Текст книги "Дата Туташхиа"

Он гладил меня по голове, как маленькую, а мне хотелось сказать одно: «Иди ко мне!» Произнеси я это, и моим первым мужчиной стал бы знаменитый абраг Дата Туташхиа!.. Эти слова надвигались, давили меня, как подступавший взрыв вулкана, но сила, бессмысленная и властная, удерживала их, смиряла и наконец посадила на цепь.

Я так и не произнесла эти слова.

Повторилось то, что случилось уже однажды и сколько еще раз потом – не счесть! Я и на Сахалин отправилась во многом для того, чтобы Мито Зурабишвили стал моим первым мужчиной, а уж станет он моим супругом или нет – как положит судьба! Я провела с ним две недели и каждый божий день говорила себе: «Этой ночью!» Лишь на вершок надо было продвинуться, чтобы исполнилось мое желание, а я вернулась в Грузию, так и не одолев этого вершка. Теперь мне трудно вспомнить, отчего это произошло. То внезапно и не к месту приходила мне в голову фраза из разговора моих попутчиков: «Со мной Шанаев спал». То еще набегало, и не вспомнишь что. А почему так сложилось с Датой Туташхиа, я и вовсе не могу понять. Но однажды – было мне уж лет тридцать пять – в решительную минуту я почувствовала, как в нутро мое вползает змея и останется теперь навсегда… Где-то в глубине моего сознания таится уверенность, что моя девственность – это иллюзия, мираж. Я же была сущей шлюхой. С кем только я не ложилась! – А мужчины… думают, бедняги, что блуд это от плоти. Слава богу, что осталась я старой девой. Иначе вариться мне на том свете в кипящей смоле.

…Вот опять понесло меня совсем не в ту сторону.

Я сказала, что не смогла произнести тех слов.

Я думала о своем, думал о своем и Дата Туташхиа. Я думала, что мужчин звать не надо, сами придут, да еще как – не отобьешься… Но почему он не шел? Может быть, думал: свел же господь с таким странным созданием – смерть за спиной, как сума, висит, а ей любовь подавай!

– Господин Никандро! Господин Никандро! – послышалось со двора. – У меня к вам дело, срочное дело… неотложное, господин Никандро!.. Впусти! Впусти!

Мы вскочили сразу оба.

– Это Куруа! – сказал Дата Туташхиа. – Что бы это могло быть, интересно?

Два казака волокли к полицмейстеру и есаулу, которые засели за каменной оградой, этого Куруа. Заломив ему руки за спину, они тащили его, подбадривая пинками. Что за разговор там произошел, нам не было слышно, но казаки отодвинулись на несколько шагов, полицмейстер поднялся, приблизился и есаул. Перебивая друг друга, полицмейстер и есаул забросали Куруа вопросами, и есаул скомандовал:

– Снима-а-айсь!

Отдавая на ходу еще какие-то приказания, быстрым шагом он направился к нашему дому и взбежал на балкой, держа в руках факел. Дата Туташхиа отскочил от окна и вжался в стену. В стеклах вспыхнуло пламя от факела, и в окне возникла физиономия есаула.

– Ваша светлость, сведения оказались ложными. Не тревожьтесь. Мы уходим… – Есаул замолк на полуслове, глаза у него забегали, да так встревожено, что я подумала – не приведи бог, неужели учуял что-то, но… – Ваша светлость, осмелюсь просить… с вашего соизволения… позвольте посетить вас?

Я улыбнулась ему немного двусмысленно. Весь свой женский талант вложила я в эту улыбку, пытаясь быть обольстительной. Есаул убрался, успокоенный и обнадеженный.

– Выходи, Бечуни, гаси, дура, костры, а то гореть твоему дому – не миновать. А нам не до того! – крикнул Никандро Килиа.

Они вскочили в седла и скрылись из глаз.

– Что за муха их укусила? – спросила я, когда топот копыт совсем стих.

