Текст книги "Недоразумение (Трагедия ошибок)"

ПРОДОЛЖЕНИЕ ДНЕВНИКА ЖАКА

15 августа

Я перечитываю эти записи. Определенно я веду дневник своего поражения. Для меня Боше был путь к спасению, к богатству, к славе, не меньше. Когда же наконец я перестану вести себя как наивный дурак? Я прождал его целых три утра в приемной; секретарша время от времени мило мне улыбалась. «Не надо на него сердиться, – говорила она. – Он так занят! Но он обязательно появится через минуту». Но он так и не появился. Сегодня утром он вихрем влетел в приемную, рассеянно кивнул мне головой и устремился в свой кабинет. Я жду еще час, глядя, как девушка виртуозно справляется с двумя телефонами. «Я сейчас вас с ним соединю…», «Перезвоните через полчаса, у него совещание…», «Не будете ли вы так любезны повторить мне ваше имя?.. Давидсон… Нет, не раньше будущей недели…» В конце концов меня все-таки приняли. Он меня не узнал.

– Де Баер… де Баер… Ах! Вспомнил, вилла «Свирель», чудесная вилла… Я весьма огорчен, дорогой мсье, Борис продлил свои гастроли. Он вернется не раньше чем через два месяца…

Я объясняю ему, почему я приехал. Он на глазах меняется. Усаживается за свой письменный стол, скрещивает руки. Снова смотрит на меня оценивающим взглядом.

– Я очень хорошо вас помню, – говорит Боше, – очень талантливы… Удивительный звук… К несчастью, солистов… изготовляют на конвейере… Мне только что предлагали юного армянина… Четырнадцать лет… Целый набор первых премий… необычное имя… Я отказался. Это слишком дорого стоит.

Звонит телефон. Он начинает говорить по-английски, очень быстро. От отчаяния я весь покрываюсь испариной. Он кладет трубку, смотрит на часы.

– И тем не менее я был бы рад сделать для вас что-нибудь, мсье де Баер… Вам, естественно, это не к спеху. Вам повезло, вам не надо зарабатывать себе на жизнь!

Он предложит мне сейчас зайти к нему еще через полгода. Я погиб. Я говорю первое, что мне приходит в голову… что, несмотря на все… я не могу так долго ждать… что у нас с женой всегда были очень сложные отношения… как раз из-за музыки… Это его забавляет, он явно заинтересован.

– Не может быть!… Такая оча-ро-ва-тельная женщина. Да, несомненно. Очаровательная, но очень ревнивая, считающая, что я слишком много занимаюсь, что не уделяю ей должного внимания. Он от души смеется, грозит мне пальцем, привычным для него жестом.

– Это плохо, мсье де Баер… Но не вы первый. А не появилась ли у вас случайно подружка?.. Подружка, которой бы нравилась музыка, я хочу сказать – «ваша» музыка? Ну, между нами? Он смеется еще громче и продолжает все более сердечным тоном:

– Понимаю… понимаю… Посмотрим… Он вытирает глаза своими толстыми пальцами и говорит, не глядя на меня:

– Понятно, и речи не может быть о том, чтобы предложить вам залы Колонна или Ламурё… А не согласились бы вы играть в оркестре? На этот раз он направляет прямо на меня взгляд торговца рабами.

– Для начала, конечно, – уточняет он. – Постойте! Возможно, у меня найдется для вас что-нибудь и получше… Я подумываю создать квартет… Камерная музыка сейчас в цене… Первая скрипка, вас бы это устроило?.. Гастрольные поездки по стране и за границей, ну как? Но вам надо поменять имя. Квартет де Баера, это не звучит. Слишком старомодно!

– А если Кристен… Жак Кристен?

– Это мне нравится больше… Куда больше. Квартет Кристена… На афише это смотрится.

Он вытягивает вперед руку, растопыривая пальцы, словно направляет луч прожектора.

– И потом, в провинции имя Кристена наводит на мысль о Христе, связывается с духовной музыкой… Великолепно!… Только дайте мне время обернуться. Напомните-ка номер вашего телефона.

– Я больше там не живу, – ответил я.

– О, прекрасно! – воскликнул он. – Здорово же она вас околдовала. Она хоть хороша собой?

