Текст книги "Человеческая природа в литературной утопии. «Мы» Замятина"

Глава 4
Искусство мыслить рационально

1. Проблема с разумом

Рациональное мышление – это свойство разума, имеющее самое непосредственное отношение к утопии. Социальную утопию, да и само понятие социальной инженерии, нередко объявляют торжеством разума. Так было с великими утопическими произведениями прошлого, такими как «Государство» Платона или «Утопия» Мора, и прочими детищами Возрождения и Просвещения, где делались попытки изобразить высшую человеческую справедливость. Эти утопии претендовали на то, чтобы стать поистине воплощением логики и объективности, и недаром «Государство» Платона, «Новая Атлантида» Ф. Бэкона (1627) и «Современная утопия» Г. Уэллса (1905) призывают к созданию специальных институтов для углубленного изучения естественных наук и математики. А голос повествователя, рассказывающего об этих обществах, звучит столь рассудительно, что кажется, будто других разумных вариантов и быть не может.

Главное преимущество рационального мышления для утопических задач состоит в том, что его можно натренировать. Вся наша система образования нацелена именно на развитие формально-логического мышления, обладающего тем достоинством, что оно предсказуемо и повторяемо [Пинкер 2017:334–335]. Таким образом, всю систему образования можно расценивать как воплощение типично утопической идеи. Мы прививаем ученикам всевозможные формы логического познания, чтобы воспитать из них рационально мыслящих граждан, востребованных более совершенным, даже утопическим обществом. Кроме того, рациональное мышление и возможность ему обучить играют ведущую роль в издавна существующих теориях социального конструктивизма, в представлениях о податливости человеческой личности, лежащих в основе социальной инженерии.

Эта культурная политика потерпела поражение. Прежде всего, уже в XIX веке стало ясно, что одним лишь рационализмом в образе науки не проживешь, что есть пределы, которые рациональному мышлению лучше не преступать, что познанию пока поддается далеко не все, что важно для человеческой организации. Утопическая фантастика в наше время стала невозможна: этот якобы голос разума раздражает нас своей примитивностью, и мы не желаем его слушать. В первую очередь это относилось к государственной пропаганде коммунистических режимов. Прислушивались ли страны Восточной Европы к бесконечному потоку заявлений, с которыми невозможно согласиться, хотя они подавались в такой форме, будто их рациональность была самоочевидна? Мы слишком много знаем, чтобы одна лишь поверхностная рациональность могла ввести нас в заблуждение.

Есть еще одна причина, по которой мы отметаем рациональные аргументы в пользу утопии. Дело в том, что рациональность не только воспринимается как самоочевидность – она идет вразрез с тем, как мы обычно мыслим или предпочитаем мыслить. Казалось бы, нетрудно объявить адаптивным преимуществом умение контролировать собственное мышление, особенно если оно направлено на достижение желаемой цели. Но, по словам Л. Космидес и Дж. Туби, характеристиками биологических адаптаций обычно являются экономность, эффективность, сложность, точность, специализация и надежность [Cosmides, Tooby 1992: 165]. Еще одна важная составляющая – аффективная: адаптации обычно подкрепляются эмоциями, которые мотивируют их осуществление. Как мы увидим в «Мы», ни одна из этих характеристик не приложима к нашим познаниям в математике, этой квинтэссенции рационального мышления. Формальная логика часто требует тренировки и сложных упражнений на концентрацию мыслей даже в большей степени, чем математика. Как утверждает Д. М. Басс, «человеческий разум не в состоянии функционировать согласно формальным законам логики», по крайней мере достаточно долго и не прилагая больших усилий [Buss 1999: 374]. Пинкер полагает, что наше мышление не адаптировано «к размышлению о произвольных абстрактных сущностях» [Пинкер 2017: 396]. На ранних этапах эволюционной истории логика и объективность, свойственные научной мысли, вероятно, не входили в требования отбора: они были затратными и не всегда адаптивными, как мы видели в случае харизмы [Там же: 331]. В обществах, отличных от нашего, особенно менее развитых, детям, прежде чем они достигнут зрелости, требуется гораздо меньше обучения, в основном потому, что их не учат рациональному мышлению, и это, несомненно, ведет к тому, что они не достигают значительного экономического и интеллектуального развития. Басс задается вопросом, имеются ли в обществах охотников-собирателей хоть какие-нибудь системы счисления, хотя наверняка у них есть свои методы распределения долей, позволяющие соблюдать относительную справедливость [Buss 1992: 250]. Ранее, размышляя о взаимном альтруизме, мы уже отмечали, что люди особенно быстро и безошибочно распознают обманщиков. Хотя со стороны обычаи охотников-собирателей выглядят запутанными, дети, растущие в этих обществах, усваивают их с большой легкостью и без всякого формального обучения. За исключением игр, облегчающих нам труд логического мышления и дедукции, мы обычно не любим задействовать рациональное мышление. И мы не можем довольствоваться одними умозаключениями. Как уже отмечалось в предыдущей главе о сущности харизмы, более спонтанные, хотя и ненадежные формы познания легко побеждают логическое мышление. Мы склонны к поспешным выводам, к утверждениям, опережающим доказательства, и к небрежному мышлению в целом, особенно когда стремимся рассуждать логически (см. [Cromer 1993]).