– Неужели капкан поставили?.. Я подумаю, что они ушли, а у них засада оставлена… Но что Куруа надо было?

– Этот Куруа что за хозяин-барин?

– Да никто. Обычный гуртовщик… Только за стадом не сам ходит – людей нанимает. Он из соседнего села, из Тквири.

– Что-то принес он на хвосте, ему поверили и сняли осаду!..

– Поверили… Чужому не поверят. Значит, свой. Прав Коша Толораиа, их человек Куруа!..

– А кто он такой, Коша Толораиа?

– Товарищ мой. Он уверяет, что Куруа подсыпал яду Таташу Чанбе и выдал его Килиа уже мертвым. Поверить в это было невозможно. Ведь Куруа доводится Чанбам племянником. А в прошлом году Куруа вместе со старшим сыном тонул в реке, так Таташ вытащил их обоих. Таташ Чанба ходил в абрагах. Редкостной силы был человек.

– Господи! Что творится на свете!

– Когда Таташ ушел в абраги, он отдал Куруа свой гурт в четыреста голов, договорились, Куруа присмотрит за ним. Если Коша Толораиа прав, значит бедняга Куруа польстился на чужое добро…

– Бедняга?

– Раз человек жаден, значит, он несчастен, госпожа Тинатин!

– Этот несчастный своего кровного родственника и спасителя на тот свет отправил, и, если чутье меня не обманывает, вся эта осада и свистопляска его рук дело.

– Что его рук, ваша правда, но почему он прибежал и смог заставить их снять засаду?..

Во двор вышла моя хозяйка и, набрав воды из колодца, принялась тушить костры. Я ненавидела ее, в душе моей пели фанфары победы.

Но отчего было мне чувствовать себя победительницей?

Я прильнула к Дате Туташхиа, и целовала его, и ласкала… Эту теплую нежную сладость я и сейчас не могу забыть. С тех пор прошло сорок восемь лет – уже не стыдно вспоминать об этом. Я не хочу уносить в могилу самое сладостное переживание своей жизни, а все, о чем я вам сейчас поведала, разве можно было кому-нибудь рассказать!..

Дата Туташхиа взял меня за плечи и повернул лицом к окну. Вдова стояла под окном, глядя прямо на нас. В темноте было видно, каким огнем полыхали ее глаза. Если б не Дата, я бы упала – ноги вдруг отказали мне. Я повернулась спиной к окну и опять прильнула к нему – страшно было смотреть в эти фосфоресцирующие глаза…

– Ушла! – промолвил Дата немного погодя.

Такой плотский восторг больше никогда не обуревал меня Только Дата заставил меня пережить это. Я долго не могла оторваться от его груди, хотя знала – он не со мной. Наконец я овладела собою и опустилась на постель. Обиды на него у меня не было.

– Надо наказать Куруа, и пусть народ знает, за что! – прервал абраг наше бесконечное молчание. Он пошел к двери и остановился на пороге.

– Я должен просить у вас прощения, сударыня, за то, что не поступил так, как подобает вашему и моему достоинству. Сложный оказался клубок, запутанный… Ваше присутствие в этом доме и отпор, какой вы оказали казакам, и вовсе вскружили мне голову… Мне бы не хотелось, чтобы в вашем сердце осталась обида на меня, но все же вы подосланы. Кто скажет, почему я уверен в этом?

– Все было хорошо, и это тоже! Прощайте.

– Да благословит вас бог!

Много позже, в который раз перебирая события той ночи, я поняла, что Дата Туташхиа намеренно выдавал себя за простолюдина. Зачем-то ему это было нужно.

Прошло минут десять, и я услышала тихий свист, а потом удаляющийся стук копыт – далеко на отмели. Тогда я впервые подумала, что грузины потому так страстно любят коней, что через седло на скаку легко перебросить женщину.

