Текст книги "Интимная жизнь наших предков. Пояснительная записка для моей кузины Лауретты, которой хотелось бы верить, что она родилась в результате партеногенеза"

12

Обо всех этих событиях Танкреди узнавал лишь фрагментарно, да и то в основном самую мрачную часть. Из тех писем, что мачеха и Диего регулярно ему посылали, многие затерялись в хаосе того трагического времени.

Когда же осенью 1946 года Танкреди и Армеллина наконец вернулись, они обнаружили, что семья снова выросла. Санча и Дино только что крестили четвертого ребенка. Девочку назвали Умбертой в честь жалкого короля, еще в мае удалившегося в изгнание: с падением фашизма Дино заявил, вызвав саркастический смех тещи, что всегда поддерживал монархию. Консуэло только что повторно вышла замуж за Джероламо Дессарта и, к ревнивому разочарованию первенца, Джулио, была беременна вторым ребенком – как потом выяснилось, даже двумя: сестрами-близнецами Маризой и Миреллой, будущими несчастными жертвами издевательств Лауретты в играх на вилле Гранде.

Как и после смерти Гаддо, Танкреди не позволил мачехе покинуть виллу. Знакомство с двумя племянницами-сиротами тронуло его до глубины души. Ему казалось, что вернулись времена, когда отец лежал в гробу, а Санча, Консуэло и Инес наполняли эти комнаты наивным детским щебетанием. Но у них, по крайней мере, была жива мать, Лауретта же с Адитой остались на свете совсем одни. (Сказать по правде, у Лауретты были еще бабушка и дедушка Ланди, а также многочисленные родственники по отцовской линии, а у Адиты – прадедушка и прабабушка Пратези, но донна Ада считала немыслимым, чтобы два представителя семейства Феррелл пошли, как она говорила, «побираться по чужим домам».)

«Будем жить все вместе, как когда-то, – сказал Танкреди мачехе. – Места хватит. Раз уж ты решила стать им матерью, я стану отцом».

Вот так шестилетняя Лауретта, уже учившаяся в школе, и четырехлетняя Ада незаметно обнаружили, что живут уже не в королевстве, а в республике, с пятидесятидвухлетним «отцом» и пятидесятишестилетней «матерью», требовавшей себе право голоса даже в тех вопросах, которыми не хотела или не собиралась заниматься. И еще с Армеллиной, которой почти через сорок лет пришлось нянчиться с еще одной парой сироток Бертран, пусть даже на этот раз это были девочки, а Лауретта носила фамилию Ланди.

Донна Ада считала, что девочек и девушек следует воспитывать строже, чем мальчиков. Став матерью, она снисходительно относилась к проказам своего первенца Диего, а вот с тремя дочерьми, как жаловалась младшая, Инес, вела себя суровее армейского капрала. Со временем девушки вышли замуж и родили своих детей, чьим воспитанием бабушке не удавалось руководить так, как ей того хотелось, – за исключением Ады и Лауретты, которые, бедняжечки, вздыхала Армеллина, из-за бомбардировок все-таки угодили ей в лапы.

До середины пятидесятых девочки более-менее мирились с такой строгостью, потому что бабушка по-своему их любила и, следуя священному кодексу Ферреллов, посвящала им все свое время. А еще потому, что в семье хватало других людей, всегда готовых приласкать их и простить любые проступки, – прежде всего дядя Танкреди.

Все изменилось в подростковом возрасте, особенно для Ады, которая, в отличие от кузины, не могла смолчать или сделать что-то тайком. Она смотрела телевизор, читала газеты, которые приносил дядя, и понимала, что мир вокруг изменился. Ей хотелось слушать современную музыку, гулять, танцевать, встречаться с людьми, которых бабушка не одобряла.

– Откуда она? Чья дочь? – приставала с расспросами донна Ада, когда ее внучка приглашала одноклассницу позаниматься на вилле Гранде.

Ада злилась, не разделяя бабушкиной гордости за голубую кровь Ферреллов.

– Мне казалось, монархии больше нет, – говорила она с вызовом. – Помнишь, была такая Французская революция? Ah, ça ira, les aristocrates à la lanterne![53]53
  «Дело пойдет, дело пойдет! Аристократа веревка найдет» (фр.) – фраза из песни «Ça ira», неофициального гимна революционной Франции до появления «Марсельезы».


[Закрыть] И их всех-всех повесили прямо на уличных фонарях, вот так.

– Гильотинировали, – поправляла Лауретта, учившаяся на два класса старше.

