от друга, то только чертами лица и телосложением, причем в будущем планируется ликвидировать и эти различия. Глядя сквозь стеклянные стены, Д-503 видит как будто самого себя, повторенного тысячу раз, – на самом же деле это его незнакомые сограждане [160].

В результате Д-503, хотя и живет в гуще людей, имеет очень ограниченный круг личных знакомств. Он ни разу не упоминает о разговорах с соседями. Глядя друг на друга, он и человек, живущий в соседней комнате, как будто не узнают друг друга; несмотря на то что они, вероятно, соседствуют много лет – учитывая, что место проживания определяется именем, – они продолжают вести себя как незнакомые. Присутствие Хранителей, всегда готовых предупредить «мыслепреступление», и наличие над тротуарами «мембран» для записи уличных разговоров, конечно же, препятствует обмену информацией [174]. Лишь после того как Мефи срывают День Единогласия, проголосовав против Благодетеля, и в воздухе витает предчувствие восстания, Д-503 видит, как соседи «проходят на цыпочках по коридору, шепчутся…» [236]. Но в обычное время от них требуется, чтобы за едой они хором пели Гимн Единого Государства, а на больших собраниях в аудиториумах не кричали и не топали ногами в унисон [211, 284], как на «двухминутках ненависти» у Оруэлла в «1984». Вместо того чтобы создавать большую семью, Единое Государство делает все возможное для отчуждения друг от друга ее потенциальных членов. Как давно все они знакомы между собой? Примечательно, что Д-503 обращается на «ты» только к 1-330, и то лишь наедине, после того как они начали незаконно встречаться. Но он сохраняет формальное «вы» в общении с R-13 и даже с 0-90, когда занимается с ней сексом [188].

Анархизм у Замятина не исключает спонтанного обмена едой и некоторой социальной организации. Люди, которых Д-503 встречает за Зеленой Стеной, объединены в племя. Вопреки утверждению Великого Инквизитора человек может быть как свободным, так и щедрым в отношении еды. Одна из женщин делится с Д-503 опьяняющим напитком. Потом другая предлагает ему нечто похожее на банан [244]. Доверившись ей, он принимает плод, их единение на миг воссоединяет человечество как вид.

Глава 3
Мифы о настоящих людях

1. Утопическая харизма

Одна из характерных особенностей антиутопических режимов состоит в том, что они глубоко персонализированы: как правило, они прочно ассоциируются с определенной личностью. В этом аспекте они резко контрастируют с утопическими фантазиями, где власть достаточно безлична, но лучше передают одну из ярко выраженных человеческих универсалий: личность обладает большей объединяющей силой, чем идеология. Казалось бы, идеи должны быть способны к самостоятельному существованию, однако идеологии, религии и мифологии часто порождаются или определяются одной-единственной личностью. Это во многом объясняется нашей склонностью идти за лидером, действовать под руководством конкретного человека. Иногда этот человек перерастает статус представителя идеологии и становится ее основой. Как еще мы можем объяснить монархизм, большинство разновидностей фашизма, маоизм и сталинизм? В самом деле, связь между личностью и воззрениями может стать удушающе тесной, как в случае с такими религиями, как БУДДизм, МАГОМЕТанство и ХРИСТианство, психологией Фрейда или Юнга и литературными теориями Бахтина или Жирара. Обратите внимание, что иногда философам и филологам, чтобы обозначить ту или иную концепцию, достаточно назвать имя.

Но должен ли самостоятельный ученый брать на вооружение какую-либо из этих систем целиком и полностью? Это личность трудно принять «частично»; что же касается явлений культуры, мы просто обязаны выбирать отдельные тезисы, а не концепции в целом. И тем интереснее, что мы, как правило, этого не делаем. Почему мы не пользуемся своим правом делить на части, выбирать, смешивать и сочетать? Наконец, пересекаются ли избранные идеологии с другими системами и тем более друг с другом? А что, если у создателя есть серьезный недостаток, как, например, у деконструктивиста Поля Де Мана, который, как выяснилось, сотрудничал с нацистами задолго до того, как прославился? И вообще, разве не бывает спорных концепций, которые кажутся абсолютной истиной только их последователям?

Ирония XX века состоит в том, что именно коммунистическое движение, призванное обеспечить полное равенство всех людей, создало самые жесткие иерархии власти. Вместо обещанного отмирания государства мы столкнулись с новым вариантом монархии в форме культа личности таких вождей, как Сталин, Мао и Ким Ир Сен, каждый из которых пользовался практически неограниченной властью над своими подданными. В каждом случае предполагалось, что эта власть, равносильная божественному праву монарха, может быть передана по наследству[16]16
  Так и случилось в Северной Корее: власть Ким Ир Сена унаследовал его сын, а потом и внук.