В ту ночь дотла сгорели дом и усадьба Куруа. Среди народа поползли слухи. Говорили, будто Дата Туташхиа послал Куруа к Бечуни сказать, чтоб она ждала его в назначенное время – он придет забрать то, о чем между ними было договорено. Когда Коша Толораиа узнал об этом, он очень разозлился на Дату за то, что Дата доверился предателю – ведь Куруа даже родственника не пощадил. Дата Коше не поверил. И пошел к Бечуни. Тогда Коша Толораиа вместе с другим абрагом, Хухиа, залегли невдалеке. Увидев казаков, окруживших дом Бечуни, они бросились в Тквири, ворвались в дом Куруа, и связали его сыновей, и Хухиа угнал их неизвестно куда. А Коша Толораиа сказал Куруа: если он хочет увидеть своих сыновей живыми, пусть бежит к Никандро Килиа и скажет ему, что Дата Туташхиа не у Бечуни вовсе, а спит в доме Чилу Велбана.

Куруа на все был согласен. Что произошло после этого, я вам уже рассказала. Килиа бросился к Чилу Велбана. Когда Хухиа увидел, что казаки ушли от Бечуни, он отпустил сыновей Куруа, помчался обратно в Тквири и там подпалил дом и усадьбу предателя. Дождавшись, чтобы пламя разгорелось надежно, абраги поспешили к Бечуни. Это их свист я слышала.

Говорили еще, будто весь этот номер придумал сам Дата Туташхиа, но я не верю. Туташхиа явно не знал, почему вдруг прибежал Куруа.

На следующий день я подыскала себе другую квартиру.

Когда аробщик выносил мои вещи, Гудуна, сын Даты Туташхиа, стоял невдалеке и пытался понять, отчего это я покидаю их дом.

Граф Сегеди

Вернувшись из Дагестана, Зарандиа явился ко мне, не дожидаясь моего приглашения. У меня сидели несколько чиновников, и, увидев, что ждать бессмысленно, он оставил мой кабинет, сказав, что все время будет у себя. Он излучал довольство и радость, каких я никогда раньше в нем не замечал. Что ж, к тому были основания: он привез Кара-Исмаила и четырех мулл, то есть пять панисламистских агентов, осуществлявших на Кавказе турецкое влияние. Мне случалось видеть Зарандиа после побед несравненно более значительных, но так счастлив он не был никогда. Он пригнал их гуртом, как баранов, и всех пятерых загнали в одну камеру. Это означало, что разъединить их, как предполагалось вначале, не удалось либо же в этом разъединении больше не было надобности. Вот все, что я узнал о дагестанском деле в эти первые минуты, и потому волновался беспредельно. Я уже с трудом вслушивался в разговор, который вели мои подчиненные, ибо мне не терпелось узнать, что же все-таки привело Зарандиа в столь прекрасное расположение духа. Наконец я был свободен и тут же вызвал Мушни для доклада.

Я уже говорил, что шесть имен в списке подозреваемых Зарандиа пометил красным карандашом, сказав, что четверо из них – резиденты. На этой гипотезе стоял его план, а сама эта гипотеза была плод чистой интуиции. Если в основе плана не лежит реальный, не единожды подтвержденный фактами материал, значит, и сам план нельзя считать надежным. Таковы азы нашей профессии, ее строжайшие устои. План, рожденный исключительно интуицией, пусть даже гениальный, представляется весьма сомнительным. Неудивительно, что высшие круги нашего ведомства единодушно сочли этот план нереальным, и тем не менее Зарандиа получил санкцию на его исполнение по трем соображениям. Первое: поскольку в дело были пущены фальшивые червонцы, это давало возможность арестовать получателей турецких денег, инкриминировав им распространение фальшивой монеты. Тем самым в подпольную сеть турецких агентов вносилась растерянность и удавалось хотя бы частично их парализовать. Была к тому же небольшая надежда, что один из арестованных по делу фальшивомонетчиков мог случайно сознаться в связи с Турцией, и мы бы схватились хоть за один кончик панисламистской интриги. Второе: мы находились под давлением и даже гнетом высочайшего авторитета Мушни Зарандиа. Правда, сам он этот капитал своего влияния в оборот не пускал, но тем не менее капитал этот существовал самостоятельно, заставляя с собой считаться. Наконец, у нас просто не было другого плана, а ключ к этой задаче мы должны были непременно подобрать.