13

Присутствие рядом с дядей Таном Армеллины казалось кузинам в детстве самой естественной в мире вещью. В любом приличном семействе можно было встретить хозяев и прислугу. А холостяк, каким их дядя был на протяжении стольких лет, да еще и живущий вдали от семьи, без жены, которая бы о нем заботилась, нуждается в прислуге больше, чем кто-либо другой: должен же кто-то убираться, готовить, приводить в порядок гардероб. Для этого и нужна Армеллина.

Но когда Ада с Лауреттой стали подростками, едкие насмешки кузенов Аликандиа зародили в их душах подозрение, что в прошлом у хозяина с молодой горничной была любовная связь – или, может быть, только сексуальная. Они много лет жили вместе, под одной крышей – юная парочка в университетские годы Танкреди. И даже сейчас, спустя столько лет, связь между ними казалась очень сильной. Доктор относился к Армеллине с уважением и вниманием, которого другие служанки удостаивались редко, она же поклонялась ему, словно божеству, и защищала от любых нападок, как тигрица своего детеныша.

– И почему же они не поженились? – спросила как-то Ада кузенов.

– Потому что Бертран-Ферреллы не женятся на служанках, – презрительно бросили мальчишки.

Сестры возмутились: они не могли поверить, что их кумир, дядя Тан, способен на такую низость.

И потом, разве могла бабушка Ада, столь суровая в вопросах сексуальной морали, позволить, как она выражалась, «шашни с прислугой» в доме, где растут девочки? Романо и Витторио ухмыльнулись такой наивности и намекнули, что бабушка, вероятно, следовала традиции Ферреллов и прочих аристократических семей нанимать в служанки девушек здоровых, свежих и симпатичных, но бедных, из самых нищих деревень (выбором обычно ведала мать семейства), чтобы сыновья могли «выпустить пар», а если те, к несчастью, забеременеют, сразу же их увольнять.

– Может, в XIX веке такое и бывало, – стояла на своем Ада.

– Да бабушка Ада и пальцем не шевельнет, не посоветовавшись со своим духовником, – поддержала сестру Лауретта. – Она ведь каждый день причащается, а то, о чем вы говорите, – смертный грех, который дон Мугони ей никогда бы не отпустил.

– Ничего вы не понимаете, малявки, – убежденно заявили мальчишки, с тех пор заимевшие привычку обзывать их «наивняшками» и получившие в ответ прозвище «негодяи» (еще и потому, что оба, как тогда говорилось, «отрастили себе руки» и, оказавшись поблизости, при первой же возможности старались вдоволь полапать кузин).

К счастью, вмешавшаяся в перепалку Грация заткнула братьям рты, припомнив, что бабушка Ада Армеллину не выбирала и даже не принимала на службу: это ее муж, оставшись вдовцом с двумя десятилетними близнецами, нашел девушку где-то в Тоскане.

– И о каком выпускании пара вы после этого болтаете, злобные недомерки? Армеллина заменила ему мать! Так что хватит говорить о ней гадости.

Ада чуть не расцеловала ее в обе щеки. Грация была замечательной: умной, серьезной, отзывчивой, ласковой, искренней… Совсем не похожа на дочь высокомерного выскочки и невыносимой зазнайки, то есть Дино Аликандиа и тети Санчи, – настолько, что лучшей подругой с самого раннего детства, невзирая на неприязнь родителей, выбрала одну из дочерей Арресты, свою ровесницу Мириам. А когда после окончания гимназии девочку, к удивлению всех донорцев, отослали учиться к дяде на север Италии, Грация очень горевала.

Но главное, она была спокойной и предсказуемой, в отличие от этой чокнутой Лауретты, которая, поначалу поддержав Аду, потом долгие годы мучила ее вопросами:

– Как считаешь, дядя с Армеллиной все-таки были любовниками? А может, и сейчас ими остаются?

– В таком случае они бы обязательно поженились, – отвечала она кузине. Что, спрашивается, могло бы им помешать? Ведь дядя Тан никогда не разделял классовых предрассудков своих соседей-аристократов.

А теперь, когда она, спустившись в кухню, собралась вместе с девяностолетней Армеллиной приготовить дяде что-нибудь легкое, но вкусное, задавать подобный вопрос казалось абсурдным. Абсурдным и даже, пожалуй, несколько жестоким. Как бы ни обстояло дело, этот вопрос касался только их двоих.

14

Решив остаться в Доноре на целый месяц, Ада поселилась в своей старой спальне на втором этаже, которую занимала с самого детства и до отъезда в университет.

