Текст книги "Интимная жизнь наших предков. Пояснительная записка для моей кузины Лауретты, которой хотелось бы верить, что она родилась в результате партеногенеза"

24

Украшений у бабушки Ады было множество. Самые древние, конечно, передавались в роду Ферреллов из поколения в поколение, но дедушка Гаддо тоже неплохо расщедрился: на свадьбу, за каждого ребенка, на дни рождения и именины, на Новый год – в общем, по любому поводу. Бабушке нравилось носить их даже дома, в самые обычные дни: говорила, что без колец, браслетов и ожерелий она будто голая. Армеллина ворчала, что часть этих драгоценностей – «компенсация за рога», то есть за измену. О чем-то бабушка Ада знала, о чем-то – наверное, нет. Похоже, дядя Танкреди прав и наш дедушка был знатным бабником. А мой отец? Чего не знаю, того не знаю: при мне никто не упоминал о его сексуальной жизни. Думаю, ни у кого не хватило бы смелости говорить об этом даже сейчас, после стольких лет.

Так или иначе, у моей матери тоже было много драгоценностей – не знаю уж, получила ли она их в качестве компенсации за отцовские измены. Бабушка Ада хранила их для меня: хотела передать, когда мне исполнится двадцать один. Но я к тому времени стала знатной коммунисткой и вечно нападала на двуличную буржуазию (особенно на теток Санчу и Консуэло), которая так любит притворяться «левой», но не готова расставаться со своими богатствами, поэтому заявила, что все полученное наследство сразу же продам, чтобы «вернуть» беднякам экспроприированное, и хочу дать в этом священный обет.

(– Какой еще обет, язычница ты неверующая?

– Обет, обещание, клятву самой себе – называй как хочешь.)

Я поклялась никогда не носить ни золота, ни драгоценных камней, чтобы никто не смог обвинить меня в двуличии. И это была не детская прихоть – я держу это обещание всю свою жизнь. По крайней мере, до настоящего момента мне это удавалось.

Ох и рыдала же тогда бедная бабушка Ада! Разумеется, никаких драгоценностей она мне не дала, все оставила в сейфе. А после ее смерти шесть лет назад я узнала, что ей удалось каким-то образом так «перепродать» мое наследство, чтобы оно не ушло из семьи. Расплатились за это мои двоюродные братья и сестры, включая Лауретту, а на вырученные деньги бабушка, добавив из своего кармана, купила мне квартиру в Болонье, где я и жила, пока не съехалась с Джулиано. Отказаться от нее мне и в голову не пришло – с чего бы, ведь моей клятве это не противоречило. Дом – вещь необходимая. Каждый имеет право на крышу над головой, а у побрякушек реальной ценности нет, лишь чисто символическая, условная. Бессмысленные предметы, если задуматься. Что с ними делать? Металлы и минералы ни для чего не пригодны, разве только подчеркнуть разницу между богатыми и бедными. Я, во всяком случае, всегда так думала. Красивые, говорите? Вам что же, кажется, что рубин красивее гранатового зернышка, а аметист – кисти глицинии?

25

В самолете Дария, убаюканная рокотом двигателей, сразу задремала. Ада же металась между явью и сном, в котором воспоминания мешались с тем, что она говорила на приеме у психоаналитика. С ним она не всегда была полностью откровенна – например, никогда не рассказывала, как Джулиано поинтересовался, уверена ли она, что бабушка с дядей Таном после войны не стали любовниками. А что? В конце концов, оба свободны, кровным родством не связаны. Подумаешь, сын мужа от первого брака! Зато почти ровесник. Разве можно прожить вместе больше двадцати лет, если вас объединяет только любовь к общим внукам-племянникам? Думаешь, смогла бы бабушка Ада, днем и ночью имея под боком молодого мужчину, так долго мириться с необходимостью хранить целомудрие? У нее ведь, в отличие от пасынка, подливал масла в огонь Джулиано, даже не было возможности выпустить пар в борделе.

– Не смей так говорить о моей бабушке! – завопила тогда Ада, отвесив ему пощечину, и сама удивилась: не столько яростной агрессивности этого жеста, сколько тому, что она, столь непримиримо рассуждавшая о равном праве мужчин и женщин на сексуальную свободу, оскорбилась, будто какая-нибудь викторианская леди, когда речь зашла о ее собственной семье.

По сути, Ада отказывалась даже думать о предположениях Джулиано и тем более с кем-то их обсуждать, хотя бы и с психоаналитиком, как будто, упоминая о подобных подозрениях, могла сделать их более реальными.