Словом, план предполагал разоблачение четырех из шести подозреваемых лиц и в согласии с этим и осуществлялся. К каждому из этих шести было приставлено по одному нашему агенту, и любой визит Кара-Исмаила к кому-нибудь из этой шестерки становился тут же нам известен. Едва Кара-Исмаил, покинув дом подозреваемого, удалялся на почтительное расстояние, в доме этом производился обыск, изымались фальшивые деньги и арестовывался хозяин. При этом все обставлялось так, что семья арестованного получала совершенно извращенное представление о том, где теперь находится ее глава. Так, семье из Ачкой-Мартана сказали, что арестованного везут на допрос в Грозный и он не позже чем послезавтра вернется домой. На самом деле его везли во Владикавказ и помещали в тамошнюю тюрьму. Об арестованном в Хунзахе сказали, что его везут в Петровск-Порт, а на самом деле его отправляли в Грозный, и так далее. За самим Кара-Исмаилом была установлена слежка особая, но и здесь план соблюдался скрупулезно. Кара-Исмаила остановили в получасе хода от Темирханшуры, тщательно обыскали, отобрали все, что у него нашли, и отправили в темирханшурскую тюрьму. Ему не удалось ничего ни выбросить, ни спрятать, и это сыграло решающую роль.

Итак, начальная часть замысла была выполнена, но Мушни Зарандиа раньше срока потянуло в Дагестан, потому что чутье подсказало ему – под угрозой провала сердцевина плана. Будет ли обнаружен какой-нибудь документ или предмет, свидетельствующий о том, что получатель денег знал, за что он их получил? Никто, разумеется, не надеялся, что к нам в руки попадет нечто вроде векселя или расписки. И действительно, ничего подобного к нам не попало, но Зарандиа был уверен, что в вещах, изъятых у Кара-Исмаила, непременно найдется след подобного свидетельства, ибо турки – должен напомнить – всегда требовали подтверждения, что деньги получены.

Приехав в Темирханшуру, Зарандиа выслушал штабс-капитана Ленева, командовавшего этой операцией, и попросил показать ему вещи, конфискованные у Кара-Исмаила.

– Вес осмотрено и изучено, – отрапортовал Ленев и послал унтер-офицера за мешком с пожитками Кара-Исмаила.

– Из какой задачи вы исходили, когда обследовали веши, с какой точки зрения изучали? – спросил Зарандиа.

– Как было велено, так и делал.

– Можно точнее?

– Я искал какого-либо подтверждения о получении денег.

– Что же именно вы надеялись обнаружить?

– Записку или просто росчерк пера, может быть, особый знак, рисунок – что-то, с чем турки могли сверить свой образец. Ничего похожего я не обнаружил. Думаю, там и нет ничего похожего, – Ленев ткнул пальцем в мешок, который только что втащил унтер.

Зарандиа не терпелось самому просмотреть все эти вещи, но из профессионального такта, не желая обнаружить недоверия к подчиненному, он поостерегся это делать.

– Опорожните мешок, – сказал он, и унтер-офицер вытряс на стол все, что было в мешке.

– Во что был одет арестованный? – спросил Зарандиа, увидев кое-что из облачения Кара-Исмаила.

– Чоха-архалук… обследовали до нитки.

Зарандиа задумался и попросил принести что-нибудь из белья и обуви.

Унтер-офицер отправился к каптенармусу.

– Деньги конфисковали?

– Да.

– Ассигнации?

– Есть и ассигнации.

– Сергей Иванович, сделаем вот что. Просмотрите, пожалуйста, и тщательно, каждую купюру. Может быть, обнаружим какие-нибудь пометки, надписи, знаки, а я сам обработаю Кара-Исмаила. Не может быть, чтобы не нашлось хоть какого-нибудь следа. Есть у вас свободная камера?

