Текст книги "Дата Туташхиа"

– Право на самоопределение, – возразил я, – означает национальную независимость, а национальная независимость народов Российской империи означает, в свою очередь, распад империи на составные части. О едином российском государстве остается тогда лишь мечтать.

– О, нет! – Каридзе, словно сердясь, помотал своей лохматой головой. – Любой нации независимость необходима, поскольку она обязательно должна удовлетворять свои национальные, гражданские и культурно-экономические интересы. Ну, а если появится политическая сила, которая под знаменем будущего всероссийского государства даст народам Российской империи гарантию полного удовлетворения всех их национальных, гражданских и культурно-экономических интересов? Кому тогда будет нужна независимость и зачем?

– Вы не хотите принять во внимание сепаратистских, центробежных настроений, которые укоренились в народах Российской империи, – сказал я. – Они существуют независимо от того, хотим мы этого или нет.

– Это настроения национальной буржуазии и обанкротившейся аристократии, но не масс, которые в нынешней исторической обстановке стали решающей силой, сам ход истории отвел им эту роль. Сможет ли политическая мысль России предложить такой модус существования, когда освобожденные народы предпочтут сохранить единое государство? От этого зависит все, в этом корень дела.

– Но существует ли в России такая политическая сила, которая способна сохранить единство государства? Вам она известна?

– Вы, граф, не пользуетесь литературой, внесенной в Index librorum prohibitorum?[24]24
  Список запрещенных книг (лат.)


[Закрыть]

– Пользуюсь. По долгу службы. Я читаю все… знаком со всем, конечно, не фундаментально…

– Тогда вы знакомы и с программой социал-демократов, точнее – с программой большевиков?

– Вы говорите о крыле Ульянова?

– Да.

– Политическая доктрина большевиков… нет, они не созрели для решения этой проблемы, – сказал я.

– Вы правы. Пока не созрели… Но они идут к этому. У них впереди еще десятка два лет, не больше. Но они единственная партия, которая понимает: создать новое единое российское государство возможно лишь тогда, когда максимально будут удовлетворены национальные и культурно-экономические потребности народов Российской империи. На других путях осуществить эту цель невозможно.

– Политики никогда не скупились на обещания, – заговорил наконец Мушни Зарандиа.

– Это верно, но Ульянов искренний и честный человек. Всем своим разумом он действительно желает благоденствия народам Российской империи. Правда и честность заложены в самом его учении. Масса плотью чувствует правду и, когда приходит срок, идет за честными идеями.

– Да вы большевик, – рассмеялся я.

– Отнюдь… – И Каридзе снова тряхнул своей лохматой головой, словно сердясь.

– Вообще-то вы беспартийный или, вроде меня, член партии, состоящей из одного человека? – спросил Мушни.

Каридзе взглянул на Мушни, пытаясь понять, не шутит ли он над ним.

– Партия – это конкретность.

– Вы располагаете обобщающим учением? – Зарандиа явно был расположен шутить.

– У меня есть некоторая система взглядов! – Сандро Каридзе по-прежнему был серьезен.

– А девиз?

– Не понимаю. – Каридзе повернул голову ко мне.

– Девиз социал-демократов – «народ». Это несколько условно. А каков ваш девиз?

– «Нация». Но и это весьма условно.

– В чем же разница между народом и нацией?

– Я не готов к разговору на эту тему. Если разрешите, отложим его на будущее. Бог даст, встретимся.

Смеркалось и, возможно, поэтому Сандро Каридзе поспешил завершить нашу беседу, а может быть, он просто устал или же шутливый тон, взятый Зарандиа, показался ему баловством и он обиделся. Мы поболтали еще минут пятнадцать – так, ни о чем – и расстались. Мне хотелось договориться с ним о новом свидании, но что-то удержало меня – ведь наша беседа совсем не сблизила нас.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

И воззвал тогда Туташха к небесам:

– О всемогущий! Не ради забавы предался я помыслам моим, не хламиды себе ткал я из мыслей моих, паутине подобных, и не возмездия ради поднял копье мое. И не смущенный ухищрениями нечистого обрел я плоть человеческую – а во исцеление недугов рода Адамова. Но тщетным оказался разум мой и хилой десница моя. Не проросли и не дали плода семена, посеянные мною, ибо не дал ты мне дара превращения зла в добро.