[Закрыть]. При этом сосредоточение всей власти в руках одного человека происходило, по-видимому, не только с согласия, но и по настоянию значительной части управляемых. То же произошло с Гитлером и рядом других фашистских диктаторов: первоначально они пришли к власти путем всенародных выборов, а позже их публичный образ подвергся процессу положительной обратной связи с народом. Эта склонность демократически настроенного революционного общества концентрировать колоссальную власть, в том числе власть над жизнью или смертью, в руках одного человека отражена в великих антиутопических романах столетия. Таковы Благодетель у Замятина, Старший Брат у Оруэлла и в меньшей степени Мустафа Монд в романе Хаксли. И мы еще раз убеждаемся, что и утопия, и марксизм сами подчиняются глубинным закономерностям человеческой природы. Одна из них – наделение некоторых обычных людей ярко выраженной харизмой.

Как должно быть организовано новое общество, в котором становится возможен взаимный альтруизм, включающий в себя, например, обобществление пищи? Мы можем только догадываться о том, как возникали традиционные группы в обществах более многочисленных и сложных, чем племена охотников-собирателей: весьма вероятно, что, если бы вождей не существовало, их следовало бы выдумать. Недавний опыт заставляет предположить: чтобы запустить процесс сплачивания общества, необходим особый катализатор, и часто таким катализатором бывает один человек. А какие, собственно, есть надежные альтернативы? Именно это, безусловно, происходит в религиозных культах конца света: так, Джим Джонс из Джонстауна и лидер «Ветви Давидовой» Дэвид Кореш[17]17
  Джим Джонс, харизматичный лидер секты «Храм народов» (1955, Индианаполис, США), пропагандировал идеи утопизма и социализма и основал коммуну Джонстаун (1976, Джорджтаун, Гайана); в 1978 году сектанты совершили массовое самоубийство. Религиозный фанатик Дэвид Кореш, считавший себя «мессией», создал апокалиптическую секту «Ветвь Давидова» (1993, Уэйко, США); в 1993 году Кореш и его последователи подожгли ранчо «Маунт Кармел», большинство погибло во время пожара. – Примеч. ред.


[Закрыть] сумели привести своих адептов к массовому самоубийству. На природу этого синдрома намекает факт, что такие вожди со стороны казались бы нелепыми, если бы безграничная вера, которую они сумели внушить своим последователям, не привела к столь трагичным последствиям. Это отсутствие середины между верой и скептицизмом характерно для явления харизмы и служит важным показателем биосемиотического процесса. Обратите внимание, что при прочих средних обстоятельствах социальный герой кажется либо особо выдающимся, либо совершенно отвратительным. В семиотическом плане они определенным образом маркированы, то есть не считаются ни обычными, ни неинтересными. На это также указывает скорость, с которой герой может стать козлом отпущения или, потеряв харизму, превратиться в посмешище. Это еще один признак харизматика: он остается интересным, продолжает привлекать внимание, пусть даже и негативным поведением.

Буквально на протяжении тысячелетий мы обладали выраженной тенденцией придавать отдельным людям статус, который можно назвать сверхъестественным и полубожественным. До последних десятилетий демократических обществ было очень мало, хотя трудно спорить с тем, что это самая разумная форма правления. Сегодня мы, американцы, по сути, рассматриваем наше сочетание гражданских свобод, представительного правительства и рыночной экономики как результат процесса, равносильного своеобразному культурному естественному отбору, – политическому выживанию наиболее приспособленных. Но и старая модель наделения властью одного человека весьма живуча. В избираемых правительствах первую скрипку обычно тоже играют президенты и премьер-министры. Это подтверждается и недавней американской историей, с ее постепенным усилением власти президента. Склонность назначать себе всемогущего вождя, по-видимому, и лежит в основе вытеснения старых утопий новыми, пугающими антиутопическими сюжетами. Мор, Платон и другие утописты предполагали, что потребностями общества будет управлять некая безликая элита. Но редко случается так, что анонимное избранное меньшинство руководит обществом долго: на смену приходит верхушка еще более малочисленная и громко заявляющая о себе, а именно единоличный вождь. Оруэлл и Замятин изображают нежеланное возвращение к поистине традиционной форме правления – деспотизму. По сути, Замятин провидчески предугадал становление культов личности таких фигур, как Сталин, наделенных огромной властью и чувством непогрешимости, – удивительный кульбит, учитывая, что большинство этих режимов проповедовало атеизм.

