Текст книги "Дата Туташхиа"

– На эту высоту многие поднимаются с ношей добрых намерений и обещаний, а потом, смотришь, ничего не свершилось, ничего не сбылось, – сказал Магали. – Так и бывает, когда большим человеком становишься на чужой службе. На государственной службе будешь делать то, что выгодно царю и вредно твоему народу.

– Не с тем человеком говорите, отец. Я служу престолу лишь потому, что не вижу пока для своей родины и для своего народа лучшего настоящего и лучшего будущего. И по сей день, и сегодня, в этот час, я делаю только то, что считаю полезным моей стране. Так будет до гробовой доски. Если политики и революционеры найдут путь, который должен привести мой народ к лучшему будущему, и я в этот путь поверю, никто раньше меня не станет на их сторону. От своего нового поприща я жду еще одного. Мне уже удалось разрешить немало тяжелых и запутанных дел. На моей нынешней службе большего сделать уже нельзя, тесновато нынешнее мое поприще. Я живой человек, мне доступно большее, чем я делаю, и я хочу знать, где предел моим возможностям. Мне нужен простор.

– Ты правильно решил, Мушни, – сказал Дата. – Но я вижу, что-то тебе мешает. Скажи – что?

– Ответ нехитрый. Один брат двадцать лет ходит в абрагах. А другой будет занимать при дворе высокое положение? Нескладно получается! – Мушни произнес это громко и раздраженно.

– Ну, а дальше? – Наш отец Магали вдруг оживился и, навалившись грудью на стол, уставился на старшего сына.

Поднял голову и Дата.

– Обо всем говорено, и уже много раз, – сказал Мушни. – Зачем повторять? А где выход – об этом мы ни разу не говорили, если не считать совета настоятельницы Ефимии уйти в монастырь. Есть выход, о котором я сам договорился с министром внутренних дел. Дата должен сдаться и добровольно сесть в тюрьму. Он получит пять лет. Наказание будет отбывать в Грузии. Потом его освободят, как всех, кто отбыл срок. Что все будет так, а не иначе, я отвечаю перед семьей, братом и собственной совестью.

Магали заговорил было, но Мушни остановил его.

– Погодите, отец! Не будем говорить об этом сейчас. Пусть Дата сам обдумает. У него есть полгода. Если он найдет смысл в том, что я сказал, – я перед ним. Не найдет – мы останемся для него такими же, какими были всегда. Я думаю, больше говорить сейчас не о чем.

– Пусть так и будет! – сказал Магали. И вообще никто не сказал ни слова.

Минут через десять Дата поднялся, оделся, простился со всеми и уже с порога сказал Мушни:

– Я подумаю.

Но тут же повернулся, подошел к Мушни, обнял его, расцеловал и сказал:

– Чистота нашего братства важнее твоих и моих дел, Мушни.

Не знаю, сколько прошло времени после ухода Даты и сколько тянулось наше молчание.

– А ведь он прав! – сказал Мушни, мне показалось, самому себе.

Вот как все было.

Конечно, такому честному человеку, как Дата, другого пути не было, как пойти и сесть. И все-таки я уверен: было что-то еще, что толкнуло его на этот шаг.

Больше ничего я об этом не знаю, а что сам Мушни не понимал, как решился его брат на такое дело, я вам уже говорил.

Граф Сегеди

… Пир кончился, и пора бы после похмелья прийти в себя и понять, что же произошло. Сам полковник Сахнов и участь, его постигшая, уже мало занимали меня. Не занимал и Зарандиа в той мере, как в былое время, когда история эта только разворачивалась. Я пытался окончательно, ясно и четко понять, какой духовный ущерб я потерпел и потерпел ли вообще. Остался ли я в последние годы на высоте своих принципов или превратился в грозу мышей и дешевых лубков? В душе моей царил хаос, ни одна из являвшихся мне догадок не казалась справедливой и достоверной. Во мне должен был свершиться перелом, – я чувствовал его приближение с каждым часом.

