Текст книги "Человеческая природа в литературной утопии. «Мы» Замятина"

В обмене как ресурсами, так и информацией заложена основа глубокой тяги человека к социализации. Совместное употребление пищи часто помогает нам сплотиться, когда в жизни мы сообща охотимся на крупную дичь: совершаем набег, дурачим противника, заключаем сделку, молимся Богу или пытаемся создать более прочный союз. В любом случае на какое-то время мы распространяем свое чувство групповой принадлежности, свою сферу личных интересов за пределы семьи. Вероятно, культура и окружающая среда сильнее влияют на наше поведение, заставляя поступать так, как мы поступаем, но генетическая эволюция, благодаря нашему долгому существованию в качестве охотников-собирателей, сформировала наши эмоциональные реакции на все эти случаи [Уилсон 2015: 244]. Утопические системы по большей части стремятся вернуть те самые чувства солидарности, общности и удовлетворения. И один из способов – совместные трапезы.

2. Трапеза как утопическое действо

Обычай делиться едой в утопических сообществах, как правило, крайне важен, если не сказать символичен. Часто он принимает форму совместных трапез, иногда из общего котла. Есть ли более естественный способ регулярно объединять группу для близкого взаимодействия, как если бы они были родственниками, расширяя представление о том, что семья, которая ест вместе, остается сплоченной? Совместное питание способствует единению и сотрудничеству.

Поэтому неудивительно, что совместные трапезы так часто описываются в литературных утопиях. В утопических повествованиях часто изображается политика вытеснения ядерной семьи гораздо более широкой и диффузной «семьей» – обществом в целом. Платон в своем «Государстве» отменил семью, запретил частную собственность и призывал жить общим домом и делить общую пищу. При этом он исходил из предположения, что семейная привязанность может помешать преданности государству [Berneri 1950: 17; Booker 1994: 62]. Все эти пункты предвосхищают политику, разработанную, хотя и не обязательно воплощенную в жизнь, вскоре после Октябрьской революции. То же происходит у Плутарха в жизнеописании Ликурга, где граждане идеализированной Спарты по приказу правителя «собирались вместе и ели одни и те же кушанья, нарочито установленные для этих трапез» [Плутарх 1961:60]. Есть дома категорически запрещалось, чтобы никто не явился на общий обед сытым. «Утопия» Т. Мора оставляет больше простора для биологической семьи и допускает частные трапезы, но и здесь предусмотрены часы, когда вся «сифогрантия», созываемая медными трубами, собирается для общего обеда или ужина. Согласно Мору, все должны делать это охотно из соображений утилитарности: «…считается непристойным и глупым тратить труд на приготовление худшей еды, когда во дворце, отстоящем так близко, готова роскошная и обильная» [Мор 1953: 131]. В своей войне с семьей утопия, обеспечивая доступ к продуктам питания, пользуется «запрещенными» приемами. В «Вестях ниоткуда» У. Морриса (1890) рекламируется превосходящее любой частный дом убранство «общих столовых, которые, само собой разумеется, украшены резьбой и картинами, обставлены изящной мебелью с богатым орнаментом», где «…подаются простые, но изысканно приготовленные блюда» [Berneri 1950: 260].

Конечно, общие трапезы предусматривались не во всех утопических схемах. Так, И. В. Андреэ говорит о «неприятностях и путанице», вызываемых обедами в больших группах; в его Христианополисе («Христианополис, или Описание христианской республики», 1619) разработана комплексная программа распределения продуктов питания, и для граждан «весьма предпочтительно питаться вместе в частном порядке у себя дома» [Там же: 115]. «Путешествие в Икарию» (1840) Э. Кабе предполагает сложный график питания: завтрак на рабочем месте, обед вместе с соседями, живущими на одной улице, и ужин дома [Там же: 229]. Это знакомое разделение может быть предназначено для подчеркивания разных уровней групповой принадлежности. Так, в западных обществах принято проводить ланч вместе с коллегами или одноклассниками. В книге Э. Беллами «Через сто лет» (1888) у жителей утопии есть выбор – питаться дома или в общественной столовой: «Каждая семья округа, за небольшую годовую плату, имеет в этом большом здании отдельную комнату для своего постоянного и исключительного пользования» [Беллами 1891: 142].