Таким образом, рациональность, судя по всем признакам, лишь недавно стала частью нашего эволюционного процесса, а утопическое мышление пытается существенно ускорить ее развитие – настолько, что нам это неудобно. Космидес и Туби называют рациональность «продуктом набора функционально специализированных, полученных эволюционным путем механизмов, большинство из которых определяется содержанием и передает содержание» [Cosmides, Tooby 1992: 220]. Это придает рациональному мышлению врожденный характер. Осознав, что способность к рациональному мышлению не универсальна, мы также с большей легкостью видим, насколько неравномерно мы его применяем. Например, системы межэтнического обмена существуют у нас уже тысячи лет, но подумайте, сколько открытий в математике и формальной логике было сделано всего лишь за последние четыре столетия. Стоит также вспомнить, как мало было выдающихся математиков или логиков до появления современных систем образования. В результате выходит, что рациональное мышление – тепличное растение: оно нелегко приспосабливается к нашему разуму, хотя, будучи неотъемлемой частью научного познания и дискурса, становится весьма важно для наших требований к верификации. В конце концов, рационально мыслить можно лишь о вещах доказуемых и при этом в некотором роде повторяемых для всех наблюдателей. Тем не менее рациональность часто пасует перед харизмой, мифологией, интуицией, фантазией и другими, менее надежными способами познания. Если бы рациональность действительно доминировала, если бы именно она была притягательной для нашего внимания, мы, скорее всего, отказались бы от прочих видов познания и, таким образом, лишились бы их преимуществ, которые дает возможность выбора. Пока рано говорить о каких-либо убедительных доказательствах, но это может объяснить, почему рациональность все еще кажется нам чем-то чуждым и неприятным, как это происходит с математической образностью и мыслью в «Мы».

На то, что рациональность неестественна, намекает и традиция устного народного творчества – для наглядности мы выбрали жанр, далеко отстоящий от утопического нарратива. Хотя записанный фольклор – не самый надежный показатель нашего архаичного менталитета, мы не можем отмахнуться от факта, что народные предания и сказки насквозь иррациональны, с их сверхъестественными явлениями, пробелами в логике и отсутствием причинно-следственных связей. Как правило, в народных сказках многое считается само собой разумеющимся, и традиция никогда не подвергается сомнению. Иными словами, поразительное отсутствие рациональной мысли в наших древнейших повествованиях весьма показательно: оно говорит о том, к чему на самом деле привычен разум и, следовательно, что лучше всего привлекает наше внимание. Поэтому утопические фантазии, апеллирующие в первую очередь к рациональному мышлению, чаще всего кажутся нам холодными, странными и несимпатичными. Они балансируют на грани художественной литературы, не важно, хорошей или плохой; они редко оказываются увлекательным чтением, вероятно, потому, что обращены только к одной когнитивной способности, и то едва ли не самой «молодой». По сути, несмотря на все предлагаемые в них материальные блага, утопические тексты слишком чужды нам, по крайней мере нашему первобытному «я». Есть все основания предполагать, что наши далекие предки меньше полагались на логику, чем мы сейчас. И эта тяга к иррациональному продолжает сказываться в том, чем мы себя развлекаем. С другой стороны, антиутопические повествования – наше излюбленное чтение, хотя они переносят нас в обстановку, которую мы находим кошмарной. Возможно, мы предпочитаем именно этот вид нарративов потому, что они приближают нас к нашему «естественному» «я» и, что весьма вероятно, к традиционным способам мышления, поскольку в них содержится гораздо больше иррационального. Можно сказать, что успех антиутопических произведений обусловлен их общей темой: конфликтом между рациональностью и более пассионарными формами мышления. Утопические тексты с когнитивной точки зрения слишком просты; антиутопические сюжеты гораздо ближе нам – их создателям и потребителям. Самое интересное, что Замятину в «Мы» удается использовать обе стратегии в отношении математики. Но, как мы увидим, математические знания большинства читателей недостаточны, чтобы полностью понять замысел писателя; из-за этого недопонимания важнейшее достижение романа зачастую толкуется превратно.