Где-то в середине полета она все-таки задремала и увидела сон, в котором сидела на краю кровати в комнате-келье Old Building, а Эстелла протягивала ей завернутую в подарочную бумагу и перевязанную ленточкой коробку размером примерно с обувную.

– Ты не можешь так просто уйти, – сказала девушка с печальной улыбкой. – Только не после ночи, которую мы провели вместе. И уж точно не раньше, чем я отдам тебе подарок.

На руках у нее, там, где во время завтрака лучи солнца, проникая сквозь листву, оставляли трепещущие нежно-зеленые блики, теперь темнели синяки. Во сне Ада знала, что профессор Палевский избивал девушку, заставляя участвовать в своих безумных экспериментах, и поняла, что Эстелла в конце концов покорилась. И улыбка ее была такой печальной не из-за синяков, а потому, что она стыдилась своей слабости.

Ада раскрыла коробку и принялась доставать оттуда скомканную папиросную бумагу, какой обычно перекладывают хрупкие предметы. Казалось, ей не будет конца. Когда бумага заполнила уже почти всю комнату, она все-таки дотянулась кончиками пальцев до самого дна и нащупала крохотный блестящий предмет: колечко с жемчужиной.

– Вот мой дар. Сохрани его в память обо мне, это очень важно, – сказала Эстелла и, как это часто бывает во сне, не сделав и шага, исчезла из комнаты.

– Но я не могу носить украшения, я же клятву дала! – закричала Ада ей вслед. И проснулась. Самолет тряхнуло: похоже, они попали в воздушную яму, причем настолько большую, что проснулась даже Дария. Она взглянула на часы:

– Похоже, снижаемся. Посадка минут через пятнадцать.

Все еще не до конца придя в себя, Ада пригладила волосы. В голове мелким червячком свербела какая-то мысль, но она не могла понять, какая именно. Потом туман словно вдруг рассеялся. Ада раскрыла сумочку, которую весь полет продержала на коленях, пошарила во внутреннем кармане, том, что на молнии, и пальцы сразу же наткнулись на крохотный блестящий предмет – кольцо, которое Эстелла забыла на столе.

– Смотри-ка! – воскликнула она, демонстрируя находку Дарии. – А я думала, оно мне только снилось.

– Откуда такое? – заинтересовалась подруга.

– Одна девушка на конгрессе потеряла, я собиралась вернуть, но в суматохе забыла. Вот, видимо, подсознание мне и напомнило.

– У тебя есть ее адрес? Особо ценным не выглядит, но хозяйка может считать иначе…

– Есть номер телефона.

– Ладно, тогда позвони, спроси, где она живет, и отправь по почте. Только в сумочке больше не носи: такое маленькое, потеряешь еще.

Она взяла кольцо и надела Аде на средний палец левой руки.

– Вот, смотри, как хорошо сидит. Знаю, ты не носишь колец, они тебя раздражают. Зато точно не забудешь его отправить.

26

Рейс в Донору ожидался только с утра, и Аде пришлось заночевать в Болонье. В город ее подбросил Микеле, муж Дарии, встретивший их в аэропорту. Джулиано просил прощения, что не смог сделать это сам: ужин с важными клиентами, вернется поздно.

– Передавай от меня привет дяде, Лауретте и всему племени Бертранов, – напутствовала Дария подругу, помогая ей выгрузить чемодан.

Ада поднялась в пустую квартиру, включила свет. Повсюду, на стульях и на диване, была разбросана одежда Джулиано: похоже, на свой деловой ужин он собирался в спешке. Большая двуспальная кровать не убрана, белье смято. В раковине на кухне полно грязных тарелок. «Черт возьми, – вскипела Ада, – меня не было всего три дня! Если он думает, что я приехала стирать и убираться, он сильно ошибается».

Закрыв обе двери, чтобы не видеть этого хаоса, она решила, что поспит на диване в своем кабинете: там на случай внезапных гостей всегда есть чистые простыни. Но пока собирала вещи для завтрашней поездки в Донору, в груди продолжала зреть невысказанная обида на Джулиано – не из-за беспорядка или из-за того, что он никогда не бывает рядом, когда нужен, а, наоборот, из-за того, что он в принципе есть. Джулиано стал олицетворением их почти официальных отношений, отношений, которые теперь Аду только угнетали. В квартире не осталось места, где ей было бы спокойно и хорошо. «Что я здесь делаю? Это не мой дом».