– Конечно, – ответил Ленев, уже доставая конфискованные ассигнации и лупу.

Принесли белье и совсем новые сапоги.

– Пусть разденется догола, – сказал Зарандиа вахмистру, – и наденет это белье и эти сапоги. Когда будет переодеваться, выйдите из камеры, – может быть, он захочет что-нибудь спрятать в щели на полу, в трещине на стене. Не будем лишать его этой возможности. Дайте ему на все десять минут, затем отведите в другую камеру, а его одежду доставьте мне.

Вахмистр и унтер-офицер отправились выполнять приказ, а Зарандиа принялся читать газету. Он дошел уже до происшествий и объявлений, когда принесли одежду Кара-Исмаила.

Прощупали все швы и ничего не обнаружили.

– Возьмите с собой его вещи и проводите меня в его камеру.

Камеру, из которой только что увели Кара-Исмаила, облазили, осмотрели, обнюхали до последней щелочки – и опять ничего. Выходило, что искать надо было на самом Кара-Исмаиле.

– Все правильно, – промолвил Зарандиа, когда камера была осмотрена. – И не должно здесь ничего быть. Бросьте-ка на нары все его доспехи, а Кара-Исмаила приведите сюда, в камеру, но совершенно голым. Унтер-офицер останется здесь, и, прежде чем арестованный начнет одеваться, пусть обыщет его голого. Вам известно, как обыскивают голого арестанта?

– Так точно, ваше высокоблагородие, как не знать?

Кара-Исмаилу велено было раздеться, и голого его погнали в прежнюю камеру. Было ему за шестьдесят пять, и он семенил по-стариковски. Одной рукой он поглаживал голову, иссеченную при отправлении «шахсей-вахсей», в другой держал медный кувшинчик для омовения.

– Пусть оденется при вас, – шепнул Зарандиа вахмистру. – И не спускайте с него глаз, пока я не приду.

Однако осмотр белья и сапог Кара-Исмаила, оставленных в камере, тоже ничего не дал. Зарандиа отправился в камеру, где сейчас находился Кара-Исмаил, который – уже одетый – сидел на нарах.

– Ведите его на допрос, – распорядился Зарандиа. Кара-Исмаил поднялся с нар и направился к выходу.

– А кувшин с собой не возьмете? – спросил Зарандиа.

– Пусть остается, он мне там ни к чему, – ответил Кара-Исмаил, обернувшись.

– Кто знает, может быть, и пригодится – возьмите!

На секунду Кара-Исмаил будто осекся, но, чуть шевельнув плечом – пусть по-вашему, – вернулся к нарам и взял кувшин.

Мушни Зарандиа ступал следом за ним, не отрывая глаз от кувшина, – в ту минуту он уже не сомневался, что «расписка» адресата где-то на поверхности или внутри кувшина.

Вошли в кабинет Ленева. Зарандиа пригласил Кара-Исмаила сесть, взял у него кувшин, вылил воду, осмотрел кувшин со всех сторон, заглянул внутрь и вернул Кара-Исмаилу:

– Откройте!

Кара-Исмаил взглянул на Зарандиа, явно удивленный.

– Снимите дно!..

Кара-Исмаил покрылся мертвенной бледностью.

– Снимите, – спокойно повторил Зарандиа.

– Я не смогу… Это не мой кувшин…

Кувшин оказался с двойным дном, фальшивое дно соединялось с корпусом резьбой, снаружи опоясанной инкрустированным кольцом. Между фальшивым и настоящим дном лежал листок бумаги с четырьмя четкими отпечатками. Это были сделанные на саже, перемешанной с топленым жиром, отпечатки большого пальца правой ноги арестованных резидентов. Возглас досады вырвался у Ленева, и он с такой силой хлопнул себя по лбу, что унтер-офицер, дежуривший в коридоре, приоткрыл дверь и встревоженно заглянул в комнату. Но в конце концов Ленев получил за это дело майора и орден.