Люди, осуждавшие утопию, как правило, строили баррикады на домашней кухне и вели оттуда свои пародийные атаки, чаще всего живописуя не семейные совместные трапезы, а организованное питание населения, гораздо более многочисленного, чем племена охотников-собирателей. Так, Аристофан в комедии «Женщины в народном собрании» высмеивает «Государство» Платона; в частности, иронично замечает: «Где судебный был двор и присутственный дом, там отныне столовые будут» [Аристофан 1983: 372].

Кроме того, в антиутопии принимаются отдельные меры, чтобы искоренить спонтанность и веселость трапезы. Так, брошюра Е. Рихтера «Социал-демократические картинки будущего» (1893) содержит подробное описание «новых государственных кухонь». Жителям Берлина предписывается обедать и ужинать в столовой своего участка. Полицейские направляют посетителей на места за общими столами и строго следят за размером порций и временем, проведенным за столом. Хотя еда при этом распределяется точно поровну, времени для разговоров, то есть для настоящей социализации, не остается. По сравнению с этим оруэлловская столовая Министерства Правды, с ее теснотой за столами и осторожными разговорами на новоязе, поистине пример радостного застолья. Задача этих зарегламентированных приемов пищи, как, собственно, и всего романа «Мы», – осмеять самую идею регулируемого коллективизма.

Но являются ли общественные столовые такой уж крайностью? Подумайте, какая высокая степень сотрудничества и, бесспорно, самомеханизации требуется, чтобы организовать самую обыкновенную трапезу. Все стороны должны прийти к полному согласию в том, что касается участников, места, времени, блюд, мест за столом, приборов, порядка и темпа подачи. Обычный общий разговор требует тщательного распределения времени для реплик, но за столом в процесс включено еще и поглощение блюд и напитков. Более того, у русских принято, чтобы все выпивали одновременно; так же и на Западе сотрапезники произносят тосты и чокаются бокалами – таким образом достигается не только физиологическая, но и идейная общность. Так мы получаем от еды больше удовольствия.

Такое же коллективное удовольствие могут доставлять и другие формы синхронизированного поведения, например групповой танец или прогулка. Фильм или концерт всегда приятнее смотреть в переполненном зале, чем в одиночку по телевидению – очередным доказательством нашей социальной природы служит то, что за первое мы охотно платим, покупая билеты, второе же, как правило, ожидаем получить даром. И кроме того, непреходящей популярностью, особенно в США, пользуются марширующие оркестры, которые по слаженности движений приближаются к замятинским нумерам, совершающим прогулку под Марш Единого Государства: «Мы шли так, как всегда, т. е. так, как изображены воины на ассирийских памятниках: тысяча голов – две слитных, интегральных ноги, две интегральных, в размахе, руки» [222]. Д-503 восторженно описывает этот обычай, а позже отмечает, что ему жаль читателей, которые не испытали радости участия в массовых митингах, собирающихся, чтобы лицезреть публичную казнь на Площади Куба [170]. Позже, когда уже бушует революция, 1-330 в момент отчаяния насмехается над безучастной толпой, заявляя, что Единое Государство заставляет граждан даже спать «организованно, в такт, похрапывая» [277]. По-видимому, они ощущают удовольствие, а также безопасность, оттого что их много.

Конечно, при социально синхронизированном поведении, если что-то выходит за рамки общего порядка, человек оказывается на грани скандала или по крайней мере заставляет всех нас остро осознать то, что мы прежде принимали не задумываясь. Ближе к концу романа Д-503 совершает именно такую оплошность, делая рассеянную паузу посреди завтрака. В редком для Единого Государства порыве альтруизма его сосед рискует нарушить молчание и испуганно шепчет: «Да ешьте же! На вас смотрят!» [284]. Эта выходка также говорит о том, что спонтанное поведение в Едином Государстве практически не допускается. Если обычнейшая пауза вызывает такой испуг, то в утопии мало места для таких людей, как мы.