Я назвал гостиницу, где снял комнату, на улице Жоффруа. Поль де Баер не мог поселиться на улице Аббатис. Но это мне обходится в сто тысяч франков в месяц. Я смогу продержаться месяца три, может быть, четыре. А потом полный крах.

– Моя секретарша позвонит вам, – сказал он, вставая. – Это дело трех недель. В августе мне трудно будет осуществить подобный проект… Счастливых каникул, Кристен… Да, Кристен, мне это нравится!…

Он подталкивает меня к двери. Он уже не обращает на меня внимания. Звонит телефон. Вот и все. Я использовал свой шанс. Свой единственный шанс. И, вероятно, проиграл. Уже сегодня вечером он, скорее всего, позабудет мое имя.

Однако я объяснил телефонистке в гостинице, что, если будут спрашивать Поля де Баера, надо будет вызвать меня. И теперь я жду. Я буду всю свою жизнь проводить у телефона. Из-за соседей я не могу даже играть. Лишь немного, в полдень и около семи вечера, когда их не бывает дома. Все остальное время я курю, мечтаю. Я думаю о ней. В мыслях своих я с ней на вилле. Франк уехал в Ментону со списком необходимых покупок. Мартен бесцельно бродит по комнатам. Играет ли Жильберта на рояле? Срезает ли она розы? Не собирается ли написать мне, потребовать обратно скрипку? Отчасти из-за этого я и увез скрипку с собой. Франку известен мой прежний адрес. Если он напишет мне, Лили перешлет его письмо. Я предупредил ее сразу же по возвращении. Я скучаю. Чем больше я раздумываю над предложением Боше, тем меньше оно меня привлекает. Квартет. Это уже отступление. Это значит наверняка обуржуазиться, увязнуть в условностях. А каким тоном Боше сказал мне: «Понятно, я не смогу предложить вам зал Колонна!…» Я и не надеялся на Колонна, и все-таки какой удар! Мне было бы трудно сказать, чего именно я ждал. Ничего определенного, просто блестящие картины одна за другой возникали перед глазами. Мне представилось, что я стал более важной персоной, глубже дышу, выше несу голову. Я уже почти слышал гром аплодисментов.

Теперь я вновь оказался без денег, без имени, мой горизонт ограничен этим окном. Я жалею, да, жалею, что покинул «Свирель», мне приятно вспоминать даже холодность Жильберты, мои споры с Франком. Иногда я представляю себе свое возвращение на виллу. А если бы я сел в поезд сегодня вечером, что произошло бы завтра утром? В конце концов, я для них все еще Поль де Баер, то есть человек непостоянный, привыкший неожиданно отлучаться. Когда у меня будет побольше денег, ничто не помешает мне жить с ними. Конечно, нельзя забывать о презрении Жильберты…

Но если дядюшка умрет в ближайшее время, я буду нужен Франку. Я буду нужен им всем. Они будут умолять меня вернуться. В сущности, я, может быть, был прав, показав им, что я не просто послушный пес. У меня есть возможность выставить свои требования: «Вы хотите, чтобы я поставил свою подпись? Хорошо. Это будет вам стоить четыре миллиона! У меня ангажемент, и причем очень выгодный. Так что мне не так уж нужны ваши деньги!» В общем, сплошной блеф. Я слишком хорошо себя знаю, я не способен говорить с ними таким тоном. Я пишу так, чтобы подбодрить себя, чтобы убедить себя, что могу обойтись без Боше, а также и без них. Во мне по-прежнему живет жажда независимости. Увы!

На всякий случай я лениво копирую подпись Поля де Баера. Чтобы не утратить навык.

ИЗ ОТЧЕТА № 12

… Снова установили контакт, мадам Поль де Баер побывала у Франсуа Боше, импресарио, занимающего очень солидное положение и оказавшегося случайно замешанным в этом деле. Затем она направилась в гостиницу «Роаяль» на улицу Жоффруа, где встретилась с мужем, который живет теперь под именем Жака Кристена. Они покинули отель и поселились в Ла-Сель-Сен-Клу, в меблированных комнатах в жилом квартале Дювиньо. Фон Клаус слегка изменил свою внешность. Следует отметить, что он спокойно гуляет, не выказывая ни малейшего страха. Он явно чувствует себя в безопасности, с тех пор как умер. Он больше не ускользнет от нас. Как только мы лучше узнаем его привычки, мы поступим, как было предусмотрено.