Я уже говорил в начале этих записок, что доля везения не исключена ни в одном деле. Можно ли приписать случайности, что, изучив дагестанские материалы, Зарандиа поставил возле шести фамилий красные точки и сказал, что четверо из этой шестерки – турецкие резиденты, и при этом оказался прав? И то, что я вернулся в Тифлис на три дня раньше положенного срока и сам взялся за дело Хаджи-Сеида, может быть, тоже совпадение случайностей? И можно ли приписать случаю, что, не явись Зарандиа сам на место преступления, так и не было бы установлено, что арестованные и в самом деле работали на Турцию? Оставим, однако, Зарандиа. За долгие годы моей службы бывало не раз, что свои беседы и с высшими чинами, и с подчиненными я обдумывал неделями, а то и месяцами. Но в нужный час, когда надо было действовать, я произносил совсем другое и поступал иначе, чем задумывал, а складывалось между тем все так, что о лучшем и мечтать было нельзя. Что это – тоже случайность?.. Отнюдь… Интуиция заставляла меня говорить совсем иное, чем диктовал разум. Чутье погнало Зарандиа в Дагестан, а меня вернуло в Тифлис тремя днями раньше срока. И из сотен людей шестеро были угаданы чутьем, и что из этих шестерых именно четверо окажутся турецкими резидентами, тоже было нашептано чутьем. Я понимаю, что рассуждения мои далеки от науки. Но ведь и науку бывает жаль: все, что она не может постичь разумом, она слишком легкомысленно и поспешно относит к мистике, к сфере инфернального и выбрасывает на свалку. И с интуицией она расправилась так же… Но проходит время, и выброшенное на свалку благополучно возвращается и пускается в оборот, и, подобно молле Насреддину, уже отрицают, будто когда-то что-то отрицали. Я не считаю, что разум слабее интуиции, но полагаю, что любой поступок или идея рождаются из интуиции. Если существуют счастливая случайность и везучий человек, это означает лишь, что этого счастливчика господь одарил интуицией. Именно это и подразумевалось мной, когда в начале своих записок я говорил, имея в виду Зарандиа, что доля случайности ни в одном деле не исключена.

Может быть, восхищение личностью Зарандиа проступает в моих записках слишком часто и явственно, и, наверное, поэтому, желая казаться беспристрастным, я злоупотребляю медитациями и доказательствами, дабы оправдать свою слабость к нему и свою ребяческую склонность к обостренному и гипертрофированному восприятию жизни, но он и в самом деле способен вызвать восторженное удивление, и скрывать это было бы еще большим филистерством, чем неумеренно восхищаться, как делаю это я.

– Для чего вам понадобился фокус с ковром Великих Моголов? – спросил я Зарандиа, когда после многочасового совещания мы остались наконец одни.

– Если бы сорвалась дагестанская операция, пришлось бы начать все сначала, но все равно первой ступенью был бы Хаджи-Сеид, – сказал Зарандиа, и я почувствовал, что он смутился и медлит с ответом. – Мне нужно было превосходство над ним, и поэтому фокус с ковром оправдал бы себя, даже если б нам удалась лишь часть операции, то есть дело о распространении фальшивой монеты. Ведь нашей последней целью было, даже при отсутствии других доказательств, расколоть, а то и перевербовать Хаджи-Сеида. Теперь же дело, кажется, повернулось так, что, даже если бы все, начиная от Великих Моголов и кончая Спарапетом, поднялись против нас, туркам все равно деваться было б некуда. Однако чует мое сердце: ковер свое дело сделает. Поживем – увидим.

– Что ж, Мушни, посмотрим, – вздохнул я и сказал: – Полковник Сахнов сегодня выезжает из Петербурга.

Зарандиа взглянул на меня с живейшим чувством, но мне почему-то не захотелось продолжать этот разговор, и я вернулся к туркам.