Случайное размещение за столами во время еды, при котором Д-503 не знает буквенно-цифрового имени своего соседа, также имеет большое значение. Порядок, в котором едоки рассаживаются за столом, служит настолько общепринятым символом социального согласия – достигаемого, как при заключении сделки или договора, или уже достигнутого, как за семейной или приходской трапезой, – что мы нагружаем его дальнейшими ожиданиями и другими, в основном неписаными правилами. Постыдная история расовых и кастовых законов указывает, что обычно мы позволяем есть вместе с нами лишь тем, кого считаем практически равными. Эта условность не препятствует определенному иерархическому ранжированию за столом, будь то дипломатический прием с главами государств на почетных местах или обычное семейное собрание с родителями по оба конца стола. По сути, чтобы занять свое законное место за столом, требуется приложить немало усилий. Дисгармоничное поведение запрещено протоколом, и даже с врагом за столом нужно обращаться учтиво. Когда передается трубка мира, топор войны должен быть зарыт, а лучшим ритуалом, чтобы зарыть топор войны, служит совместная трапеза. Когда киевский князь Владимир, раскаявшись, освобождает Илью Муромца из тюрьмы, он усаживает его с собой за стол. А в стихотворении Пушкина «Пир Петра Первого» основатель современного Российского государства отпускает «виноватому вину» и скрепляет примирение с политическим врагом, пируя с ним во дворце [Пушкин 1959:449].

Застолье как символ идеального, почти эгалитарного государства закреплено в европейском сознании мощными архетипами. Научные конференции организуются по образцу, заданному «Пиром» Платона, – иначе почему докладчики обычно сидят за столом, покрытым скатертью и уставленным стаканами с водой? Участники знаменитого платоновского пира не только обменивались своими воззрениями на любовь, но и сами демонстрировали ее в братской манере, когда каждому давалась возможность изложить свои взгляды, хотя часто и сопровождаемые дружеским подтруниванием. По словам Дж. Р. Скойлза, сцены, подобные этой трапезе, радуют нам душу именно потому, что они напоминают о некоторых чертах свободно организованных обществ охотников-собирателей, где все участники более или менее равны и где вклад каждого в общий дискурс приветствуется [Skoyles 1990: 333–335]. В этом проявляется также то, что Уилсон называет тоской «о возвращении к более простому существованию» [Уилсон 2015:148]. Как мы увидим, общая потребность утопических движений состоит в том, чтобы воссоздать именно архаические черты, и важно, что платоновское понятие утопического общества было создано именно в то время, людьми, порожденными этим временем, и, возможно, в типичной для них обстановке. Без сомнения, именно это и имел в виду Ф. В. Булгарин, первый русский утопист, когда в 1824 году с любовью писал о «пиршествах Древних, где ум и сердце так же наслаждались, как и чувства» [Булгарин 1824: 137].

Ближе к наследию русского православного христианства евангельская Тайная вечеря, которая, собственно, представляла собой трапезу в честь еврейской Пасхи (Седер). В то время как в западном христианстве она служит визуальным напоминанием о происхождении идейных наследников Христа, в русской иконографии Тайная вечеря – мало распространенный сюжет. Сходным образом церковные украшения напоминают о плоде виноградной лозы, который Иисус предложил апостолам как предвкушение рая, где они будут пить с ним новое вино, подобно тому как совершали Пасху в Иерусалиме (Мф 26:26–29; Лк 22: 29–30). Намек на эту обещанную райскую трапезу сдержится и в «Мы», в насмешливом замечании поэта R-13 о том, что Единое Государство достигло истинного Рая на Земле: «Древний Бог и мы рядом, за одним столом» [178]. Лишь позже мы узнаем, что он принадлежит к мятежным Мефи (ассоциирующимся с Мефистофелем). Это видение R-13 иронически сбывается. В конце романа лоботомированный Д-503 сидит за столом рядом с Благодетелем, которого до этого неоднократно сравнивал с Иеговой, и вместе с ним наблюдает, как пытают 1-330 [293]. Пресуществленные в тело и кровь Христовы хлеб и вино из общей чаши применяются в таинстве причастия как в православной, так и в католической и епископальной церквях. Тайная вечеря определила порядок традиционной христианской службы. Она также продолжила почти универсальную традицию, ставившую в центр священного обряда принесение в жертву и употребление пищи, будь то растительной, животной или в данном случае человеческой. Попутно можно отметить, что Д-503 ссылается на эту традицию, когда сравнивает доносы на своих близких, друзей и на самих себя с жертвами, приносимыми в древней церкви «на алтарь Единого Государства» [164].