И вот к тебе взываю я: даждь мне истинную долю мою, дабы наделил я ее даром все сущее на земле.

И был тогда глас:

– Не постиг ты естества человеческого, ибо не был никогда человеком. Пойди к ним – и увидишь: идут к ближнему якобы с дарами, а придя, отбирают последнее, ибо не дары они несли, а нож. Кладут печать на уста свои, дабы не осудить ближнего, а чрево их переполнено мясом и костями его. Кадят господу, а надеются на Маммону и тайно укрепляются мощью его. Но ты стой, как стоял, будет благо тебе и всему роду Адамову, ибо умножать добро и достигать совершенства – вот в чем истинное назначение человека. И снизойдет тогда на тебя благодать, и сумеешь ты сотворить добро из зла.

Вступил тогда Туташха на тернистый путь мук и страданий, и после всех терзаний душа и плоти и преодоления их вспыхнул вокруг его главы чудный свет, и все увидели его. Тогда он вернулся в мир и сказал людям:

– Послал меня всевышний к вам, дабы очистить души ваши от скверны драконьей, внемлите же принесшему себя в жертву во имя душ ваших и бессмертия их.

И отрубил шуйцу свою Туташха и бросил ее дракону.

И малые числом люди повторили подвиг и жертву его.

Но перерубил Туташха колени свои и бросил дракону.

И все малые числом сделали то же.

И потускнел цвет дракона, и ущербился огонь из пасти его.

И прочие стали тоже бросать ему куски мяса своего.

И стал дракон на две лапы, уподобляясь человеку, и отпали когти его, и в лик человеческий преобразился зев его.

Тогда вспорол грудь свою Туташха, вырвал сердце и бросил дракону. Но, не притронувшись к жертве, рек дракон:

– Не жажду я более крови и плоти человеческой.

И тогда каждый, кто обрубил члены свои, обрел их вновь.

И сказал им Туташха о драконе:

– Не трогайте человека сего, и да почиет на вас благодать превращать зло во благо.

И тогда вознеслась душа Туташха на небо, а плоть осталась на земле.

Роберт Павлович Хаплани

Видно, в вестибюле Грузинского архивного управления вывесили афишу, на которой изображена моя физиономия, а под физиономией надпись, оповещающая всех, что в течение восьми месяцев я действительно был тайным агентом кавказской жандармерии. А может быть, и не афиша вовсе, а лежит себе возле входа у швейцара на столике книга, и мои служебные подвиги внесены туда красными чернилами. Да, я служил, и о сем факте я неизменно упоминаю во всех автобиографиях и анкетах, которые мне приходится заполнять. Не так давно послали меня в Коста-Рику, на Всемирный конгресс гельминтологов. В анкете я написал, что восемь месяцев служил тайным агентом. Мне сказали – вычеркни. Я – ни в какую. Не вычеркнешь – не поедешь. И все равно я не вычеркнул. Вот так! Если и правда существует такая книга, хорошо бы в ней еще записать, что я был исключен из Московского университета за революционную деятельность, что до первой мировой войны дважды был арестован и три года провел в оренбургской ссылке. И добавить можно, что я член-корреспондент нашей академии и с моими трудами знакомы все гельминтологи мира. Что-нибудь в гельминтологии вы смыслите?.. Ну, тогда хорошо. Должен вам доложить, что по поводу моей службы в жандармерии ко мне приходили не раз, и еще придут, я отлично это знаю. А вот моими отношениями с Датой Туташхиа еще никто не интересовался, никто не приходил. Вы первый пожаловали. Я вам говорю, приходили и еще придут. А раз так, я должен всех вас встречать в состоянии полной мобилизационной готовности.