– Предварительное следствие поведете вы или поручите Шитовцеву?

Что-то взволновало его, и он ответил не сразу:

– Одну минуту, ваше сиятельство, одну минуту!

Он встал, подошел к окну, долго глядел на улицу и наконец, обернувшись ко мне, сказал:

– Мне будет не до турок. Если вы позволите, я при вас разыграю одну комедию. После этого Шитовцеву останутся пустяки, пусть приступает и ведет.

– А он один справится? – спросил я, и это само собой означало разрешение на комедию.

– Один – нет. Ему понадобится хотя бы пара помощников. Работы – пропасть… Дело, конечно, останется под нашим надзором. Что до комедии, то не будем ее откладывать. Нынешней ночью у вас найдется время?

– Если нужно…

– Тогда я приступаю к приготовлениям, ждите меня в одиннадцать.

Когда он ушел, мысли о ковре Великих Моголов снова обступили меня. Беседа с Зарандиа не только не пролила свет на это дело, но углубила мою растерянность, ибо ребус усложнился. Я подумал было, что следует его вызвать, хочет он того или нет, и заставить выложить все, что он задумал, но я понял, что не сделаю этого. Не сделаю потому, что по безотчетным мотивам я избегал говорить о Сахнове. Почему? Может быть, из страха? Я принялся снова копаться в своих ощущениях и предавался этому занятию, пока сон не сморил меня.

Комедия, разыгранная Зарандиа, началась с того, что поздно вечером он собрал в своем кабинете Хаджи-Сеида, Кара-Исмаила, четырех мулл и Искандера-эфенди. Здесь же был наш переводчик, два следователя, Шитовцев, сам Зарандиа и два моих заместителя. Было очень тесно, и я подумал, что если Зарандиа и впредь будет ставить свои комедии, то ему понадобится другой кабинет.

Я вошел и опустился в кресло. Зарандиа дал мне время осмотреться и начал:

– У всех вас душа свиньи и ум осла… Переведите!

Переводчик перевел, и оживление пробежало по лицам арестованных.

– Ваши предки поклялись в верности русскому царю. Вы изменили этой клятве, изменили государю императору, изменили своему народу и продались туркам за медные червонцы.

Пока переводчик переводил, одни из следователей взял червонец, провел по нему напильником и капнул кислотой. Металл изменил цвет, следователь обошел всех и показал монету каждому…

Один мулла не удержался и помянул недобрым словом Кара-Исмаила.

– Турки трусливы, коварны и жадны. Настоящие дела им давно уже не по зубам, а в тех мелких делишках, на кои у них еще хватает силенок, они кичливы и лживы. Уже лет полтораста они не побеждают на поле брани и никого не превзошли умом. Господь пожелал наделить русский народ верой в свою мощь и непобедимость и лишь для этого дал туркам место под солнцем. Другой пользы от них нет и не будет. Вы на брюхе ползаете перед турками, сеете семена раздора в своем народе, подстрекаете его против правительства и тащите в пропасть.

Я сидел потрясенный. Я думать не думал, что Зарандиа способен изъясняться в подобной манере.

– В сердце своем вы вознамерились обратить гнев божий на народы Кавказа и их землю, и вы дождетесь своего: придут карательные отряды, возьмут грузин и армян проводниками, спалят ваши города и аулы. Кто способен держать в руке хотя бы нож, тех сошлют в Сибирь, остальных втопчут в землю, а кто сумеет уйти от справедливой кары и рассеется по лесам и горам, те передохнут от голода, холода и болезней. На ваших землях казаки поставят свои куреня, и о том, что ваши народы жили когда-то на земле, люди будут узнавать только из книг.

Переводчик кончил переводить, и тогда Зарандиа поднялся, держа в руках какую-то бумагу.