Но разве не ее были так тщательно выбранные обои, книги, картины, подушки, занавески, мебель в кабинете? Разве не ее фотографии: вон та, в деревянной рамке, на книжном шкафу – родители в день свадьбы, а та, в серебряной, – бабушка Ада и дядя Тан с ней и Лауреттой, еще девчонками?

Она сходила в ванную, умылась холодной водой. Так, спокойнее, Ада. В том, что случилось в Кембридже, Джулиано не виноват. А вот ты… Я? И в чем же моя вина? Я женщина свободная, он всегда это знал. А он – свободный мужчина, но, в отличие от тебя, приключений не ищет. По-моему, мы оба ищем. Но я никогда его не ревновала. В самом деле? Взгляни-ка в зеркало. Ты это серьезно? Ты нисколько не изменилась и любишь его так же, как раньше? Когда вы последний раз обнимали друг друга, пусть даже чисто дружески? Сколько месяцев назад? Похоже это на полную страсти ночь в Old Building? Ничуть. Ни капельки. Ничего подобного. И это приключение тут совершенно ни при чем. Случайные связи у нее, конечно, бывали и раньше. Да, эта оказалась куда лучше всех прочих, превзошла все ожидания. И закончилась. Прошла. Стерта из памяти. Забыта.

Ада Бертран, как уже говорилось, была женщиной рациональной.

Она взъерошила волосы и недовольно поморщилась, зацепившись колечком за локон. Еще нет и десяти, значит, в Англии девять. Нужно позвонить по телефону, который ей дала Эстелла. Та, разумеется, пока в Кембридже, но вдруг трубку возьмут родители или кто-то, способный продиктовать адрес? Тогда можно будет сразу же положить кольцо в конверт и утром отправить его заказным письмом из аэропорта.

Ожидая у аппарата, Ада слушала гудки и размышляла о том, как же все-таки далеко этот Манчестер. Через несколько минут она перезвонила еще раз, на этот раз набирая номер медленно и внимательно. Один гудок сменялся другим, но никто так и не ответил. Что ж, значит, придется повторить попытку завтра.

Часть вторая
Семейные портреты
(темпера, масло, дагеротипы, студийные фотографии, поляроидные снимки)

1

Из аэропорта Доноры Аду забрала Лауретта, приехавшая на внедорожнике мужа, чтобы кое-что обсудить до встречи с дядей.

На вилле Гранде кузина больше не жила. После смерти бабушки Ады она выразила было желание вернуться туда с мужем и двумя детьми (по ее словам, чтобы не оставлять дядю Тана одного), но Джакомо отказался жить вместе со старым доктором и той, кого называл «его рабыней». У Лауретты был также унаследованный от матери, Инес, домик в центре города, одна из трех «малых вилл» в стиле либерти, купленных дедушкой Гаддо перед смертью в подарок трем его дочерям. В двух других жили со своими семьями тетки Санча и Консуэло: они родились и выросли на вилле Гранде, но после свадьбы уехали оттуда и не испытывали желания вернуться. Печальные воспоминания о детстве и ранней юности, принесенных в жертву суровости матери, говорили они. И потом, все эти лестницы!

Так что в большом доме теперь обитали только доктор Танкреди, Армеллина, горничные Виттория и Аурелия и пятидесятилетний Костантино, который служил у Бертран-Ферреллов еще со времен донны Ады, совмещая должности сторожа, водителя, садовника и истопника, заодно отвечая за мелкий ремонт, а потому звался «разнорабочим». Третий этаж был закрыт, туда годами не ступала ничья нога.

Тем не менее Лауретта ежедневно посещала виллу, чтобы, по ее словам, «следить и направлять» («Надзирать и наказывать», – иронически комментировала Ада, цитируя Фуко[42]42
  «Надзирать и наказывать: Рождение тюрьмы» – книга французского философа Мишеля Фуко, вышедшая в 1975 году.


[Закрыть]), а на самом деле демонстрируя Армеллине, что именно она, внучка донны Ады, здесь настоящая хозяйка. Они поддерживали вооруженный нейтралитет, нередко срывавшийся в яростную перепалку из-за самых незначительных мелочей. Дядя Танкреди, смеясь, пытался их примирить, но никогда не принимал сторону племянницы против старой экономки.

– Меня саму чуть удар не хватил от твоей телеграммы! – возмутилась Ада, обнимая кузину в аэропорту.