Итак, начнем с моей генеалогии. Родословная у меня следующая. Мать по отцу – Самадашвили, по матери – Таплианидзе… выше тоже все грузины. А вот с отцом – дело сложнее. Отец по своему отцу был Капланишвили, а по матери – Парлагашвили. В материнской ветви моего отца тоже все были грузинами. Отец же мой – прошу обратить внимание – пишется Капланянцем, но отец моего отца, то есть дед мой, – Капланишвили, а отец деда, то есть прадед мой, опять-таки записан как Капланянц, и дальше выше все – Капланянцы. Конечно, все они были армяне, а вот дед захотел быть грузином и стал Капланишвили. Отец же захотел вернуться в армяне, записался Капланянцем, и Капланянцем записали меня. Но поскольку как этнический феномен я на три четверти грузин, постольку положил я себе стать Капланишвили. Под этой фамилией я и числился, будучи в тайных агентах. Когда же я приехал в Россию учиться, мне стало ясно, что моя длинная и неудобопроизносимая фамилия здесь вовсе ни к чему. Тогда я стал именоваться Каплани и благополучно жил под этой фамилией, пока эта фанатичка не выстрелила из револьвера. С тех пор я – Роберт Павлович Хаплани, хотя и приходится все время объяснять, что я не итальянец и что между Хаплани и Каплани – существенная разница. Если вам здесь что-нибудь не ясно, пожалуйте – фотокопия моей родословной. Нужны подробности? Можно обратиться в управление геральдики и генеалогии в Лондоне – Бейсуотеррод, 9. Может быть, и отыщется у них что-нибудь новенькое. Что же касается моей жизни с момента поступления в Московский университет и по сей день – пожалуйста, вот здесь все описано подробнейшим образом. Берите, берите, у меня все размножено.

Теперь – о жандармерии!

Мой отец, Павел Капланянц, был портной. Он имел собственную – прошу обратить внимание – собственную мастерскую в Тифлисе, на Пушкинской улице, рядом с магазином Адельханова. Это было нечто подобное нынешнему ателье мод. У него работали самые лучшие мастера по европейскому и азиатскому платью и по военной одежде. Тифлисская элита и бомонд состояли в клиентах моего отца.

Едва я окончил классическую гимназию, как подошел срок призыва на военную службу. Отец категорически не соглашался, чтобы его единственный сынок сложил голову на японской войне, и в один прекрасный день я узнал, что временно устроен в жандармерию.

Служба и правда оказалась временной. Послужил и кончил.. И с тех пор я невоеннообязанный. Я – гельминтолог. В чем же стояла моя служба? В слежке. Старая это профессия, можно сказать – древняя.

Вот мы и подобрались к Дате Туташхиа.

Я свидетель и участник трех революций: пятого года, Февральской к Октябрьской. Я утверждаю, что революция возможна лишь тогда, когда все общество, мужчины и женщины, старики и дети, сторонники режима и его противники – все говорят о революции. Так было в канун этих трех революций и перед каждой из них в отдельности. У всех в голове звон стоял от этого слова – «революция». В этот-то период я и служил в жандармерии. Самое удивительное, что я сам был за революцию, и вот очутился в жандармерии. Такое уж было время, воля отца была превыше всех законов – перечь не перечь.

Получил я задание и отправился в Самтредиа. Инструкция гласила, что из Самтредиа в Тифлис должен был ехать известный мне человек. Ни имени, ни фамилии его мне не сказали. Позже выяснилось, что это был Дата Туташхиа. Мне предстояло выяснить, с кем он будет встречаться на станции и в вагоне поезда, что ему скажут, что скажет он. В Тифлисе Туташхиа должен был встретить его брат, молодой человек, чуть младше меня возрастом. Если братья уйдут вместе, моя миссия могла считаться исчерпанной. Если же Дата Туташхиа уйдет со станции один, мне надлежало слежку продолжить. Одновременно я должен был спасти его от возможного ареста – для чего меня снабдили соответствующим документом.

В Самтредиа у меня жил дядя. Я погостил денек у него и получил с собою кучу всяких гостинцев – целую корзину да в придачу еще на дорожку сумку с провизией. Корзинка и сумка были обязательными атрибутами операции – я должен был производить впечатление человека, только отгостившего у родственников. Начальству моему было известно, что у меня в Самтредии дядя и что меня в дорогу снарядят как надо. Все было предусмотрено, да и выбрали меня для этой операции, наверное, из-за этого.