Во введении к книге «Математика в западной культуре» (1953) М. Клайн высказывает соображение, что состояние математической мысли в тот или иной период служит надежным показателем культурной жизнеспособности данной цивилизации. И вправду, общества, не говоря уже об отдельных людях, мыслят не одинаково: тенденции использования ими своей психической энергии разнятся, особенно когда речь идет о том, чтобы направить мысли в русло, которое мы называем рациональным. Хотя биологические основы психики у всех примерно одни и те же, их ментальное выражение тесно связано с культурным контекстом и зависит от степени, в которой данное общество позволило развиться рациональному мышлению – обычно в собственных интересах, но не только. Подобно искусству, математика не только сама выигрывает от освобождения человеческой природы – творческое стремление к этой рациональной сфере часто способствует проявлению лучших свойств человеческого духа [Kline 1953: 10–12].

Такой ход мысли хорошо согласуется с математически обоснованным прочтением «Мы». И математические понятия, и история математики служат в романе основой для того, чтобы оценить угрозу, которую Единое Государство представляет для человеческой природы. Математика, как и ее производные – наука и техника, – может стать предметом злоупотребления, использоваться как средство установления тоталитарного контроля и подавления человеческого духа. Но «Мы» также напоминает, что математика и рациональность при их правильном применении служат весьма мощными инструментами продуктивного мышления. Именно поэтому данные познавательные функции враждебны закоснелым догмам: в конечном итоге подавить их невозможно, как и прочие составляющие человеческой природы. Это особенно верно, если рассматривать явные адаптивные преимущества высокого уровня развития рациональности и математики в самой чистой и строгой форме, хотя бы потому, что они могут существенно ускорить культурную эволюцию в соответствии с новыми потребностями. Антиутопическая литература обычно выявляет главную беду утопии: по сравнению с нашим эмоциональным развитием скорость преобразований в ней может быть неприятно быстрой или опасно медленной.

Конечно же, математика и рационализм могут быть весьма притягательными. В статьях Замятина труд великих математиков, таких как Н. И. Лобачевский и А. Эйнштейн, нередко ставится в пример художникам как образец творческого поведения. Замятин отмечает потенциальное участие математики в разрушении привычных перцептивных установок, ее способность привести нас к лучшему пониманию реальности и к большей степени самовыражения. С помощью этого ментального аппарата мы можем проверять интуитивное познание и при необходимости выходить за его стены, когда они становятся слишком тесными. Как бывшие охотники-собиратели, мы любим находить новые ресурсы, развивать свои способности, и прекрасными стимулами в этом процессе служат как математика, так и искусство. Именно к таким действиям Замятин призывает в своих статьях литературу: по его мнению, неореализм обещает подойти к жизни гораздо ближе, чем то, что было единодушно объявлено изображением «действительности» в реалистической прозе XIX века. Поскольку математика требует доказательств, тем более уместно, что Замятин последовал собственному рецепту, создав в «Мы» уникальный сплав искусства и математического знания. В этом он преследовал двоякую цель: задать творческое направление, правильный настрой для человеческих начинаний – и предупредить об опасностях, грозящих тому, кто откажется идти по пути сомнений и вопросов.

Многие исследователи отмечали, что математическая образность в «Мы» способствует созданию местного колорита в изображении утопического общества далекого будущего, которое наступит через тысячу лет. Ученые расшифровывали различные понятия, чтобы раскрыть их этическое, социальное и политическое значение в романе[22]22
  В частности, см. [White 1966], где внимание сосредоточено на значении мнимых чисел и бесконечности в романе. Т. Р. Н. Эдвардс затрагивает множество математических тем, обращается к концепциям других мыслителей-математиков, а также высказывает ряд предположений о происхождении буквенно-цифровых имен персонажей Замятина [Edwards 1982]. В работах [Barker 1977; Borman 1983; Shane 1968: 161; Warrick 1975] также делаются попытки объяснить имена как исходя из возможных числовых взаимосвязей, так и (в первых двух исследованиях) с отсылками к Библии. Многие другие исследователи также говорят о всепроникающей математической образности романа, которую в самом деле трудно не заметить. Гораздо более серьезное и обоснованное прочтение математического пласта романа содержится в [Лахузен и др. 1994]: здесь декодируется математический подтекст, почти эквивалентный словесному тексту. Авторы также выявляют многочисленные математические отсылки к современной роману советской реальности. В статье [Hersh 1993] проводится различие между принципами чистой математики и их применением в романе и в предшествующей науке.