В том состоянии, в каком я находился, следовало незамедлительно вызвать Зарандиа, выяснить наши отношения и в этой беседе найти истинную оценку всему происшедшему. Тому, однако, мешали препятствия совершенно особого рода. Когда два человека позволили себе однажды миновать беседу, необходимую им обоим, отложили ее на будущее – во второй раз, в третий – сочли вообще неуместной и в конце концов предоставили событиям течь по их собственной воле, – в таких случаях подобная беседа чем дальше, тем больше представляется щекотливой, тягостной и даже невозможной. Помню, как в студенческие годы один мой товарищ попросил у меня взаймы небольшую сумму денег. Вернуть вовремя он не смог и тогда стал избегать меня, так в конце концов и не отдав денег, потому что стыд за нарушенное слово присовокупился постепенно к стыду за долг, слишком уж задержанный. Я думаю, что этот пример хорошо поясняет мою мысль. Помимо этого, беседа с Зарандиа могла подтвердить существование некоторых весьма неприятных обстоятельств, которые мне казались довольно гипотетичными и поэтому не так уж донимали мою совесть, а наша беседа с Зарандиа могла бы констатировать их как аксиому. Но пришел день, когда все эти подспудные соображения предстали передо мной с обнаженной откровенностью, и я ужаснулся, увидев, как труслив я, безнадежно загнан и беспомощен. Тогда, отложив все дела, я вызвал Зарандиа. Он только что, дня два-три назад, вернулся из Петербурга.

Зарандиа вошел и сел, видимо понимал, зачем я его позвал. На какую-то секунду это удержало меня от разговора, но я преодолел себя и сказал:

– Мушни, то, о чем я собираюсь говорить с вами, весьма серьезно. Я жду от вас полнейшей искренности и прямодушия. От того, как сложится наша беседа, зависит многое, очень многое!

– Ваше сиятельство, я весь внимание!

Едва я попытался начать, как мне показалось, что все и так ясно и говорить, собственно, не о чем.

Зарандиа ждал. Первый вопрос был очень труден для меня. Не потому, что мне трудно было определить тему беседы, а потому, что в сложном сплетении явлений я не мог уловить главного. Может быть, мне мешал страх, ибо я боялся, как бы в первой же моей фразе не обнаружились смятение и слабость, владевшие мной.

– Я хотел бы знать, что вы думаете о правомочности и справедливости действий, предпринятых нами в адрес полковника Сахнова?

Зарандиа не торопился с ответом, думал. О чем? Ответ на мой вопрос был ясен ему с самого начала во всех бесчисленных своих оттенках – в противном случае он не открыл бы кампанию против Сахнова. Мой опыт взаимоотношений с Зарандиа не оставлял в этом сомнения.

– Ваше сиятельство, я хотел бы уточнить, на что именно должно мне отвечать: каков мой взгляд на подобные действия вообще, или же вы имеете в виду лишь случай с полковником Сахновым?

Я рассмеялся от всей души – почему Зарандиа медлил и размышлял, мне было совершенно понятно.

– Мушни, способы, с помощью которых вы строите свои отношения с людьми, стали неотъемлемыми и непременными свойствами вашей психики. Механизм этих отношений действует в вашей душе всегда, независимо от того, есть необходимость в его работе или нет. Вопрос, который вы сейчас мне задали, был контрвопросом, рожденным вашим желанием, может быть, подсознательным, немедленно перехватить инициативу в предстоящей нам беседе. На этот раз беседу предстоит направлять мне. Отвечайте, и как можно короче.

– Возможно, вы правы, ваше сиятельство, я не задумывался над этим. Вряд ли, однако, свойство, о котором вы говорите, есть свойство отрицательное. Теперь отвечу на ваш вопрос: действовал я, ваше сиятельство, но отнюдь не мы.

– Я вам не помешал, не остановил вас, хотя знал лишь главное, второстепенное же – чувствовал. Действовали мы, а не вы один. Продолжайте!

– Есть и другой ответ: действовал Сахнов, а не мы.

– Мы не страусы, Мушни. Не будем прятать голову под крыло! Признаем бесспорным то положение, что действовали мы вдвоем.

– Вы отрицаете версию, которую министр внутренних дел и шеф жандармов, каждый сам по себе, признали как единственно истинную?

– Приняли от вас, и приняли потому, что другие версии их не устраивают.

– Отлично! Теперь для того, чтобы установить, правильны ли наши действия, выясним, из чего мы исходили. Из интересов державы и престола, не правда ли?

– Правда. Но одно дело – правильная исходная позиция, а совсем другое – насколько действие, предпринятое с правильных позиций, правильно и само по себе?

– С точки зрения той позиции, из которой мы должны исходить и во всех случаях исходим, наши действия в отношении Сахнова я считаю целесообразными и правомерными, – твердо сказал Зарандиа и еще более твердо продолжил: – Отдавать в его руки важные бразды правления, важнейшие в державе, – нет, это немыслимо! «Убогая душа!» – это вы о нем сказали, и это ваше воззрение я разделяю и готов защищать. Единственный аргумент, граф, который вы могли бы принять как возражение, это возражение против способа наших действий, которые могли быть другими – общепринятыми и узаконенными. Но чтобы получить желаемый результат, как должны были мы поступить, что предпринять? Ни один из нас не ответит на этот вопрос и не может ответить. Почему? Потому что других путей просто не существовало – вот почему. Я говорю, разумеется, о реальных и верных путях, а не о тех сомнительных и ненадежных полумерах, которые способны были лишь упрочить положение Сахнова, но отнюдь не наше. То, что мы предприняли, раньше всего необходимо было державе, а уж затем вам и мне.