19 августа

Я и сам теперь не знаю, что думать. Меня словно молнией поразило. Я должен сосчитать: четыре дня. Прошло четыре дня! Зазвонил телефон. Было 16 часов 15 минут, я как раз собирался выйти, пройтись немного, подышать воздухом. Здесь трудно дышать. Я снимаю трубку. Наверняка это Боше. Нет. Телефонистка сообщила мне, что меня хочет видеть какая-то дама.

– Пусть поднимется.

Дама? Вероятно, Лили принесла ожидаемое письмо. Я действительно ни о чем не догадывался. Я слушал шелестящий шум поднимающегося лифта и думал: дядюшка умер, Франк приказывает мне вернуться. В дверь постучали. Я отворил. Там стояла она. Жильберта.

– Можно мне войти?

Я записываю все эти мелочи на будущее, дли себя, потому что все это совершенно невероятно, потому что это сплошное безумие. Я был так поражен, что не мог выговорить ни слова. Жильберта вошла, быстро оглядела себя в зеркале платяного шкафа. Никогда еще она не была так хороша!

– Вы приехали за скрипкой? – проговорил я. – Она там.

Жильберта подошла ко мне, положила руки мне на плечи и самым естественным образом вернула мне мой поцелуй, который тогда на вилле, казалось, привел ее в ужас. Теперь уже у меня перехватило дыхание.

– Жильберта.

– Да, как видите, – сказала она. – Я покинула виллу… Мартен умер.

Тогда я обратил внимание на то, что на ней был темный костюм, очень строгий, но удивительно элегантный.

– Сердечный приступ, – пояснила она, – агония длилась всего несколько минут.

Я подвинул ей кресло. Она сняла шляпку, взбила волосы. Я не уставал смотреть на нее, потому что не узнавал ее. Она вела себя так, словно мы расстались с ней накануне добрыми друзьями, верными супругами. В ней не чувствовалось больше холодности. И ни следа враждебности. Немножко грусти, вполне естественной.

– Вы знаете, что я решила продать виллу. Я отпустила Франка. Ничто больше не задерживало меня там. Я хотела покончить с тяжелыми воспоминаниями…

– Но каким образом?..

– Каким образом я узнала ваш адрес? Очень просто. Я побывала у Боше; его не было в конторе, но секретарша сообщила мне все нужные сведения. От нее я узнала… все. Во-первых, ваш адрес. А потом, ваши планы… Ну вы знаете, квартет Кристена. Вы разрешите мне звать вас Жак?.. Мне кажется, вы стали другим человеком.

Она улыбалась с затаенной грустью, нежная, волнующая. А я, я совершенно растерялся. Мне пришлось опуститься на кровать.

– Жак, – сказала она, – от вас одного зависит, чтобы мы больше никогда не говорили о том, что было прежде… Я тоже перечеркнула многое. Я хочу забыть Мартена, Франка и, главное, Поля. А вы, согласны ли вы забыть?..

– Вы прекрасно знаете, Жильберта, что…

– Да, знаю.