– Напомню, в чем вы уже изобличены!.. – Он протянул им список, в котором были перечислены суммы, внесенные Чекурсо-беем на имя Хаджи-Сеида в банк Стиннеса, и пачку квитанций, пересланных банком Хаджи-Сеиду. Напомнил им, что все они – распространители фальшивых денег и что протоколы обысков, обнаруживших фальшивые червонцы, вот они – здесь. Вспомнил и о роли Кара-Исмаила во всех этих делах, и о кувшине с двойным дном, и, конечно, о четырех отпечатках.

– Я уже сказал вам, что у вас душа свиньи, а ум осла, но и этого хватит, чтобы понять: закон нашей империи кроток и милосерден к тем, кто избирает путь чистосердечного признания и покаяния. Он строг и беспощаден к тем, кто по глупости и из тупой хитрости идет на ложь и коварство. Ступайте и говорите только правду и не пытайтесь вилять и скрывать, а то у меня найдется время снова повидаться с вами, и тогда пеняйте на себя!.. Уведите арестованных! – приказал он надзирателям.

Их увели. Ушли оба следователя и Шитовцев, а Зарандиа накинулся на Искандера-эфенди. Не знаю, как передать тот накал ярости и гнева, которые он обрушил на своего собственного агента. Во всяком случае, то, что досталось на долю мулл и Кара-Исмаила, было материнской лаской в сравнении с тем, что он бросал Искандеру-эфенди. Я слушал, и уже мне самому начинало казаться, что за все услуги, оказанные Хаджи-Сеидом, Кара-Исмаилом и четырьмя муллами турецкой разведки, должен отвечать Искандер-эфенди Юнус-оглы, и лишь он один. Зарандиа бушевал минут двадцать и вдруг, круто повернувшись ко мне, сказал:

– Ваше сиятельство, умоляю, дайте мне право арестовать этого негодяя на основе тех данных, которыми мы уже располагаем.

Я подумал и сказал, что не могу позволить нарушать закон и что для ареста необходимы дополнительные доказательства. Тогда Зарандиа, заставив Искандера-эфенди дать подписку о невыезде, собственноручно вышвырнул его из кабинета. Я понимал, что настоящий разговор с Хаджи-Сеидом начнется только сейчас, и один бог знает, сколько бы он продлился, – поэтому я предпочел покинуть кабинет Зарандиа вместе со своим помощником.

Оказывается, Зарандиа продержал Хаджи-Сеида до утра, и на другой день сам он появился лишь в четыре часа пополудни. В ожидании его секретарь сообщил мне, что уже третий раз приходят от Хаджи-Сеида и говорят, что есть важное известие для господина подполковника, которое следует передать ему безотлагательно.

– Безотлагательно?.. Немедленно уведомьте Зарандиа!

Новые отношения, установившиеся между Хаджи-Сеидом и начальником политической разведки, не составляли для меня тайны, и поэтому меня не удивило известие о том, что Искандер-эфенди Юнус-оглы, вернувшись поздно ночью, быстро собрался и исчез. Именно об этом и торопился Хаджи-Сеид уведомить Зарандиа.

Когда противник заперт в крепости, надежно осажден и уже съел всех лошадей и крыс, а водопровод к тому же перерезан, тогда единственное, о чем он мечтает и молится, – это о сохранении жизни. Теперь представим себе, что осаждающий не только предлагает осажденному мир, но и просит стать союзником в походе на третье государство, обещая и гарантируя большие трофеи… Именно в таком положении оказался Хаджи-Сеид. Для Зарандиа не составило труда убедить его, что обвинение в шпионаже обещает как счастливый выход и ближайшее местопребывание кандалы и сахалинскую каторгу. Выход: полная капитуляция и сотрудничество. Они торговались изнурительно долго, и наконец Хаджи-Сеид принял все условия Зарандиа. А что еще оставалось ему? Он подписал все, что дал ему Зарандиа, и отправился домой, глубоко, неколебимо и навечно убежденный, что Зарандиа это тебе не «французик», с которым вечером можно заключить договор на сделку, а наутро отправить по марсельскому адресу вместе с его векселем уведомление о расторжении сделки без возвращения неустойки…