Я пришел на станцию и остановился в назначенном месте. Зрительная память у меня и теперь отменная, а в молодости была… и говорить нечего. Откуда бы ни возник Дата Туташхиа я бы узнал его тут же, так как мой начальник перед самым отъездом дом показал мне какого-то чина высшего ранга и сказал: «Запомни его, он как две капли воды похож на того, за кем тебе следить». Я узнал Туташхиа, едва он появился. Сразу узнал! К тому же в этот момент ко мне подошел тамошний агент, сказал пароль и показал – вон он, передаю его тебе. Туташхиа прошел мимо нас и проследовал в станционный ресторан. Стоял октябрь, но было тепло, как летом. Однако и по этой погоде Туташхиа одет был слишком легко: в суконных брюках и блузе, на голове – сванка, на ногах домотканые пачичи и мягкие чувяки. Под мышкой торчал сверток. Войдя в ресторан, он подозвал официанта, а я отправился к начальнику станции. Мне предстояло получить место в вагоне рядом с Туташхиа, разумеется, если такая возможность будет.

В комнату начальника станции я влез вместе со своими корзинами, и вот вам пример того, насколько тогда революционный зуд владел всеми повсюду и гельминты завелись в самом прогнившем строе. Начальник станции восседал за письменным столом, обернулся на скрип двери и сказал кому-то в другую дверь, распахнутую за его спиной, даже не взглянув, кто к нему шел:

– Слыхал, Бартломе, что эти сукины сыны опять выкинули? Втащили на Махатскую пушки, и кончайте, говорят, митинговать в этом вашем Тифлисе, а то передавим вас, как тараканов.

– Видно, уж царю совсем невмоготу стало, – откликнулись из задней комнаты. – Ленин, видишь, говорит: самодержавие, царь и буржуазия по своей воле ничего не отдадут, силой брать надо, что нам положено. Вроде бы это и Маркс говорил. А не откажется, так мы еще увидим русского царя у стенки. Во Франции со своими что сделали?!

– Так-то так, но ведь болтают о Государственной думе?..

– Государственная дума – химера! – влез я в разговор. – В государственную думу царь и его приспешники своих посадили…

Говоря это, я вытащил удостоверение тайного агента и показал начальнику станции. Бедняга стал белее бумаги.

– Я тебя не знаю, кто ты и откуда, – послышалось из задней комнаты, – но не так уж это плохо, Государственная дума…

– Прав он, прав! – заторопился вступиться за меня начальник станции, но тут же сообразил, что очутился на позициях большевиков – это при жандарме-то! И опять у бедняги затрясся подбородок.

Я махнул рукой: не трусь, друг, и шепотом объяснил ему, что мне требуется. Он выскочил из-за стола и отправился за мной, и, пока мы шли до входной двери, из задней комнаты сыпались соображения и аргументы, за которые в ту пору отправиться на Енисей или Лену было бы великой удачей. С билетами дело было улажено легко. Я взял семнадцатое в третьем классе. Девятнадцатое было отложено в сторонку, и начальник станции оставил его в кассе дожидаться Даты Туташхиа. Когда Дата Туташхиа попросил билет до Тифлиса девятнадцатое место ему и дали. Я отправил телеграмму, что еду таким-то вагоном, и стал продолжать слежку.

Дата Туташхиа устроился в зале ожидания в полном одиночестве, но не прошло и пяти минут, как к нему уже кто-то подсел. Еще десять – пятнадцать минут, и вокруг шумела уже небольшая кучка пассажиров, и опять, разумеется, бесконечные толки о революции. Говорили довольно громко, но я расположился далековато, до меня не все доходило, и, подобрав свои корзинки, я пересел поближе.

– Ну, и что этот самый Санеблидзе или как его там еще. Он что, не говорил у вас по деревням, что заводы – рабочим, а земля – крестьянам?

– Как же? О чем еще сейчас говорить?