Она протянула мне руку, потом скользнула в мои объятия. Неважно, что я сейчас совсем один, наедине с собой, но мне кажется, я бы опошлил последовавшие затем мгновения, если бы попытался рассказать о них словами, которые все оскверняют. Я никогда даже не предполагал, что могу быть так счастлив. Но к моему счастью примешивалась одна навязчивая мысль. В конце концов, есть настолько интимные ситуации, жесты, которые не могут ввести в заблуждение. А мы любили друг друга, радостно, восторженно, исступленно, но мы, конечно, не были мужем и женой. Она должна была неминуемо почувствовать, что я не Поль де Баер. Тогда к чему вся эта ложь? Все утро следующего дня меня преследовала эта мысль. Ночь мы провели вместе. Утром она ушла довольно рано, сославшись на то, что у нее есть неотложные дела, а я еще оставался в постели, так долго, как никогда раньше. Я мог лишь мечтать, возвращаться в мыслях к отдельным картинам и обрывочным фразам. Я был похож на человека, пережившего «потрясение», выбитого из привычной колеи каким-то взрывом, катастрофой сладострастия, если только эти слова имеют смысл. Поскольку Жильберта отнюдь не походила на ту женщину, о которой говорил мне Франк. Разве не утверждал он, что де Баер отдалился от жены, потому что она была холодна. Или он солгал мне, или я пробудил к жизни оцепеневшую Жильберту, в обоих случаях мне было ужасно не по себе. Если Франк солгал мне, то, вероятнее всего, сделал это, чтобы скрыть от меня, что Жильберта его сообщница, а если Жильберта благодаря мне узнала, что такое любовь, значит, теперь она убедилась в моем обмане. Но если судить по тому, как она поцеловала меня перед уходом, последнее предположение оказывалось несостоятельным. А потом, тысячи мелочей доказывали мне, что я ничему не научил ее, ничего не открыл этой пылкой зрелой женщине. Следовательно… Нет, я что-то путаю. Правда была куда проще. Виноваты во всем были Франк и Мартен, они придумали историю больного амнезией, чтобы завладеть дядюшкиным наследством, и вынудили Жильберту действовать по их указке. Вот почему в течение всех этих недель она вела себя по отношению ко мне так странно и повергла меня в отчаяние. Теперь же, когда брат умер, а Франк получил расчет, она сразу же отказалась от наследства, которое никогда не стремилась заполучить. А иначе почему бы она предложила мне начисто забыть прошлое? Она должна была чувствовать себя куда более виноватой, чем я. Этим объяснялся ее порыв, ее страстное желание отдаться мне без остатка, словно она старалась искупить какую-то вину, давая мне больше, чем я был вправе от нее ждать.

Я облекаю теперь в логическую форму то, в чем уже и раньше подсознательно был уверен. И все-таки в сердце моем сразу же воцарилось необычное, согревающее меня и, если так можно сказать, целительное спокойствие. Я знал, что мои опасения беспочвенны. Жильберта полюбила меня с первого взгляда, и ее любовь льстила мне. Глупо писать об этом, но в те дни я страшно боялся ее презрения, и поэтому мысль, что меня сразу признали и выбрали, придала мне огромную уверенность. План Боше стал теперь вполне разумным и даже заманчивым решением нашего будущего. Менялась вся картина моей жизни, подобно тому как в театре за то короткое мгновение, на которое опускается занавес, полностью меняются все декорации на вращающейся сцене. Я проснулся в этой еще теплой и хранящей запах ее духов постели женатым, богатым и почти знаменитым. Накануне еще я считал себя жалким неудачником, а уже на следующее утро чувствовал, что способен под своим настоящим именем, вместе с женщиной, бывшей моей законной женой и в то же время любовницей, достичь вершин успеха. Я встал, посмотрел на себя в зеркало. Для меня было чрезвычайно важно окончательно подружиться с этим своим двойником – с этим своим отражением, – который чуть было не поглотил меня. Был ли я действительно похож на Поля де Баера?.. Мне бы хотелось ответить отрицательно, убедить себя, что это всего лишь грязная махинация Франка, желавшего превратить меня в другого человека, ни в чем не похожего на меня. К несчастью, я видел в «Свирели» картину. Поэтому я решил изменить свой облик; отпущу волосы, буду одеваться по своему вкусу и, главное, постараюсь как можно скорее отделаться от тех привычек, которым научил меня Франк.

Когда Жильберта вернулась, я занимался. Она взяла у меня из рук скрипку, и мы долго стояли, тесно прижавшись друг к другу.

– Жак, – сказала она и засмеялась, потому что ей удивительно приятно было произносить это имя. – Жак, ты знаешь, что мы с тобой сделаем?.. Мы переедем. Гостиница – это хорошо, но, если бы мы поселились в маленькой меблированной квартирке, было бы еще лучше. Ты бы смог там играть, сколько тебе захочется, а меня, ты понимаешь, не стали бы принимать за твою подружку. У меня есть несколько адресов. Я даже принесла план.

Мы развернули план, положили его на кровать, и у нас разгорелся спор, который тут же привел нас в восторг. Мы с ней, конечно же, придерживались разных взглядов. Ей бы хотелось иметь уютное гнездышко в одном из престижных пригородов, тогда как я предпочел бы не уезжать из центра, из-за Боше. Время от времени мы обменивались поцелуями и снова принимались, прижавшись головами, за изучение плана. Мне нравилось выдвигать возражения ради удовольствия затем уступить. Был еще вопрос денег, но она решила его сразу.