– Представь, как я перепугалась, увидев, что его рука дрожит так сильно, что не может удержать чашки кофе, а из перекошенного рта доносятся невнятные звуки…

– Но вчера по телефону он говорил со мной совершенно отчетливо, во всяком случае не хуже обычного.

– К счастью, через несколько часов речь к нему вернулась. Это был легкий приступ, ТИА[43]43
  Транзиторная ишемическая атака.


[Закрыть], как говорит Креспи. Не хотела я обращаться к этому Креспи, собиралась вызвать неотложку, чтобы его сразу отвезли в больницу, но Армеллина словно обезумела. Какое она имеет право, а? Прислуга! Думает, долгая служба дает ей право творить все, что вздумается? Чуть в волосы мне не вцепилась! «Только через мой труп», – вопит. Ты бы это слышала! Не понимаю, почему дядя позволяет этой древней мегере жить с ним, почему не заставит ее съехать. Ей пора было на пенсию уже лет сто назад!

Ада вздохнула:

– Ты же знаешь, что Армеллине некуда идти. Мы – единственная семья, которую она когда-либо знала. Куда ты хочешь ее отправить? Обратно в воспитательный дом, к подкидышам?

– Это не повод вести себя так, будто она хозяйка, а дядя Тан – ее собственность.

– Да брось, Лауретта! Армеллина всего лишь исполняет указания дяди. Ты же помнишь, мы все тогда подписали обязательство не увозить его в больницу даже ради спасения жизни.

– Но это абсурд! Всего лишь несколько лет назад он сам ежедневно ходил в эту больницу…

– Как врач, а не как пациент!

– И что? Это все старческие капризы.

– Слушай, такое же обязательство давала дяде Тану и бабушка Ада сразу после смерти дедушки Гаддо. А он тогда был молодым доктором, только получившим диплом.

– В любом случае это какое-то безумие. И именно мне всегда приходится с этим возиться – тебя никогда нет рядом, когда ты нужна.

– Прости, но он имеет право поступать так, как хочет.

– Ты говоришь совсем как доктор Креспи. Спрашиваю: «Вы берете на себя ответственность?» А он отвечает, что дядя не маленький мальчик и может сам решить.

Это была вечная история: кузины еще в раннем детстве знали об «экстравагантности» дяди. «Упрям как мул, – говорила донна Ада. – Возможно, он дурного мнения о коллегах. Но почему мы должны ему в этом потакать?»

Сказать по правде, если кто-то в семье серьезно заболевал, доктор безо всяких сантиментов отправлял его в больницу. Но сам всегда лечился дома.

По этому поводу у Армеллины, как обычно, была своя теория, даже две: «Тогда, на Арно, Танкреди тоже должен был утонуть, но смерть этого не пожелала, и теперь он думает, что бессмертен. Или, может, полагает, что, когда придет время, его судьба все равно свершится, не важно, в больнице или в другом месте».

А вот Санча, старшая из теток, утверждала: мол, у ее брата остались такие тяжелые воспоминания о трех годах Первой мировой войны, проведенных в туберкулезном санатории, что саму мысль о госпитализации он считал невыносимой.

Танкреди Бертран не имел проблем со здоровьем с самого возвращения в Донору в 1946 году, не было с ним и несчастных случаев, так что его отказ от госпитализации долгое время воспринимался как чисто теоретический – еще и потому, как правильно заметила Лауретта, что он посещал больницу ежедневно, не считая праздников и отпуска. А отпуска проводил в Тоскане у своего лучшего друга, окружного врача Лудовико Колонны. Когда же тот скончался, Танкреди, которому было уже за шестьдесят, почувствовав легкое недомогание, выбрал личным врачом одного из двух самых молодых специалистов своей бригады. «Акушера! Он что же, считает, что акушер способен вылечить люмбаго?» – возмущалась донна Ада.

2

Вот так и вышло, что доктор Креспи стал единственным, кому было разрешено измерять давление своего старого наставника, касаться его живота, осматривать язык, а при необходимости брать кровь на анализ. Ему единственному позволялось «налагать руки», как говорил доктор Танкреди. И он тоже подписал знаменитое обязательство. С течением времени между ними зародилась крепкая дружба: старший коллега даже сделался крестным отцом первенца младшего.

Теперь уже и доктору Креспи перевалило за пятьдесят, но энергия в нем кипела по-прежнему. Он обожал споры, иронические шутки и парадоксы, чем и нравился Аде. Особенно она ценила тот факт, что Креспи уважал экстравагантность старика.