– Ясное дело, говорил. Ступайте, говорит, и забирайте себе имения князей и дворян!.. А у Кайхосро Цулукидзе в Намашеви земли-то сколько! И какова земелька! Хо-хо-хо!

– Идите и забирайте, чего ждать!

– Верно, верно! Надо идти и забирать!

– Пускай сначала рабочие свое делают, а мы уже после.

– Это почему же сперва рабочие?

– А потому, что ничегошеньки у них нет и терять им нечего. Ладно, я заберу землю Цулукидзе, а ну, если завтра опять его возьмет? У меня под кукурузой шесть десятин – он их и приберет.

– Поглядим, что в России мужики станут делать, а тогда уж и мы возьмемся.

– Говорят же, выигрывает тот, кто терпит.

– То-то, браток, ты всю жизнь терпишь-терпишь, а выигрыш твой где, не видать что-то?

– Да у них в Намашеви что получается? Землю они прибрать к рукам не прочь! Еще бы не прибрать! Только поднес бы им кто ее, да кусочек получше… Ловки, я вам скажу…

– Да где вам, мужичью, революцию делать! Дождешься у вас, держи карман…

Дата Туташхиа вслушивался в этот разговор, но сам ни слова. Только раз улыбнулся, когда кто-то сказал:

– Пусть бы нам сказали, сколько нарежут земли в Намашеви, а я б уж тогда прикинул, стоит жечь княжьи хоромы или обождать. Нарежут от души – я сам пойду и подпалю князя Кайхосро Цулукидзе. Мне, мужику, сегодняшнее яйцо дороже завтрашней клуши!

– Вот оттого ты революции и ни к чему, что у тебя свое яйцо есть, – вмешался я.

Дважды ударил станционный колокол, – значит, поезд вышел с соседней станции. Народ заторопился и повалил на платформу.

Спустя еще полчаса Дата Туташхиа и я сидели друг против друга. Только и было в вагоне, что разговоров о революции, кто, где, против кого выступил – кто в Тифлисе, кто в Москве, кто еще по каким-то городам. Плели всякое, кто во что горазд, быль и небылицу…

– Ну, а о свободе слова что говорят? – громко спросили во втором или третьем от нас купе. И тут все загалдели.

– А тебе что, есть что сказать? А коли есть, чего молчишь, дорогой?

– Что значит – есть или нет? Не понравилось тебе что-нибудь – говори прямо, и пускай власть слушает. Мнения правят миром, мнения!

– Это где же ты видал такую власть, чтоб ты сказал, а она, пожалуйте, слушать будет?!

– А-ууу! Ты погляди, куда его занесло! К французам, в их революцию, буржуазную, между прочим. Мнения правят миром – ты только послушай, что ему понравилось.

– А чего тут такого? Раз будет свобода, в правительство выберем тех, кто нас послушает и о нас позаботится.

– Держи карман! Ты его выберешь, а он себе устроится в твоей Государственной думе и думать о тебе забудет. Свободу слова он получит, не спорю, только он за свой карман вступаться будет да за шкуру свою, а на твою беду ему наплевать с высокой колокольни.

– Как же! Как же! Учредят Государственную думу, нам свободу дадут! Как же еще может быть, не пойму я, право…

– Жди, сейчас на подносе тебе принесут твою свободу – вон бегут-торопятся.

– Свободу добывают в борьбе! – крикнул я. – Пусть никто не рассчитывает, что ему свободу даром дадут. – Я поглядел на Дату: – Вы не согласны?

– Свободу, браток, каждый сам себе должен добыть, – сказал он.

– Это как же так? – ввязался наш сосед.

– Не задевай других, пусть от тебя вреда никто не видит, живи себе, как душа твоя просит, – ответил Дата Туташхиа.

– Кабы все так делали!.. Только где бы это народу столько ума набраться?! – сказал другой сосед.

– Было б такое правительство, чтоб само этого хотело и людей к тому толкало. Тогда б и у людей умишка нашлось, – отозвались откуда-то с боковых полок.

– Социальная среда должна быть другой, – сказал я Туташхиа.

– Это верно, другая должна быть, – согласился он, и секунды не колеблясь.

– В правительстве засели помещики и капиталисты. Им до бедняка дела нет, – послышалось из-за перегородки.