– Денег у меня достаточно, – сказала она. – Если тебе это так уж важно, ты вернешь мне их позднее, любимый. Но я была бы так счастлива, если бы у нас все было общее!… Мы выбрали прекрасный дом в Ла-Сель-Сен-Клу.

– Там нам будет спокойно, – заметила она. – Никто не будет нам мешать.

– Не забывай о Боше.

Мы отправились обедать. Потом осмотрели квартиру. Договор был тут же заключен. Затем мы купили, вернее, Жильберта купила то, что она называла предметами первой необходимости: белье, кое-какие продукты, что-то там еще. Напрасно я говорил, что можно было бы так не спешить, ей же, наоборот, хотелось как можно скорее покинуть Париж. Вечером мы на такси переехали в Ла-Сель-Сен-Клу. Я был совершенно разбит, она же была неутомима, быстро поставила в вазу цветы, которые успела купить так, что я даже этого не заметил, и приготовила праздничный ужин. Сидя без сил в самом удобном кресле, я мог лишь наблюдать, как она из крохотной кухни бегает в ванную, и восхищаться ее предусмотрительностью, вкусом, сноровкой и, главное, ее веселостью. Она напевала, она, которую я так часто видел мрачной и озабоченной, вечно настороженной. Я сохранил самое чудесное воспоминание о нашем первом ужине. Наши ноги под узким столом соприкасались. Я воровал у нее хлеб, она пила из моего бокала. По мере того как голод наш утолялся, огоньки другого голода загорались в наших глазах, заставляя беспричинно смеяться, придавая нашим словам скрытую теплоту. В конце ужина Жильберта принесла бутылку шампанского, и я ее откупорил, поскольку она подумала и о шампанском, и, глаза в глаза, мы очень торжественно выпили за нашу любовь. Наступил новый вечер и новая ночь…

Очарование продолжается. Мы похожи на те очень молодые пары, которые так часто можно встретить в Париже, они словно не замечают окружающей их толпы, околдованные, сплетенные, словно ветви дерева, опьяненные нежностью. Я уже не задаюсь никакими вопросами. У меня на это нет времени. У меня ни на что больше нет времени. Я весь отдаюсь созерцанию и без конца повторяю: «Нет, этого не может быть!» Я знаю ее всю, но и теперь она по-прежнему так же непостижима для меня, как бывают непонятны нам наши домашние животные, живущие бок о бок с нами. Я осыпаю ее ласками, но она не принадлежит мне. Существо, которое любить, бесконечно далеко от тебя, оно замкнуто в самом себе, словно окружено твердой и гладкой оболочкой, точно галька, отполированная набегающими морскими волнами… Жильберта! Такая неуловимая там, на вилле, здесь она принадлежит мне. И все-таки мне неизвестно, что скрывается в глубине ее светлых глаз. Иногда, чтобы вырвать у нее эту тайну, я исполняю для нее глубоко трогающие душу мелодии, но она сразу же останавливает меня.

– Нет, – шепчет она, – оставайся со мной!

– Но ведь так я делаюсь еще ближе к тебе.

– Нет. Я не хочу становиться твоей мечтой!

Часто, лежа на спине, держась за руки, застыв подобно каменным надгробиям, мы, расслабившись, слушаем, как стремительно проносятся машины по автостраде. И я думаю: вот оно, это и есть счастье. Мне нечего больше желать… Но по той гулкой пустоте, которую я ощущаю в себе, я понимаю, что не этого покоя, не этого отсутствия желаний я хочу. Удовлетворение желаний еще не означает полноты жизни, и, однако, думаю, я умер бы, если бы Жильберты вдруг сейчас не оказалось здесь, рядом со мной… Квартет Кристена!… Надо будет много работать, если я хочу выиграть эту партию!

– О чем ты думаешь?

– Ни о чем.

– Нет, думаешь. Я слышу, как ты думаешь. Я уверена, что и сейчас эта голова полна музыки.