– Нашим оружием были провокация, вероломство, гнусность, господин Зарандиа… – Меня прервал смех Зарандиа, веселый и свободный… – Чему вы смеетесь? Или я не прав?

– О, нет, ваше сиятельство, вы по-прежнему правы, по-прежнему, но… извольте простить меня, вы пересели в другое кресло и говорите оттуда! С точки зрения абстрактной нравственности все, что вы говорите, справедливо! Совершенно справедливо! Но я недаром спросил вас, какого ответа вы ждете от меня – общего или совсем частного, касающегося лишь Сахнова, его одного? Quod licet Jovi, non licet Bovi.[22]22
  Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку (лат.)


[Закрыть] Не нарушая норм общечеловеческой справедливости и нравственности, в наше время немыслимо сохранить благоденствие государства. Это исключено. Но если большинство людей перестанет соблюдать нормы справедливости и нравственности, конец не только государству, но самой жизни. Коварство и зло – вот то оружие государства, с помощью которого оно должно заставить общество соблюдать нормы справедливости и добра. Заметьте, граф, я говорю: должно заставить соблюдать.

– Это макиавеллизм, господин Зарандиа!

– Да, макиавеллизм! Он был мудр и добр, этот человек, но его принято считать негодяем лишь потому, что он откровенно сказал всему свету то, что другие делают под маской добра, преступая все нормы и принципы. Провокация, вероломство, гнусность – это все ваши слова, – которые мы использовали против Сахнова, вытекали из интересов государства!

– Следовательно, и вы считаете государство злым началом.

– Империю – да! Но человечество неустанно трудится над тем, чтобы сделать государство истинным источником добра.

– Оказывается, у вас и у друзей вашего двоюродного брата одни взгляды, Мушни!

– С той лишь разницей, ваше сиятельство, что, будь их воля, они сегодня же уничтожили бы империю. Я же предпочитаю ждать.

Больше мы не говорили. Это было первый раз, когда я увидел воочию, с какой нарастающей силой разгорается всемирный дух разрушения государства. Я стоял в центре событий и знал, что во всем мире безмерно возросло число людей, которые панацеей от всех общественных противоречий считают разрушение. Не рецепты Прудона и Бакунина, зовущих упразднить самый институт государства, но разрушение империи с целью создать совсем новое государство. Этот дух охватил все слои общества и заставлял считаться с собой. Что ждало нас? Может быть, мы находимся в преддверии того периода истории, когда вдруг объявится какой-нибудь проходимец и скажет: я царевич Дмитрий, и русская земля окажется объятой волнениями и смутой? Или новый Емелька Пугачев объявит: я воскресший Петр III, принц Голштинский, и миллионные толпы с косами, вилами и дубинами двинутся на пушки? Или возникнет нечто новое, немыслимое прежде и никогда страной не испытанное? Или всякая империя, и наша собственная тоже, стала энергетическим началом зла, значит, я, ее покорный и верный слуга, отдавал свои знания, опыт, энергию и способности тому, чтобы это зло осуществилось. Большинство же политических заключенных, которые проходили через мои руки, состояло из честных, прямодушных и благородных людей. Именно они стремились разрушить империю, а не отребье, не подонки.

В этой ситуации где место благородного человека, где место верного сына своей отчизны? Из какой концепции исходить? Какую нравственную позицию принять, пусть даже абстрактную?

Дни шли за днями, один месяц сменял другой, а я, как навязчивый мотив, повторял самому себе всевозможные доводы и соображения, вычитанные, услышанные или вынесенные из собственного опыта. Однажды, дремля под бритвой парикмахера, я подумал, что лучше всего было бы подать в отставку и наблюдать события со стороны. Постепенно я стал понимать, что, лишь удалившись от дел, смогу обрести справедливые убеждения и достойное место в жизни. Эта мысль застряла в моем сознании подобно гвоздю, и каждый довод в пользу отставки молотом бил по этой мысли.