Последний Седер Иисуса также послужил прообразом для стола святого Грааля и, что неизбежно, сформировал наше массовое представление о мифическом Круглом столе короля Артура в Камелоте. Вопреки первым упоминаниям более поздние авторы нередко утверждают, что число собиравшихся за столом рыцарей равнялось апостольским 12 или 24, а монарх восседал среди них как первый среди равных [Schmolke-Hasselmann 1982]. Круглая форма стола не ставит ни одного присутствующего в невыгодное положение; то же самое относится к докладчикам на академических дискуссионных форумах, называемых круглыми столами. Кроме того, стол объединил рыцарей в необычайно мощный символ братского взаимодействия, где англосаксонский и, вероятно, универсальный топос пиршества выступает как вещественная форма «идеального эпического социума» [Мельникова 1986: 16].

3. Идеальная трапеза по-русски

Безусловно, круглый стол на протяжении столетий был мощным фактором влияния в европейском фольклоре, а потом и в литературе. В наиболее идеализированной форме он изображался во Франции и особенно в Германии[10]10
  Б. Шмолке-Хассельманн полагает, что «с учреждения Круглого стола в 1154 году артуровский идеал, вероятно на протяжении веков, оставался движущей силой британской политики» [Schmolke-Hasselmann 1982: 68]. Как указывает Шмолке-Хассельманн, другие великие императоры и завоеватели также создавали круглые столы, вероятно из чисто политических соображений, – в этот список входят Александр Македонский, царь Соломон, император Константин, Карл Великий и Наполеон [Schmolke-Hasselmann 1982: 60].


[Закрыть]. Может быть, сведения об этом явлении каким-то образом дошли и до слагателей русских былин? Былины, как и их западные аналоги, нередко начинаются и/или заканчиваются описанием великого князя Владимира, сидящего со своими богатырями за столом дубовым «во стольном городе во Киеве». Высказываются предположения, что стол действительно был круглым, а число богатырей должно было составлять ту самую апостольскую дюжину[11]11
  См. былину «Илья Муромец и Калин-Царь» [Былины 1988: 126–127].


[Закрыть].

Хотя едва ли требовалось какое-либо внешнее влияние, чтобы русские придавали такое большое значение обеденному столу в стране, которая, как известно, страдала от голода вплоть до нынешнего столетия. Обратим внимание на этимологические ассоциации слова «стол», включающие, помимо прочего, «престол» [Преображенский 1914: 391]. Центром типичной крестьянской избы всегда служила большая дровяная печь, и семья часто ела из общей миски, за исключением невесток [Stites 1989: 210]. Сегодня гостя сразу же усаживают за стол, ломящийся от закусок и, скорее всего, водки. Кому «Столичной»?

Главный принцип, действующий за «столом дубовым», – совместное употребление пищи. Когда богатыри, например Добрыня Никитич или Василий Буслаевич, возвращаются домой «закручинившись», матери задают им ритуальный вопрос:

 
Знать, место было тебе не по чину,
Знать, чарой на пиру тебя приббнесли,
Аль дурак над тобой насмеялся-де?[12]12
  См. былину «Добрыня Никитич и Змей» [Былины 1988: 50].


[Закрыть]
 

Как и Круглый стол в Британии, «стол дубовый» князя Владимира, по всей видимости, пропагандировался, чтобы утишить постоянные междоусобицы, терзавшие Киевскую Русь. В обеих традициях акцент делается на этикете. Король Артур, прежде чем приступить к еде, ждет, пока все гости не будут обслужены, – обычай, практикуемый в некоторых странах и сегодня. Богатыри, входя в княжескую гридню, кланяются на все четыре стороны. Всегда учтивый князь Владимир заботится о том, чтобы никого не обидеть, предлагая каждому на выбор три места: рядом с собой, напротив себя – или там, где гость хочет сесть! Но он управляет стаей едва сдерживаемых львов. Впервые приехав в Киев, Илья Муромец отстаивает свое законное место в фольклорном пантеоне, оттесняя всех остальных богатырей на один конец стола, пока не оказывается напротив князя Владимира. Взбешенный Алеша Попович бросает в него нож. Илья завершает сюжет, ловя оружие на лету и вонзая его в дубовый стол.

Величайшая икона России также использует образ совместной трапезы для успокоения внутренних распрей. «Троица» Андрея Рублева изображает посещение ангелами Авраама и Сарры. На самом деле ангелы (если смотреть слева направо) – это Отец, Сын и Святой Дух, и как Троица они предвосхищают и Новый Завет, и божественную трапезную на небесах, о которой говорит R-13. Хотя это весьма распространенный сюжет икон, образ Рублева отличается особой, поразительной безмятежностью и гармонией. Все три ипостаси Бога едят из общей чаши, восьмиугольная форма и золотистый цвет которой повторяются в ширящихся кругах скамьи для сидения и склоненных головах ангелов. Это успокоение.