Она покрывает мой лоб короткими поцелуями, и ее волосы, словно теплый дождь, пахнущий обожженной землей и бурей, падают мне на лицо. Она запретила мне говорить о прошлом, но сама невольно все время обращается к нему, намекает на него, как будто нашей любви нужно пустить глубокие корни, чтобы защитить себя от будущих испытаний. Я уверен, когда-нибудь она по собственной воле расскажет мне всю правду. Правду, которая тогда уже не будет иметь значения; засохшая корка отвалится сама, оставив лишь небольшой шрам. Иногда она вслух подсчитывает:

– Дом и мебель представляют солидный капитал… Мы можем уехать из Парижа, если захотим…

– Это не так-то просто, – возражаю я.

– Почему?

– Ты прекрасно знаешь… Боше… Квартет.

– Это так необходимо?

– Послушай!

Она целует меня, чтобы испросить прощения. В следующий раз она заговаривает о Мартене:

– Я никогда не замечала, что у него больное сердце. Или же:

– Он не страдал. Я бы хотела умереть как он.

– Глупая! У нас с тобой есть чем заняться. А со смертью, если ты не возражаешь, мы еще подождем!

Теперь уже я заключаю ее в свои объятия, а она обхватывает мою голову руками и смотрит мне в лицо так, словно я представляю собой что-то необычайно драгоценное и редкое.

– Жак, дорогой.

Вчера опять, когда мы вместе мыли посуду и развлекались этим, как дети, она вдруг на минуту замерла и спросила:

– Когда ты той ночью вернулся на виллу, почему ты не постучался ко мне?

– Я? Я не возвращался на виллу.

– Да нет, возвращался… в ту ночь, когда умер Мартен.

– В ту ночь, когда умер Мартен?.. Я тогда был в Париже. Она вдруг страшно побледнела. И едва не выронила бокал, который вытирала.

– Жак, умоляю тебя… Не шути…

– Но, Жильберта, дорогая, у меня нет никакого желания шутить. Может быть, я многое позабыл, но уверяю тебя, что не уезжал из Парижа, я ведь только приехал в тот день утром. Впрочем, у меня, должно быть, сохранился счет из гостиницы… Ты можешь сама убедиться.

Она надувает губы, словно собирается заплакать. Затем медленно развязывает фартук, стягивает с рук резиновые перчатки, устремляет невидящий взгляд в пустоту и шепчет:

– Это невероятно. Но тогда…

– Что случилось, Жильберта?.. Кто-нибудь побывал на вилле в ту ночь? Что это за история?

Она выгладит такой несчастной, подавленной, что я увожу ее в комнату и усаживаю в кресло.

– Вот так… А теперь расскажи мне все… И прежде всего – кто-нибудь действительно побывал на вилле?

Она описывает мне убитым голосом в мельчайших подробностях все, что она делала, все, что она увидела, начиная с той самой минуты, когда узнала, что брат ее умирает; я напрасно пытаюсь отыскать в ее рассказе хоть что-нибудь, вызывающее тревогу. Мартен потерял сознание… Франк попытался привести его в чувство… Она вызвала врача… Одним словом, все это было вполне естественно… Потом они по очереди сидели у ложа покойного… И Жильберта обнаружила, что дверь в мою спальню, которую она закрыла, утром оказалась приоткрытой. Всего-навсего!… И тогда она стала придумывать всякие романтические небылицы: я якобы вернулся на виллу, незаметно проскользнул в свою комнату… но не осмелился сообщить ей о своем присутствии… В конце концов я не мог сдержаться и рассмеялся.

– Жак, – умоляющим голосом говорит она, – это совсем не смешно!

– Мне очень жаль, – отвечаю я, – ты права. Я искренне сожалею, что уехал как вор. Мне бы следовало вернуться. Но, при всем моем желании, как мог бы я войти в дом? Ты же сама знаешь, я не взломщик. Глаза ее расширяются.

– Замолчи, – шепчет она.

– Ты очень сердишься на меня? Жильберта, дорогая, я убежал, потому что любил тебя… Пойми… Я бы никогда не посмел вновь появиться перед тобой… Но я огорчен, что разочаровал тебя. Я глажу ее по голове. Но вид у нее по-прежнему потрясенный.