Впервые приехав на виллу Гранде, обе сиротки спали вместе в бабушкиной гардеробной, чтобы та могла их успокоить, если ночью они вдруг заплачут. Потом девочкам выделили одну из красивейших спален, огромную, с балконом, расписным потолком и дверью, выходившей в длинную галерею с колоннами; эту спальню они делили все детство. Перейдя в среднюю школу, Лауретта затребовала собственную комнату, которая и была ей предоставлена. Так что Ада осталась одна в расписной спальне, превратившейся за эти годы в «берлогу». Здесь ее окружали книги, диски, портативный магнитофон Geloso, плакаты, любимая гитара, кульман, давно сменивший крохотный старинный секретер, и шерстяной плед с разноцветным индийским орнаментом.

Единственным антиквариатом, который у нее не хватило смелости выселить, были картины маслом и темперой, привезенные из Ордале. Портреты представителей древнего рода Ферреллов бабушка Ада забрала на виллу Гранде из принадлежавшей ее семье сельской усадьбы, чтобы, глядя на них, чувствовать себя защищеннее в первые дни брака с этим странным приезжим. И, вероятно, чтобы каждый день напоминать мужу о своей аристократической родословной. Портретов было множество: они висели по всей вилле, в комнатах, коридорах и даже под лестницей. Девочек сызмальства учили узнавать изображенных персонажей: они знали каждое имя, титул, век, в котором те жили, и степень их родства с донной Адой, но, вопреки бабушкиным надеждам, не испытывали по отношению к этим благородным предкам ни восхищения, ни metus[54]54
  Трепет (лат.).


[Закрыть]. Более того, тайком от старушки они давали им смешные прозвища в зависимости от выражения лица, внешности или одежды: «толстуха с веером», «длинноносый», «яйцеголовая», «кружева и жабо», «уши летучей мыши», «косички», «косоглазый», «скромница», «вампиреныш»…

Во время ссор кузины бросались оскорблениями вроде: «Сразу видно, что ты потомок летучей мыши (или скромницы, или яйцеголовой)! Просто вылитая!» На самом же деле ни одна из них не походила на изображенных персонажей: плебейская кровь Бертранов, Пратези, Ланди или бог знает каких еще неизвестных предков оказалась сильнее. Или просто художники в те времена не очень точно воспроизводили черты своих аристократических заказчиков.

В Адиной спальне висело три семейных портрета: молодая женщина, военный средних лет и старичок в парике – диковато смотревшиеся бок о бок с плакатами «Битлз», репродукциями Климта, Пикассо и Энди Уорхола, фотографиями Марии Кюри, Симоны де Бовуар, повзрослевшей Алисы Лидделл работы Джулии Кэмерон и листовкой с молодым Мао времен «Великого похода». Вернув портреты на место после реставрации, Ада больше о них не думала: просто помнила, кто там изображен и кем они ей приходятся. Недостаточно смешные, чтобы удостоиться прозвища, – вот и весь сказ.

За шестнадцать лет с тех пор, как она уехала в Болонский университет, ничего в комнате не изменилось. Бабушка Ада, вспоминала Лауретта, хотела здесь прибраться и выбросить весь этот «хлам» студентки-бунтарки, но дядя Тан возразил: «Пусть Адита сама это сделает, если захочет, когда вернется. Эта комната всегда будет принадлежать ей».

Но Ада тогда так злилась на бабушку, что годами не возвращалась ни на виллу Гранде, ни в Донору. Позже, когда гнев остыл, а бабушка признала свои ошибки, Бертран-Ферреллы полюбили проводить лето в построенном старым Гаддо загородном доме на холме с видом на Ордале: приезжая провести месяц летних каникул с семьей, Ада прямиком из аэропорта мчалась туда. На городскую виллу она вернулась только в 1973 году, после смерти бабушки, но воспоминаний о тех смутных и печальных днях у нее осталось немного.

Теперь ей казалось, что она снова подхватила так и не порвавшуюся нить. Лежа в постели, Ада размышляла о том, насколько росписи на потолке, изображающие галантные сцены с сатирами и нимфами, в былые времена выглядели насмешкой над фанатичным бабушкиным морализаторством, и снова, как в пятнадцать, чувствовала себя частью этого большого дома.