Семейные обеды также обрамляют обширное пространство «Войны и мира» Л. Н. Толстого. В XV–XVI главах первой части первого тома описан званый обед в семье Ростовых по случаю именин Наташи, где не происходит никаких драматических событий, разве что 13-летняя Наташа встает, чтобы спросить, «какое пирожное будет». Она, конечно, получает ответ, и именно к этой обретенной Итаке мы возвращаемся почти поколение спустя, в первом эпилоге, когда Ростовы и Болконские воссоединяются, чтобы отпраздновать именины Николая. Здесь, как мы видим, отражено не увязание в быте, а глубокое эмоциональное удовлетворение. Успокоение, по крайней мере для главных героев.

В социалистических представлениях об утопическом будущем символом жизни, прожитой долго и счастливо, тоже служат общие трапезы. У Н. Г. Чернышевского в романе «Что делать?» (1863) Вера Павловна видит сон: «Пенится в стаканах вино; сияют глаза пирующих» [Чернышевский 1966: 393]. Позже мы узнаем, что зал может одновременно вместить целую тысячу членов сельской коммуны. Благодаря чудесам современной техники в виде столов с паровым подогревом персонал не нужен; вот мы и достигли уровня столовой самообслуживания. По словам Р. Стайтса, эта сцена многократно воспроизводится в прокоммунистической научной фантастике, созданной сразу после революции. В романе Я. Л. Ларри «Страна счастливых» (1931) жители утопии едят под звуки музыки в «секторе коммунального питания», который состоит из открытых веранд ресторанов на берегу озера [Ларри 1931: 42]. Примерно так же, как и в «Мы», музыка задает ритм одновременному выполнению гражданами всех действий, наяву или во сне, в рассказе Е. Д. Зозули «Граммофон веков» (1919) [Stites 1989: 184][13]13
  См также [Stites 1989: 152, 169, 177, 185].


[Закрыть]. Некоторые из этих представлений просто абсурдны, как, например, в «Мистерии-буфф» (1918–1921) В. В. Маяковского. В этом большевистском пересказе истории о Всемирном потопе, когда рабочие добираются до Земли обетованной, им навстречу выбегают хлеб, соль и другие продукты питания: они сами себя произвели и готовы к употреблению. Конечно, неудивительно, что во время Граждан – ской войны, когда за пределами театра на улицах Петрограда царил настоящий голод, зрители мечтали о молочных и медовых реках.

4. Сорванная трапеза

Из-за мощных положительных коннотаций совместного приема пищи нарушение этого идеала переживается особенно остро. Трапезы и сами могут приводить к разрушительным последствиям, так как связанные с ними ожидания слишком высоки. Ж. Бургойн и Д. Кларк отмечают, что часы приема пищи бывают мучительны для неблагополучных семей, поскольку в это время «надежды на счастливую семейную жизнь сталкиваются с реальностью» [Burgoyne, Clarke 1983: 152]. Согласно Р. Эллис, насилие в семье часто провоцируется тем, что зачинщик ожидает готовой еды [Ellis 1983]. Марксисты ополчались на домашнюю кухню во многом потому, что желали освободить женщин от домашнего рабства, в том числе от стряпни. В 1919 году Ленин заявлял, что женщины находятся в угнетенном положении, потому что на них свалено все домашнее хозяйство, включая уход за детьми и приготовление пищи [Ленин 1970]. Формализованная трапеза – это жизнь на своего рода пьедестале, поэтому она особенно уязвима, так как при вторжении безжалостной реальности падение более болезненно. И сорванный обед часто противостоит фантастическим идеалам, утопическим мечтам или удобствам, которые мы считаем само собой разумеющимися: так, в фантасмагорическом фильме Л. Бунюэля «Скромное обаяние буржуазии» (1972) три пары делают несколько попыток нормально пообедать вместе, но это им так ни разу и не удается.