– Ничего не поделаешь, – говорю я. – Это был не я. Никого не было… Из-за какой-то полуоткрытой двери, уверяю тебя, не стоит впадать в подобное состояние. А потом, доказательств моей любви у тебя предостаточно… Ну ладно… Улыбнись… С этим покончено!

Странная Жильберта! Она сделала вид, что успокоилась. Однако, видя, как она внезапно на несколько секунд умолкает, как порой бывает рассеянна, я прекрасно понимаю, что ее это по-прежнему тайно мучит; В сущности, она не может простить мне мой решительный, бесповоротный отъезд. Может быть, она считает, что я ее люблю меньше, чем она меня. Я не предполагал, что она до такой степени чувствительна. Но должен признать, что мысль вернуться на виллу ни разу не мелькнула у меня в голове. Я должен даже сказать больше: если бы Жильберта не приехала ко мне в Париж, я бы, вероятнее всего, довольно скоро ее позабыл. Страшно сказать, но это так. Я уже смирился с этим. Тогда как от одной мысли, что она потеряла меня, ее бросало в дрожь. И безошибочный инстинкт помог ей угадать эту трещину в нашей любви. Теперь ее мучают подозрения, которые даже нельзя сформулировать. Потому что в конечном счете вся история с приоткрытой дверью бессмыслица. Да и сама она никогда всерьез не верила в это мое ночное посещение. Она уступила такой естественной для женщины потребности приукрасить жизнь, преобразить ее, облечь в форму романа. Ей надо было, чтобы я продолжал оставаться в ее глазах робким воздыхателем, чтобы она смогла простить меня и приехать в Париж, не потеряв к себе уважения. Не будь этой истории с приоткрытой дверью, она, возможно, и не пыталась бы найти меня. Жильберта, любимая, как мне тебя успокоить? Как вернуть тебе радость и душевный покой?

21 августа

Мы были так счастливы! А теперь что-то сломалось. Я, вероятно, преувеличиваю. Не сломалось, нет. Но мы перестали полностью быть прозрачными друг для друга. Жильберта уже не совсем та, что прежде. Это глупо! Тем более глупо, что я ничего не могу сделать, чтобы заставить ее позабыть об этом недоразумении. Любые слова, любые объяснения только усугубят это положение. Я бы хотел объяснить Жильберте, что в любви должно быть место дружбе, доверию, она не должна каменеть в своем требовании к абсолютному единению. К несчастью, между нами стоит и работает против нас та комедия, которую мы оба играли на вилле. Нам невозможно говорить совершенно откровенно. Внешне наша жизнь все так же восхитительна. Вчера мы купили подержанную машину, чтобы не ездить на шумных, битком набитых пригородных поездах. Мы сразу же опробовали ее на автостраде. Жильберта водит хорошо. Мне же следует быть осторожнее. Я уже давно потерял навык.

– При этой машине мы могли бы поселиться где-нибудь подальше, – заметила она.

– Тебе не нравится наша квартира?

– Нравится, конечно. Но на Юге у меня появились свои привычки, и мне теперь трудно переносить присутствие соседей.

– Когда начнутся репетиции, мне придется каждый день ездить в Париж. Ты не слушаешь меня, Жильберта… Она не сводила глаз с зеркальца заднего вида.

– Я слежу за этим «пежо», – сказала она. – Эти люди никак не решаются нас обогнать.

Машина обогнала нас, и Жильберта с непонятной враждебностью внимательно посмотрела на водителя.

– Какой у тебя недобрый вид, – заметил я.

– У меня? – Она тут же улыбнулась. – Продолжай. Ты говорил о репетициях.

Я не стал настаивать. Я чувствовал, что ее мысли чем-то заняты. На нашем счастье появилась еще одна еле заметная морщинка. Отныне я веду им счет.

23 августа

Сегодня утром между нами произошла маленькая ссора. Я играл этюд Вьетана, очень трудный и не слишком изящный, но весьма полезный для развития техники.

– А о соседях ты не думаешь? – бросила мне Жильберта.

Замечание само по себе вполне безобидное, но тон возмутил меня, потому что в нем слышался упрек, даже нечто большее, чем упрек, какая-то горячность, которую я не могу объяснить. К тому же я еще не созрел для того, чтобы воспринимать не моргнув глазом эту супружескую бесцеремонность, граничащую с бестактностью. Я слишком долго был холостяком.