[Закрыть]. Мы предпримем всесторонний обзор всех математических отсылок, поскольку огромное количество математических терминов, встречающихся в романе, если сопоставить их с историческим развитием математической мысли, позволяет увидеть авторский замысел, весьма важный с точки зрения психологии, восприятия и эпистемологии. Чаще, чем другие системы символов в тексте романа, Замятин использует именно математику, чтобы выразить свой идеал психической функции человека и соответствующей ему судьбы человеческого рода.

Роман изобилует математическими образами и символами. На поверхностном уровне это объясняется двумя соображениями. Первое: утопическое общество Единого Государства якобы основано на арифметических принципах, которые, по мнению его руководителей, служат основой научного материализма и рационального социального порядка. Город состоит из простых геометрических форм, таких как квадраты, круги, прямоугольники, и соответствующих им геометрических тел. Страсть государства к арифметической справедливости выражена в почти полной стандартизации всех аспектов жизни. Замена личных имен буквенно-цифровыми, по-видимому, также была продиктована арифметической организацией общества. Кроме того, главные общественные учреждения и памятники культуры отражают практически единственную ценность, принятую обществом, – арифметическую стабильность. Все это, конечно, беспокоит большинство читателей.

Второе: Единое Государство достаточно высокоразвито в техническом отношении. Здания и Зеленая Стена, защищающая город от внешнего мира, выстроены из стекла, хотя их конструкция и несовершенна. Граждане питаются синтезированной пищей. Хотя есть немало причин усомниться в жизнеспособности этих научно-технических достижений, Единое Государство стоит на пороге межпланетных исследований и завоеваний. Такой прогресс требует гораздо большего, чем умение считать на пальцах. В обществе много говорят о математике. По словам К. Родс, необычный лексикон Д-503 отражает «как его профессиональную подготовку, так и ценности, идеалы мира людей, стремящихся стать автоматами» [Rhodes 1976: 33]. Единственное мимолетное упоминание школьного обучения связано с уроком математики. Персонажи часто говорят о математических идеях. Это в первую очередь касается Д-503: он главный строитель первого космического корабля и, соответственно, один из ведущих математиков Единого Государства. Д-503 видит свой «алгебраический мир» глазами математика [161]. Людей он описывает так, будто вместо лиц и тел у них геометрические фигуры, а действия осмысливает с точки зрения «стройных формул», которыми их можно было бы выразить [211]. Он пишет о том, как «мечтал формулами», рассказывает, как в результате таких мечтаний вывел определение любви как функции смерти [161,229]. Все это весьма характерно и для человека, и для общества, в котором, как это ни смешно, старое расписание железных дорог может считаться величайшим памятником древней литературы [147].

Тем не менее арифметического устройства Единого Государства и Вселенной, математической обработки ее граждан недостаточно, чтобы сделать утопию математически безопасной, не говоря уже о политической стабильности. Главная угроза для Единого Государства исходит не из антиматематического или – что важно – антирационального источника. Из различных высказываний 1-330, одной из предводителей мятежных Мефи, отчет-либо видно, что противники государства гораздо глубже понимают математику и ее эмпирические последствия, чем его сторонники.

Как бы на словах Единое Государство ни превозносило математические идеи и великих математиков, в области математики оно наивно и зачастую невежественно. Это нам подсказывают, помимо прочего, имена математиков, непосредственно упомянутых в тексте. Все это ученые далекого прошлого, жившие либо в эпоху зарождения математики, как древние греки Пифагор и Евклид, либо в период ее возрождения в эпоху Просвещения, как И. Ньютон и К. Маклорен [151,152]. Вероятно, к этому списку можно добавить Брука Тейлора, британского математика XVIII века. Фамилию Тэйлор, не раз упоминаемую в романе, носит идеологический крестный отец Единого Государства, – конечно же, речь идет о Ф. У Тейлоре, американском инженере и исследователе научной организации труда. Однако, когда Д-503 упоминает «суммирующие аккорды формул Тэйлора» [151], Замятин, похоже, имеет в виду математика Брука Тейлора, чьи исследования сыграли важную роль в разработке математического анализа, уравнений кривых и нелинейных уравнений. Ф. У. Тейлор использовал очень мало формул – обычно он ограничивался прозой (см. [Тейлор 1991: 54; Edwards 1982: 193–194]). В книге Т. Лахузена, Е. Максимовой и Э. Эндрюс показано, что Замятин использует счисление Б. Тейлора как подспудный, но жизненно важный математический комментарий к событиям романа; на этом основании авторы делают вывод, что Единое Государство работает на самоуничтожение [Лахузен и др. 1994].