Утопическая харизма, то есть тенденция утопических произведений изображать тиранов-одиночек, отвечает трем основным признакам биологической подоплеки поведения. Во-первых, это универсальное явление, вплоть до недавнего времени имевшее место практически во всех обществах. Оно по-прежнему бытует и среди американцев-демократов – об этом свидетельствует бесконечное и всеобщее обсуждение клана Кеннеди, а также в свое время недолгая кампания за разрешение Р. Рейгану баллотироваться на третий срок, пресеченная, правда, скандалом, получившим название Ирангейт[18]18
  В 2000 году за пост президента США соперничали сын бывшего президента и сын бывшего видного сенатора. В 2016 году кандидатом от Демократической партии была жена бывшего президента.


[Закрыть]. Во-вторых, харизма сопровождается ярко выраженным эмоциональным воздействием. Очень трудно оставаться равнодушным к тоталитаризму или к человеку, обладающему почти безграничной властью, деньгами или даже физической привлекательностью. Лидерам обычно свойственно то, что П. Гилберт называет «потенциалом привлечения общественного внимания» (цит. по: [Buss 1999:358]). Согласно Пинкеру, «статус – это осведомленность общественности о том, что у вас есть качества, которые позволили бы вам помочь другим, если бы вы того захотели» [Пинкер 2017: 548]. Если заменить «осведомленность» на «ощущение» – в любом случае, вероятно, поправка необходима, – это определение можно применить и к харизме. Политическая власть строится на эмоциях, которые вожди способны вызывать у подданных, на чувствах, часто достаточных, чтобы вдохновлять на самопожертвование. Но эта жертвенность основана на ощущении, что в долгосрочной перспективе харизматическая личность, скорее всего, принесет больше пользы, и поэтому, чтобы получить адаптивное преимущество, желательно снискать ее благосклонность. В результате власть имущие импонируют простым гражданам и как личности даже кажутся физически привлекательными. И наконец, существует вопрос функции: нужно продемонстрировать, что предписания приносят исполнителям существенную пользу, независимо от того, действительно ли харизматический лидер проявляет альтруизм. Очевидно, что если существование внутри жизнеспособного общества требует адаптации, то гораздо выгоднее быть сторонником правителя, чем наоборот. Все три условия приложимы к мифам Замятина о настоящих людях, включая образ Благодетеля, всемогущего правителя Единого Государства.

Как в абсолютистских режимах, так и в этих антиутопических произведениях мы видим гипертрофированный, то есть преувеличенный процесс объединения социума вокруг этих общих и, вероятно, неоправданных иллюзий о вожде. Если общество функционирует эффективно, а следовательно, слаженно и гармонично, оно имеет больше шансов выжить, и его граждане, таким образом, с большей вероятностью добьются репродуктивного успеха. Правители часто оказываются решающим фактором в процессе сплачивания общества, особенно если требуется сосредоточить и мобилизовать общественную волю для какой-то важной цели. Получается, что подчинение силе харизмы для рядовых граждан предполагает адаптивное преимущество, даже если это влечет за собой совершение когнитивных ошибок. Комментаторы часто говорят о харизматичных лидерах, способных привлечь внимание, вызвать благоговейный трепет и, наконец, привести в повиновение множество людей. И тем не менее харизма, как и власть, всегда «в глазах смотрящего». Оказывается, для выживания иногда полезно быть глупее, чем мы есть, проявить легковерие.

Этот аргумент согласуется с теорией 3. Фрейда о том, что квазирелигиозный пыл, вызываемый могущественными лидерами, граничащий с «эротическим восторгом» и придающий необычайную мощь тоталитарным правительствам, проистекает из «младенческого чувства беспомощности и стремления к сильной, покровительственной отцовской фигуре» [Booker 1994: 31]. Давлению отбора подвергаются также и семьи. Семья с более эффективным укладом, скорее всего, будет процветать с течением времени. Ребенок, боготворящий родителей, с большей вероятностью будет их слушаться, причем слушаться охотно, и таким образом избежит многих неприятностей, способных навредить здоровью сообщества в целом. Следовательно, мы можем подвести селекционистскую базу и под замечания Фрейда о паттернах семейной привязанности, и под тот факт, что такие отношения часто расширяются и распространяются на «большую семью» централизованного государства. Это отражено и в насыщенных эмоциями номинациях, которые нередко даются крупным политическим деятелям: «отец народов», «друг всех советских детей», Старший Брат, «Дорогой диктатор» (в антиутопии Л. П. Хартли «Справедливость налицо», 1960), Благодетель или Гениалиссимус (в пародийном антиутопическом романе В. Н. Войновича «Москва 2042», 1986).