Она оглядела портреты предков и впервые поняла, что связана с ними. Хотя теория, выдвинутая профессором Палевским в Кембридже, все еще казалась ей абсурдом, лишенным всякого основания бредом, время от времени, на досуге, она не могла не задаться вопросом, наблюдают ли те трое в свою очередь за ней, знают ли о ней что-нибудь, узнают ли в ее лице или жестах что-то родное? А если их спросит человек, обладающий «даром» (Эстелла? или, может, старуха-предсказательница, за небольшую плату вызывающая духов в печально знаменитом переулке в старом городе?), заговорят ли они? Расскажут ли о своей жизни? Выразят ли эмоции, чувства и желания?

Ада вспомнила лекции по истории искусств, прослушанные в университете, особенно краткий курс, посвященный портрету, функция которого, по словам преподавателя, изначально заключалась в том, чтобы «обозначить присутствие того, кого здесь нет». Представить отсутствующего, отдаленного в пространстве, вроде принцессы на выданье, чьи портреты путешествовали по Европе в багаже послов, ищущих для нее подходящего жениха. Или во времени, как юношеская красота давно увядшего старика, как живой взгляд глаз, навсегда запечатанных смертью.

15

Воспользовавшись портретами и применив теорию и метод, которыми так хвастал Палевский, Ада могла бы собрать вокруг себя и расспросить всех предков-Ферреллов, в память о пятнадцати поколениях которых бабушка Ада скрупулезно хранила документы, начиная с той точной даты, когда это имя из легенд и устной традиции перешло в историю. Иными словами, когда оно было записано в приходской книге крупнейшей церкви Ордале (тогда еще не собора, а всего лишь коллегиаты).

Это случилось 16 ноября 1571 года, когда в благодарение Мадонне за исцеление их единственного потомка мужского пола, упавшего из седла и затоптанного бегущей лошадью, супруги Гарсия и Химена Феррелл-и-Аркер пожертвовали церкви сумму, достаточную для восстановления фасада и прохудившейся крыши, в обмен на титул, передаваемый по наследству. Испанией и всеми ее владениями в то время правил el Rey don Felipe Segundo[55]55
  Король Филипп II (исп.).


[Закрыть], прозванный el Prudente, Благоразумный, чей образ (в доспехах, коротких панталонах с буфами, белоснежных туфлях и чулках) увековечен в портрете, написанном великим Тицианом.

Но, по словам донны Ады, дворянство Ферреллов еще старше, оно восходит ко времени войны с мусульманскими пиратами, проникшими в воды Майорки, войны, в которой Ферреллы выказали воинскую доблесть, получив взамен от короля дворянство. Так говорилось в семейных легендах, пусть даже эта версия не подтверждалась никакими доказательствами или историческими документами. С другой стороны, упрямо твердила донна Ада, не было и документа, говорящего об обратном.

Как же смеялись Ада с Лауреттой, будучи подростками, над этой бабушкиной зацикленностью на благородстве, над ее непоколебимой убежденностью, что в то самое мгновение, когда чернила на куске королевского пергамента под пером чиновника обратились в слова, человек, до тех пор абсолютно обычный, возможно даже грубый, неотесанный, предававшийся самым вульгарным занятиям, вдруг стал другим, превосходящим остальных, утонченным, особенным, имеющим большие права, – одним словом, «благородным»!

Они полагали, что, вопреки семейной легенде, Ферреллы, как и все прочие дворяне Доноры, вряд ли вели свой род от героических рыцарей – скорее от разбогатевших фермеров и скотоводов, торговцев зерном, мелких судовладельцев, занимающихся промыслом тунца или омаров, которые заработали достаточно, чтобы иметь возможность пожертвовать часть своих денег церкви, суверену или их представителям. Некоторые в буквальном смысле покупали титул, как покупают землю, лошадей или коров на скотном рынке.

И это еще если забыть о самых последних «благородных», возведенных в дворянство Савойским домом: титул они получили за то, что посадили (вернее, сажали их крестьяне) по меньшей мере четыре тысячи оливковых деревьев. Этих, по правде сказать, бабушка Ада и другие Ферреллы глубоко презирали, не считая ни в чем себе равными.

16

Портрета первых Ферреллов, упомянутых в приходском пергаменте, на стенах виллы Гранде не было – ни на холсте, ни на доске. Но Ада знала, что дон Гарсия и донна Химена увековечены художником ломбардской школы в конце XVI века на алтарном образе тогдашней Ордальской коллегиаты. Мужчина и женщина чуть за тридцать, одетые с присущей испанцам пышностью и повернувшиеся в три четверти (донаторы, как всегда, держат в руках макет всей церкви, хотя их деньги пошли только на восстановление фасада и крыши), преклонили колени перед троном, на котором сидит увенчанная короной Мадонна. У их ног герб рода Ферреллов: щит, разделенный на четверти, в которых помещены корабль, цветущее дерево, олень и латная перчатка. Каждое лето после начала каникул бабушка Ада привозила внуков воздать дань памяти прародителю и его супруге, урожденной Аркер, но дети отвлекались на соседний образ, сверкающую золотом алтарную преграду XV века: та была разделена на квадраты, и в каждом открывалась новая сцена, полная любопытных подробностей, – совсем как в комиксах.