Между тем в романе не приводится ни одного имени (или нумера) со времени Великой Двухсотлетней Войны и основания Единого Государства до описываемого периода. Как будто наука и математическая мысль за последние тысячу лет практически перестали существовать и мир Единого Государства зиждется на теоретических основах, заложенных в другие эпохи и в других культурах; сам же этот мир не в состоянии создать что-либо свое. На тот же вывод наталкивает и неспособность Единого Государства довести до совершенства тэйлоровскую Часовую Скрижаль и устранить более свободные Личные Часы. Хотя в тоталитарном государстве это должно было бы быть простой задачей, и Д-503 высказывает веру общества в полное упорядочивание жизни и не может объяснить, почему в Скрижали есть такой недочет [147]. Да, за надежду, что проблема скоро будет решена, его могут назвать идеалистом, и это его беспокоит [147]. И герой прав в своем беспокойстве: ведь общество, в котором он живет, также и отсталое, а значит, уязвимое. Плачевное состояние робота-наставника Пляпы наводит на мысль и о других технических несовершенствах Единого Государства [164]. То, что Единое Государство по прошествии тысячи лет стоит всего лишь на пороге космической эры, скорее свидетельствует о низкой оценке Замятиным научных и технических возможностей государства, чем о его неверии в фактическое развитие ракетостроения, как предполагает Г. Браунинг [Browning 1968: 18]. В конце концов, к 1919 году ракеты уже разрабатывались, и Замятин яснее, чем многие его современники, осознавал, что научная и математическая революция продолжается. Т. Р. Н. Эдвардс также отмечает «устаревшие» научные/математические идеологические основы Единого Государства, которые, по его словам, опровергаются «отчасти на основании современной научной и математической теории» [Edwards 1982: 55–56]. Э. Дж. Браун считает, что «примитивная регламентация» Единого Государства выглядит очевидным анахронизмом в сочетании с тем уровнем образовательного и технического развития, который предполагает «сложно организованное, если не высоконравственное человеческое сообщество» [Brown 1963: 34]. Эти соображения дают нам некоторые основания считать, что Единое Государство постепенно утрачивает власть над некогда технически высокоразвитой культурой. И действительно, драматические события романа демонстрируют, что уязвимость режима из-за этой обратной эволюции растет. В то же время не следует упускать из виду, что первобытные люди, живущие за пределами Зеленой Стены, едва ли более изобретательны, чем законопослушные жители Единого Государства. Эти охотники-собиратели, похоже, тоже не дали человечеству новых Эйнштейнов.

Из многих высказываний Д-503 ясно, что математики Единого Государства знакомы с математическими теориями Нового времени вплоть до открытий К. Ф. Гаусса, Я. Бойяи и Н. И. Лобачевского. Он упоминает такие понятия, как вычисление асимптот, n-мерные пространства, множественные неизвестные, трансфинитные числа и неевклидова геометрия. Однако идеологам Единого Государства, судя, опять же, по заявлениям Д-503, по душе только самые простые понятия, разработанные еще на заре математики. К ним относятся четыре арифметических правила, целые числа, прямые, окружности, геометрические тела и евклидова геометрия в целом, особенно в двумерном пространстве. Очевидно, что более сложные понятия считаются опасными и поэтому в значительной степени игнорируются. Собственно, одна из главных отраженных в сюжете проблем состоит в том, что Д-503 все явственнее осознает возможности знаний, которые всегда были ему доступны.

Следует отметить, что мятежные Мефи очень хорошо подкованы в таких передовых концепциях, как трансфинитные числа, бесконечные функции и n-мерные пространства. 1-330 упоминает эти понятия, чтобы оправдать восстание, показать, что это отнюдь не бунт против рациональности. Напротив, она как будто хочет освободить математическую мысль, самый мощный и действенный инструмент логической индукции, от оков, незаслуженно наложенных на нее мракобесным Единым Государством. Следует также отметить, что Д-503 ассоциирует с Мефи и другие «передовые» понятия, такие как мнимые и комплексные числа, уравнения кривых и множественные неизвестные. Действительно, как отметил Замятин, говоря об открытиях Лобачевского и Эйнштейна, современная математика освободила воображение от уз трехмерной евклидовой «реальности» и выпустила его в свободный мир бесконечных измерений и форм[23]23
  Судя по статьям Замятина, он, скорее всего, не признавал утверждений Я. Бойяи и К. Ф. Гаусса, будто они были основателями или по крайней мере сооснователями неевклидовой геометрии. Бойяи разработал собственную концепцию неевклидовой геометрии до 1823 года, но опубликовал свои выводы только в 1832 году. Лобачевский в 1826 году доказал оказавшуюся


[Закрыть].