– Кого же, интересно, ты бы хотел в правительство? – с кахетинским акцентом спросили с верхней полки, прямо над головой Даты Туташхиа.

– Правительство должно быть рабоче-крестьянское, из бедняков!

– Станет твой бедняк о других бедняках думать, жди…

– Станет, а то как же?

– Ты на богатого погляди, у него все через край, мог бы вроде б и о тебе подумать, а ведь не видно, чтобы торопился. А у бедняка у самого нет ничего, только ему и заботы, что о тебе. Твой беднячок, что в правительство попадет, схватит, что поближе да повыгодней, и домой поволокет. К себе домой, не к тебе! Ты и глазом не моргнул, а он уже в чинах да при деньгах. И наложит он на тебя – сам знаешь, чего… – Кахетинец повернулся спиной, и больше его не слышали.

– Товарищи! Лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Долой самодержавие!

– Так-то оно так, да вот…

– Правильно он говорит, правильно!

– Падет царизм, падет, как ему не пасть!

– А ну вас к монахам! Ждите, падет. Сам по своей воле… Сегодня вечерком ляжет спать, а завтра и не проснется!

Разговор постепенно разбился на маленькие ручейки и иссох. Вагон успокоился. Я достал сумку с припасами, которыми снабдили меня в дорогу самтредские родственники, и пригласил Дату Туташхиа к своей трапезе. К нам присоединились еще двое, и до самого Зестафони мы пили за революцию. Впрочем, тосты поднимали трое – эти два наших попутчика и я, а Дата Туташхиа больше помалкивал. Слабая улыбка или едва заметный жест – вот и все его отношение к нашим тостам, да и это отношение можно было толковать и так, и эдак. Соглашается он или нет – понять было нельзя. Он сказал, что его зовут Прокопием Чантуриа, и за все время он лишь раз вторгся в нашу беседу. Это было, когда с другого конца вагона до нас донеслось:

– Народы жаждут свободы! Российская империя – тюрьма народов! Тюрьма должна быть взорвана изнутри!

– Погляди-ка на него! – кивнул Дата.

Я глянул. Тут же, в проходе, огромной обрюзгшей тушей громоздился толстяк. Его тело выпирало из платья, которое, казалось, уже не в силах было сдержать напор жира. Штаны едва доходили до щиколоток, рукава – до запястий. Шов на одном бедре разошелся и был наспех и небрежно схвачен, видно, первой попавшейся ниткой.

– Вот что с крестьянством делается, брат Роберт, – заговорил Дата. – Потребности крестьянства выросли, аппетит у него дай боже, а хлеба и добра на всех сколько было, столько и осталось, и прав по-прежнему – никаких. Когда крестьянину говорят о свободе, он под свободой подразумевает землю. Революция, переворот, потрясение основ – для него все это хлеб и щи, ни о чем другом он и не помыслит. Теперь, представь себе, сошьют этому раздобревшему мужику новое платье, добротное и по мерке, он что, как человек и гражданин, от этого лучше станет? Вся соль в этом. Я бы сам поджег этого Кайхосро Цулукидзе, если б знал, что от этого хоть кто-нибудь станет лучше.

Мы проехали Зестафони часа в три ночи, никто из нас и не проснулся. Чача была неплоха, и набрались мы так, что перед прибытием в Тифлис едва успели умыться, хотя поезд сильно запаздывал.

Поезд въехал в плотное кольцо солдат. Полиция, в обычной форме и переодетая, сновала по перрону, проверяла у всех документы. Всех, кто был взят на подозрение, отводили в сторонку, там быстро образовалась довольно большая группа.

Дату Туташхиа встретил его младший брат. Меня – мой сменный агент. Мы с ним быстро разобрались, что к чему. Если б Туташхиа не отправился вслед за братом, а свернул в другую сторону, я должен был увязаться за ним на правах дорожного знакомого. Если б он от меня оторвался, слежку должен был бы продолжить третий агент. Он вертелся здесь же, в толпе. Но все обернулось так, что ни одному из участников этой операции не пришлось выбирать.