Алтарный образ был написан анонимным художником, известным как «мастер из Ордале», исследованием которого сейчас занималась молодая искусствовед Чечилия Маино, невеста Лео Кампизи. Подростком Ада обожала овал лица Химены, ее полные губы, прямой взгляд карих глаз.

У детей, внуков, правнуков и прочих потомков этой пары были настоящие портреты, фанатично сохранявшиеся в семье. Бабушка читала список предков как молитву – сплошь испанские имена с несколькими повторами: «Диего, сын первого Гарсии, Джероламо, Мартино, Гарсия, Альфонсо, Феррандо, Джероламо, Джованни Элиа, Мартино, Гонсало, Гарсия, Раймондо, Диего, Феррандо – мой отец, а ваш прадед». Чтобы сохранить чистоту крови, объясняла донна Ада, первенец Ферреллов непременно женился на даме благородного происхождения, так что эти предки тоже включены в список и запечатлены на портретах.

На родословном древе было видно, что каждая из дам породила на свет невероятное количество детей. У Гарсии и Химены, основателей рода, к моменту пожертвования, помимо спасшегося от смерти первенца, было четыре дочери. Позже родился второй мальчик, Диего, который после смерти не оставившего потомства брата продолжил линию наследования, а затем еще пятеро детей – всего одиннадцать.

С другой стороны, хихикали подростками Ада с Лауреттой, что вообще делать в Ордале долгими зимними вечерами в плохо отапливаемом и еще хуже освещенном доме, в огромной кровати с высоким кованым изголовьем, под тяжелыми домоткаными простынями в XVI, XVII, XVIII веках? Благородные дамы выходили замуж в восемнадцать после долгих межсемейных переговоров о приданом, объединении соседских земель или окончании древней вражды – в общем, о чем угодно, кроме, конечно, любви. Через девять месяцев на свет появлялся их первый ребенок, а потом они продолжали непрерывно рожать на протяжении всего детородного возраста, который у некоторых мог длиться лет тридцать.

Мужчины не сидели дома: они устраивали охоты, объезжали кладовые, подсчитывали поголовье скота, посещали судебные заседания в Доноре, чтобы проследить за бесконечными разбирательствами с соседями, проводили вечера за игрой в карты в дворянском собрании. Некоторые участвовали в местном самоуправлении. Многие коллекционировали охотничьих собак и парадное вооружение, а отдельные чудаки – даже старые книги или предметы искусства. Другие плодили внебрачных детей, брюхатя домашнюю прислугу или не имеющих возможности отказаться крестьянок в своих поместьях. Большинство впоследствии не проявляло к своим отпрыскам никакого интереса, даже когда в голодный год те буквально умирали от недостатка еды, хотя некоторые все-таки материально обеспечивали их будущее. «Кто знает, со сколькими деревенскими и фермерскими семьями мы связаны, сами того не ведая?» – много раз думала Ада.

А вот жены домов не покидали. Им практически нечем было себя занять: по хозяйству работали слуги, они же приглядывали за детьми. Дамы вышивали, бормотали молитвы, перебирали четки. Романов не читали: совсем уж неграмотные встречались редко, но мало кто продвигался дальше затертого до дыр молитвенника. Церковь посещали только в компании пожилой служанки, в гости ходили всегда в сопровождении и только в отчий дом, а если родители жили далеко, ездили в карете. Гуляли редко. Вечно ходили с набухшим животом: едва кончалась одна беременность, начиналась другая. Рожали дома. Для вскармливания новорожденного привозили из деревни крестьянку: давать ребенку грудь считалось недостойным дворянки. И каждую ночь мужья, ни разу не видевшие их обнаженными, проникали в них без особых прелюдий.

– Кто знает, они вообще получали какое-то удовольствие? – спросила как-то восемнадцатилетняя Лауретта.

– Кто знает… – эхом ответила шестнадцатилетняя Ада.

А однажды, набравшись смелости, вызывающим тоном повторила этот вопрос бабушке.

– Наш долг – доставить удовольствие им, – сухо ответила та. И добавила: – Мне стыдно за тебя. Ты совершенно испорченная девчонка, раз о таком думаешь.