Когда в конце шестидесятых дядя Тан вышел на пенсию, он отказался и от частной практики, которой занимался в трех комнатах на первом этаже виллы Гранде, передав все дела более молодому врачу, так что в тот злополучный день помощь прибыла немедленно. Если, конечно, это можно назвать помощью. Бившуюся в истерике Лауретту отправили в ее старую комнату на втором этаже, где она тут же припала к телефону, чтобы продиктовать уже знакомую нам телеграмму Аде. При содействии Армеллины больного раздели и уложили в постель. Креспи, измерив давление, уселся рядом с ним, чтобы пощупать пульс. Поскольку сердцебиение казалось нормальным, он, посидев так некоторое время, решил слегка вздремнуть. А проснувшись, внезапно различил в сумраке, как в дверь ванной проскользнул силуэт в пижаме.

– Понимаешь? Двух часов не прошло, а он уже на ногах. Доктор сказал, что приступ был очень легким, так что сейчас дядя ходит и говорит как ни в чем не бывало. Но… в общем, эта самая ТИА могла быть сигналом. Креспи сказал, что в течение года возможен второй, более серьезный удар. И что тогда делать, Ада? Я такой ответственности не хочу. Ты должна убедить его порвать это проклятое обязательство. Ты с ним куда ближе, чем я. И да, я должна рассказать тебе еще кое-что, пока вы не встретились. Доктор сказал, что лучше бы ему в этом году не ездить в деревню. Нужно избегать поездок, перемены мест, распорядка дня, всех этих крутых спусков к реке… Если он останется в Доноре, мы сможем за ним проследить. Ты должна сказать ему, что остаешься в городе, что не можешь его сопровождать, и умолять его не ездить. Убеди его, придумай что-нибудь, ты же умеешь, ты его любимица. Меня он никогда не слушал.

3

Аде не составило труда убедить дядю остаться в городе. Со своей стороны она решила отменить все дела в Болонье и провести июль в Доноре, чтобы быть с ним рядом. С физической точки зрения старый доктор полностью оправился, но она хорошо его знала и понимала, что удар, каким бы легким он ни был, не прошел бесследно. В дяде проявилась какая-то хрупкость, неуверенность, он вдруг начал интересоваться мнением окружающих, словно нуждался в их одобрении; движения стали медленными, опасливыми. Раньше никто не верил, что ему вот-вот стукнет восемьдесят, но сейчас Танкреди Бертран выглядел на свой возраст.

Обнимая дядю, Ада была потрясена видом его длинных бледных рук с темными пигментными пятнами, его исхудавшей шеи под свежеподстриженными снежно-белыми волосами – гладко выбритой, как ей всегда нравилось. Напрашивалось сравнение с Дитером Хорландером, с ветхой, распадающейся телесной оболочкой, которую носил и с такой непринужденностью публично демонстрировал немецкий профессор. Но физические признаки дядиной старости не вызывали отвращения – разве что нежность, нечто сродни материнскому инстинкту. Всю свою жизнь она восхищалась, уважала, хотя и слегка побаивалась его, подчинялась (в тех немногих случаях, когда он настаивал) по собственному желанию, а не по принуждению. Ада всегда была уверена в том, что дядя знает, как для нее лучше. Но теперь они будто поменялись местами, и сам этот факт вызвал такую панику, словно земля ушла из-под ног. Доктор Креспи предупреждал: «Только не переусердствуй, Адита. Мы все перепугались, и твой дядя не меньше других. Эта слабость, которая тебя так волнует, – логичное последствие шока. Вот увидишь, через пару недель он вновь станет прежним».

И, будто подтверждая эти слова, стоило Лауретте вновь заговорить о необходимости уничтожить «антибольничное обязательство», дядя Танкреди отреагировал с былой твердостью и напором: «Даже и не мечтай! Наоборот, специально для вас мы сделаем дополненную, еще более строгую версию этой бумаги, и все вы подпишете ее снова, с новой датой, чтобы никто не говорил, будто я мог передумать или старое обязательство не так уж и важно». Он хотел, чтобы документ подписали и сестры, и племянники, и даже все внучатые племянники, каких только можно было застать в городе.

Прошло уже несколько лет с тех пор, как Ада последний раз навещала теток Санчу и Консуэло, давно превратившихся в двух старушек, ужасно похожих друг на друга и на бабушку Аду. А вот с кузинами и их детьми она виделась каждое лето, когда приезжала с дядей в деревню, а те заходили в гости. «Чтобы не забыли, когда будут наследство отписывать», – ворчала острая на язык Армеллина.