Я выскочил из вагона вместе с Датой Туташхиа. Сменный агент уже ждал меня на перроне, обнял, будто родственник, и принял у меня корзинку и сумку. Едва я познакомил Дату Туташхиа с агентом, назвав его своим дядей, как возник брат Туташхиа. Это был обычный гимназист, наверное не старше седьмого класса. Туташхиа познакомил нас с братом. Пора уже было двигаться в направлении выхода, но Туташхиа был неподвижен, внимательно разглядывал все, что творилось вокруг.

– Что тут происходит? – спросил он.

– Собаки гуляют, – сказал мой «дядя».

– Это сейчас по всему городу, везде волнения, – подтвердил слова «дяди» младший брат Туташхиа. – Давай я понесу, – сказал он и протянул руку к пакету, торчавшему у Даты Туташхиа под мышкой.

– Да он мне не мешает, – сказал Дата и с большим любопытством поглядел на трех полицейских, приближавшихся к нам в эту минуту.

– Следуйте за нами! – приказал один из них в полной уверенности, что ему беспрекословно подчинятся, и повернулся к нам спиной.

«Дядя» затараторил было, что это ни к чему, что вины за нами никакой, но полицейские стояли на своем и, схватив «дядю» под локти, потащили было его силой. Брат Туташхиа бросился между ними, попытавшись загородить собой «дядю». На шум прибежали солдаты. Я тронул Туташхиа за локоть и показал глазами, что недурно было бы смыться. Он не прекословил, мы направились в противоположную сторону. Состав по-прежнему был оцеплен, и думать было нечего выскочить из оцепления. Не долго думая, я шмыгнул в пустой вагон, Дата Туташхиа – за мной.

Ситуация создалась прелюбопытнейшая. Мы с «дядей» действовали строго по инструкции, и все наши действия были оправданны. Младший брат Туташхиа, действуя по первому побуждению, невольно вмешался в дело. Туташхиа, конечно, предпочел бы скрыться, но когда младший брат вступается за старшего, то и старшему положено вступиться за младшего, тем более что на глазах Даты младшего брата, скрутив ему руки, поволокли солдаты. Вот это и возбудило во мне сомнение. Если у Даты Туташхиа отношения с полицией вполне нормальные, зачем было бы устанавливать за ним слежку? И в таком случае чего удивляться, что он хочет ускользнуть понезаметнее…

– Что же теперь с ними делать будут? – Дату, конечно, беспокоила судьба брата.

– Кого-то они ищут, возможно, что и не одного. Всех подозрительных и сопротивлявшихся отведут в полицию. В городе объявлено осадное положение. Кое-кого, возможно, будут и судить.

– Твоему дяде и моему брату они ничего сделать не смогут, – сказал Дата. – Я в этом и так уверен, но ладно, поглядим.

Прижавшись к стене, мы осторожно выглянули в окно, и тут по телу моему пробежал озноб. Мою тайну могли вот-вот вытащить на свет божий. Так оно и случилось. Из группы задержанных, тесно оцепленных солдатами, выводили по двое, по трое, каждого тщательно обыскивали и проверяли документы. Отпускали почти всех, задержанных же, отведя в сторонку, усаживали прямо на землю. Поблизости вертелся наш третий агент. Он искал нас, ибо в суматохе нас потерял и не заметил, как мы нырнули в пустой вагон. Беспокоиться ему было совершенно нечего, так как вместе с объектом слежки, то есть с Датой Туташхиа, исчез и агент, то есть я. Все-таки наша участь его волновала, и он поминутно озирался по сторонам. Была у него, правда, и другая забота: моего «дядю» и брата Даты Туташхиа зацапали полицейские, и надо было их освободить. Первое звено своей роли он осуществил правильно: стоял и ждал, что предпримут полицейские. Могли же и отпустить обоих?.. Тогда ни к чему было идти к офицеру, командовавшему операцией, открываться ему и, таким образом, нарушать правила конспирации. По правде говоря, он правильно провел и второе звено, ему же в голову не могло прийти, что Дата Туташхиа будет все это наблюдать как на ладони. Вывели вместе «дядю» и брата Туташхиа, которых солдаты тут же узнали, – это те самые, что сопротивлялись. Солдаты быстро обоих ощупали – оружия не оказалось, и все же их отогнали к малочисленной группе самых подозрительных. Третий агент повертелся еще немного и, подойдя к офицеру, командовавшему операцией, развернул перед ним свой документ. Офицер сам вывел моего «дядю» и проверил его документы. Они потолковали минуту и подозвали брата Даты Туташхиа. О чем-то его спросили, что-то он ответил, и все трое двинулись к выходу.