– А мне наплевать на соседей.

Ответ прозвучал сухо и раздраженно, и я тотчас же пожалел об этом. Я не знал, кем именно был Поль де Баер, но, если хоть часть того, что рассказал мне Франк, соответствует действительности, он, должно быть, время от времени говорил этим резким, не допускающим возражений тоном. Я попытался загладить свою резкость:

– Я слишком громко играю?

– Жак, – ответила она, – не сердись. Я просто не хочу, чтобы ты привлекал к себе внимание.

– Если дела пойдут так, как я надеюсь, через полгода, ты сама понимаешь, всем уже все будет известно. Тебе это неприятно?

– Милый мой дурачок!

Ничего больше не произошло. Но я все время возвращаюсь к этой короткой стычке, потому что у меня от нее остался неприятный осадок. На вилле Жильберта старалась не аккомпанировать мне на рояле. Я сразу почувствовал, что она боится моих критических замечаний, страшится показаться заурядной музыкантшей. А сейчас я пытаюсь облечь в кровь и плоть свои смутные и, возможно, ошибочные ощущения. Однако мне кажется, что Жильберте не очень нравится, когда я играю. Почему? Она слишком много перестрадала из-за странных привычек своего мужа и боится вновь оказаться жертвой человека, одержимого навязчивой идеей? А может быть, не отдавая себе в этом отчета, она ревнует меня? Или же я выдумываю причины конфликта, которого просто не существует? Я глуп и мерзок, вот и вся правда!

24 августа

Я мог бы написать, что не произошло ничего существенного, если бы не настоятельная потребность сказать, что день сегодня был чудесный. Мы совершили большую прогулку. Я радовался, когда вел машину. Я радовался, когда гулял. Я радовался, когда дышал. Каждое мгновение, проведенное рядом с Жильбертой, переполняло меня радостью. Эта женщина любит меня так, как не любила ни одна другая, и я стыжусь мыслей, которые иногда приходят мне в голову. У меня есть только одно извинение: человек не отвечает за призраки, рождающиеся в его воображении.

25 августа

Столкнулся с Жильбертой, стоявшей перед почтовыми ящиками в вестибюле. То, что я застал ее врасплох, видимо, ее смутило.

– Меня интересовали визитные карточки наших соседей, – объяснила она мне. – Глупо не знать людей, с которыми рядом живешь.

– А зачем? – сказал я. – В таком доме, как этот, с меблированными квартирами, они, вероятно, будут часто меняться.

Эти слова заставили ее призадуматься, так как через какое-то время, взяв меня под руку (мы шли с ней по аллее парка, который окружает дом), она сказала очень серьезно:

– Я, вероятно, напрасно сняла эту квартиру. Нам было бы куда лучше в настоящем доме, понимаешь, в маленьком особнячке, где ты был бы совершенно спокоен.

Я тщетно пытаюсь уловить какую-то связь между моими словами и ее. Частенько ее мысли идут непостижимым для меня путем.

– Но не потому же, что жильцы здесь часто меняются, – заметил я, – нам было бы лучше в отдельном домике.

Впрочем, я не придал никакого значения этим словам, но Жильберта взволнованно прижалась ко мне.

– Что с тобой, Жильберта? Ты какая-то странная последние дни. Она сразу же запротестовала:

– Нет, нет. Абсолютно ничего, уверяю тебя. Пусть так! Однако я убежден, что с ней что-то происходит.

26 августа

Наконец письмо от Боше. Он не терял времени зря. Дела идут успешно. Я знаю только одного из партнеров, которых он мне предлагает: виолончелиста Дютуа. Гассан, вторая скрипка, и Тазиев, альт, иностранцы. Впрочем, все трое в настоящее время находятся на гастролях. Но Боше уже переговорил с ними. В принципе они согласны. Если мы сыграемся, то сможем дать первый концерт уже в ноябре. Боше приложил к письму список произведений, которые можно было бы записать на пластинку, и он просит меня выбрать среди этих вещей те, которые мне больше всего нравятся. В ближайшее время он пришлет мне проект контракта. Мне кажется, я закричал от радости. Жильберта тоже прочла письмо.