Наконец настал день, когда в моем сознании не осталось ни одного аргумента против отставки, и я не стал медлить. Ранней весной 1904 года я подал министру рапорт об отставке и в ожидании ответа притаился как сыч. Логика обстоятельств вела к тому, что моя просьба непременно будет удовлетворена. Великий князь с нескрываемым раздражением спросил министра внутренних дел о том, как могли с такой легкостью поступиться его крестником. Министр ответил, что другого выхода не было, но что врагам крестника великого князя он воздаст по заслугам. Моя отставка давала министру возможность это обещание выполнить: великому князю предстояло доложить, что возвратить его крестника нельзя, зато граф Сегеди – вот оно, выполненное обещание, – подал в отставку.

Но и теперь не обрел я покоя. К прежним моим заботам прибавились новые: отпустят или нет? Охотно или сожалея? Достойно или вышвырнут, как яблочный огрызок? В моем возрасте следовало бы руководствоваться жизненным опытом и благоприобретенной мудростью, однако душой моей – признаюсь – овладела суета. Каждый знает: когда душу твою теснит забота, то мучительно хочется поделиться своей бедой и найти умного, проницательного собеседника, знающего толк в его деле, исполненного доброжелательства. В своем кругу я не смог бы найти такого собеседника, исключая разве что Зарандиа, а один бог знает, какой червь точил меня, как томила жажда беседы об этой моей печали. Стоило мне остаться одному, как мысли мои набрасывались на меня, и я тщетно рылся в памяти, ища того, с кем бы поговорить о сомнениях, меня одолевавших. И однажды передо мной выплыла фигура Сандро Каридзе. Я прогнал это видение – можно ли делиться своими душевными невзгодами с человеком, столь мне далеким, но тут же подумал, что с таким человеком, каким представлялся мне Сандро Каридзе, я с превеликим удовольствием провел бы вечер или два. Прошло совсем немного времени, и его фигура снова а в моем сознании, и снова я отверг мысль о встрече ним, однако, помимо своей воли, все настойчивее стал припоминать где же сейчас находятся люди, окружавшие когда-то Дату Туташхиа и Нано. Я вспоминал каждого из них, но ни один не нужен был моим невзгодам, и все же – неожиданно для самого себя – я вызвал вдруг своего помощника и приказал ему выяснить, где находится сейчас Сандро Каридзе. Помощник был уже в дверях, когда я окликнул его и приказал принести и досье Каридзе.

Через час я узнал, что Сандро Каридзе, один из просвещенных людей своего народа и времени, оставил житейскую суету и постригся в монахи в Шиомгвимский монастырь. Он не был обременен там никакими обязанностями. Напротив, к нему был приставлен послушник, выполняющий роль его личного секретаря и ведущий его хозяйство. Ему позволено было взять с собой обширную библиотеку, и все время он посвящал занятиям. Известно было, что Сандро Каридзе много пишет. О чем? И это было известно. Нет, он не писал теологические трактаты. Его труды имели направленность социальную, нравственную и политическую. Одни их названия тому свидетельство: «Человек и его назначение», «История и нравственность», «Личность, народ, человечество», «Гражданин и государство», «Политические деятели и народы». В досье содержалось и заключение нашего агента: «Писания господина Каридзе подрывают христианскую веру и направлены против престола». В этом была своя ирония, ибо то же досье утверждало, что жизнь свою Сандро Каридзе начал крайним монархистом. Что поделаешь, и здесь та же картина: Mutantur tempora, et nos mutamur in illis[23]23
  Меняются времена, и мы меняемся вместе с ними (лат.)


[Закрыть]

Уже эти сведения были чрезвычайно для меня важны, однако, когда я познакомился со всеми материалами, содержавшимися в досье Сандро Каридзе, у меня перехватило дух. Сопоставив несколько агентурных донесений, я выяснил, что у Каридзе четырежды побывал человек, внешность, манеры, мегрельский акцент которого и еще некоторые признаки свидетельствовали о том, что Сандро Каридзе посещал господин Дата Туташхиа… либо господин Мушни Зарандиа!..

Это было похоже на спиритический сеанс, с той лишь разницей, что дух был вызван мною не с того света, а из мира сего. Я решил повидаться с Сандро Каридзе не откладывая, но еще немало времени ушло у мена на новые сомнения и на раздумывания по поводу того, каким образом устроить эту встречу. Встреча должна была казаться случайной. Для этого следовало изучить распорядок дня Сандро Каридзе, время его отлучек из монастыря, излюбленные места прогулок и многое другое. И еще одно: о моей встрече с Каридзе не должен был знать Зарандиа, во всяком случае прежде, чем она произойдет. Я хотел этого свидания из личных побуждений, и Зарандиа, то есть служба, был тут ни при чем. И другое: если бы неизвестный человек, четырежды посетивший Каридзе, оказался Датой Туташипа, я разумеется, попытался бы повидаться и с ним, но руководствуясь лишь собственным к нему интересом, а никак не служебным долгом. И с этой точки зрения вмешательство Зарандиа было бы для меня нежелательным. Вполне вероятно, что у Каридзе побывали и оба: и Туташхиа и Зарандиа, и агент принял за одно лицо двоюродных братьев, похожих, как близнецы Зарандиа, разумеется, не был в эполетах, а Туташхиа не был обвешан оружием – наверняка они явились к Каридзе в обычном платье, одетые схоже.