«Незваный гость хуже татарина». В этой русской пословице выражена подлинная тревога. Татары, сборщики податей, отряды вербовщиков были бичом средневековых застолий, пока не были приняты законы, запрещающие незваным чиновникам посещать праздники [Smith, Christian 1984: 82–83]. Незваный гость, срывающий застолье и тем самым приводящий в движение сюжет, – классический топос народных нарративов. Таковы Грендель в «Беовульфе», Зеленый рыцарь в средневековом романе «Сэр Гавейн и Зеленый рыцарь», злая фея в «Спящей красавице», а порой и сам богатырь, Добрыня Никитич или Василий Буслаевич, не внявший предупреждению матери не ходить на пир к князю.

У Достоевского, главного предшественника Замятина в русской антиутопической мысли, образ нарушителя застолья используется как очередной выпад против утопической схемы Чернышевского. Во второй части «Записок из подполья» пространно повествуется о том, как рассказчик нежеланным гостем заявляется на прощальный обед в честь старого школьного товарища, которого он ненавидит. Он пытается испортить вечер грубым поведением, но, хотя он расхаживает по комнате в течение трех часов, никто не обращает на него внимания. При этом он искренне желает, чтобы другие гости его заметили и приняли в компанию, – в этой противоречивости и состоит существенная часть возражений Достоевского против упрощенных представлений Чернышевского о человеческой природе.

В «Мы» общая трапеза также прерывается внешним вторжением: чтобы взрывом проделать брешь в Зеленой Стене, Мефи выбрали самый подходящий для них и неурочный для послушных нумеров час, когда те заняты обедом. Общая слаженность Единого Государства полностью разрушена. При звуке взрыва Д-503 видит «выцветшие лица, застопоренные на полном ходу рты, замерзшие в воздухе вилки». Наступает полный хаос: «…все вскочили с мест (не пропев гимна) – кое-как, не в такт, дожевывая, давясь, хватались друг за друга» [284]; этикет быстро уступает место весьма выразительному языку тела.

Хрупкая церемония обеда не застрахована даже от приглашенных гостей. Приличия всего лишь непрочная оболочка, под которой таятся истинные чувства, и это напоминает признание Ивана Карамазова, сделанное за обедом Алеше, о том, что человек должен любить ближнего, но как раз ближнего-то любить невозможно. Прореха в социальной ткани кажется еще больше, когда эта ткань рвется за столом, как в сцене скандала у отца игумена в начале «Братьев Карамазовых». В «Преступлении и наказании» похороны Мармеладова превращаются в фарс, когда на бесплатное угощение заявляются посторонние «полячишки», даже не знавшие покойного, и Катерина Ивановна начинает вслух высказывать свою «нелюбовь к ближнему». Худшее еще впереди, но и этого достаточно, чтобы задаться вопросом, подразумеваемым у Достоевского: какая может быть утопия с такими буйными сотрапезниками?

На самом деле идеализированные обеды далеки от идеала. Алкивиад практически превращает платоновский пир в состязание, кто больше выпьет. Ни рыцари короля Артура, ни богатыри князя Владимира не ведут себя как апостолы: так, Алеша Попович пытается увести жену Добрыни, хотя это ему удается хуже, чем сэру Ланселоту с королевой Гвиневрой. Поскольку у нас совсем другие ожидания от застолья, мы острее ощущаем предательство, когда в «Гибели богов» Р. Вагнера Хаген по время трапезы охотников бросает копье в спину Зигфрида; когда пушкинский Сальери подсыпает яд в чашу Моцарта и предлагает выпить за их дружбу; когда в «Визите старой дамы» Ф. Дюрренматта Клара на праздничном обеде, устроенном в ее честь гражданами Гюллена, предлагает им награду за убийство ее бывшего любовника. Наконец, подумайте, как Иисус подчеркивает грех Иуды, называя предателя «обмакивающий со Мной в блюдо», по сути, совершающий первое христианское причастие: «…лучше было бы тому человеку не родиться» (Мк 14: 20–21).

Бывает так, что общая трапеза сулит даже слишком много хорошего. В «Братьях Карамазовых» предлагаемое Великим инквизитором подобие церковной трапезы, где сочетаются хлеб, единение и чудеса, – это приглашение, от которого мы должны отказаться, обед, который мы должны сорвать. Он грозит смертью нашим душам. Примечательно, что Великий инквизитор предлагает только насильственное разделение пищи: ведь он убежден, что «свобода и хлеб земной вдоволь для всякого вместе немыслимы, ибо никогда, никогда не сумеют они разделиться между собою!» [Достоевский 1976: 231]. И именно политика Великого инквизитора определяет обстановку в замятинской столовой.