Дата Туташхиа пристально и весело взглянул на меня. Я и бровью не повел.

– Субъект этот, видно, знает моего дядю.

– Видно, знает, – согласился Дата Туташхиа.

Нам оставалось ждать конца всей этой кутерьмы. Каждый думал о своем, но оба, наверное, об одном и том же. Я был разоблачен, но решил никоим образом не подтверждать догадку Туташхиа, даже если б он попытался это сделать. Полиция уже закруглила свои дела, а что мне было теперь делать? Отвязаться от него? Я не имел права. Признаться ему во всем и следовать за ним, пока сам он пожелает со мной распрощаться? Но признаваться я тоже не имел права.

Ох и досталось же тогда моему отцу! Хорошенькими словами я поминал его в эти минуты!

Мне, разоблаченному агенту жандармерии, положено было сейчас трястись от страха перед Датой Туташхиа. Но – удивительно – ничего подобного я не испытывал. Что-то мне подсказывало: не будет мне зла от этого человека. А вот что думает Дата Туташхиа, что он делать собирается? – этот вопрос меня прямо-таки донимал сейчас. И вдруг состав дрогнул и потащил нас в сторону Молоканского рынка. Оцепление уже снимали, но все равно было приятно, что нас увозят от солдат.

Когда наш вагон поравнялся с Мазутным переулком, состав встал. Мы осмотрели обе стороны пути и, не заметив ничего подозрительного, выскочили из вагона.

– Что делать будем, дядя Прокопий? – спросил я. – Свой адрес сами найдете или вас проводить? – отважился я добавить, когда мой вагонный попутчик внимательно смерил меня с головы до ног.

Дата Туташхиа вынул часы, долго рассматривал циферблат и, еще раз взглянув на меня, сказал:

– Хочу пройтись по городу, поглядеть, что делается, вообще что тут и как. Если спешишь, браток, ступай один. Дорогу я найду.

– Да нет, спешить мне некуда.

– Ну, а раз некуда, пройдемся вместе. Видишь, как получается: нам друг в дружке надобность есть. Не находишь? – он улыбнулся лукаво, и стало мне ясно, что вся моя конспирация полностью и безнадежно провалена.

– Если перелезть через эту стену, выйдем в город на Черкезовскую, – сказал я.

– Ну что ж, махнем!

Перелезать в этом месте было рискованно – как раз на углу Черкезовской и Мазутного мог стоять казачий или полицейский патруль, и нас непременно б схватили. Я помнил, что чуть дальше, в сторону Чугурети, между этой стеной и домами тянулся длиннющий узкий проход. Этот проход представлял собой цепочку крохотных двориков, прилепившихся к стене с той стороны. Вот туда мы и направились.

– Вот здесь, дядя Прокопий, – сказал я. – Здесь не так опасно.

– Здесь так здесь, – сказал он и приложил ухо к стене. – Что-то там неспокойно.

Я тоже прислушался.

Из-за стены и в самом деле доносился глухой шум.

С ловкостью ящерицы Дата Туташхиа взобрался на высокую ограду из гладкого камня, а было ему тогда уже все сорок. Задрав голову, я следил за ним, восхищаясь и завидуя. Сидя верхом на стене, он довольно долго разглядывал, что там, внизу, и наконец, свесившись и протянув руку, втащил наверх и меня. За стеной во двориках скопилось человек сто. Они стояли небольшими группками, переговариваясь и, видно, о чем-то споря. К Черкезовской подходили все новые люди. Под мышкой у многих торчали свернутые транспаранты. Некоторые прислонили их к стене.