Я должен был соблюсти осторожность и предусмотреть вес мелочи еще и потому, что наш агент мог сообщить своему вербовщику о моем посещении. Первая встреча должна была произойти вне стен монастыря, где-нибудь на случайной дороге, может быть, на железнодорожной станции. И один на один, без послушника. Набросок плана уже был в моей голове, и я начал с того, что установил, на кого работал приставленный к Каридзе агент.

На Зарандиа!

Все рухнуло, и я подумал о том, что фигура Зарандиа вот уже несколько лет все время маячит возле меня, следуя за мной как тень. Еще немного, и в психике моей начнутся сдвиги, я начну постепенно сходить с ума. На одно могу уповать – на свои крепкие нервы и на твердое убеждение, что жизнь и должна состоять из неожиданностей.

Словом, мне не оставалось ничего, как отказаться от своего намерения либо же воспользоваться путями, которые открывал Зарандиа. На этот выбор тоже ушло немало времени. В конце концов я снова решил поговорить с Зарандиа, и однажды, когда мы были одни, я спросил:

– Мушни, где находится сейчас бывший чиновник цензуры, друг господина Туташхиа Сандро Каридзе?

– В Шиомгвимском монастыре, ваше сиятельство. Он постригся в монахи. – Зарандиа улыбался.

– Я знаю об этом. Чем вызвана эта метаморфоза, как вы думаете? Говорят, по натуре своей он человек сугубо мирской.

– Все выяснено, граф. С Каридзе работают два агента, независимо друг от друга. Мы имеем поэтому возможность проверять сведения. Он сочиняет политические трактаты и ищет пути реформации христианской веры. Таково, по крайней мере, наблюдение и мнение одного из наших агентов. По всей видимости, именно эти занятия привели Каридзе в монастырь. Не исключено, однако, что и семейный разлад сыграл в этом некоторую роль. Монахи Каридзе не любят, за спиной называют его пиявкой и дармоедом. Зато ему покровительствует настоятель, с которым они единомышленники. Настоятель споспешествует Каридзе в его трудах.

– Что заставило вас интересоваться Каридзе?

– Заинтересовался штабс-капитан Лямин. Ему понадобилось узнать, чем занимается Каридзе в монастыре, и он осведомился, нет ли у меня там агента. Агента у меня не было, но найти его труда не составляло. Сначала – одного, потом – второго. Пока Лямин выяснял все, что его интересовало, обнаружилось случайно, что Каридзе не прерывал связи с Датой Туташхиа.

– Вы уверены, Мушни, что лицо, четырежды побывавшее у Каридзе, именно Дата Туташхиа?

– Четыре посещения отмечены в досье, ваше сиятельство, – рассмеялся Зарандиа. – А так… а так он появлялся в монастыре и до того, как там начали работать наши агенты. Из этих четырех посещений два – Даты Туташхиа, два – мои. В первый раз я отправился туда, просто чтобы побеседовать с Сандро Каридзе и попросить его посредничества в моих переговорах с Датой Туташхиа. Во второй раз мне надо было выяснить, согласен ли Дата Туташхиа встретиться со мной.

– И что же? Согласился?

– Нет, ваше сиятельство.

– Почему?

– «Что бы ты ни сказал, мне давно известно, а будет нужда нам увидеться, я и сам тебя найду», – Зарандиа был весел.

– Я бы хотел встретиться с Каридзе, Мушни.

– Я передам ему это, граф, и он не откажет вам. У меня лишь одна просьба… возьмите меня с собой.

– С удовольствием! – я и секунды не размышлял.

Эта встреча произошла в Схалтба, и с нее началось наше сближение. Я был тогда уже в отставке. Позже я купил дачу в Армази и большую часть времени проводил там. От Армази до Шиомгвимского монастыря семь-восемь верст, и это еще больше приблизило меня к Сандро Каридзе. Не проходило месяца, чтобы мы не встретились, а случалось, и по нескольку раз. Но сначала о первой встрече.

Схалтба расположена над скалами Шиомгвими. Как и было условлено, мы явились к старосте, у которого был крохотный домишко в две комнаты.

– Хозяин! – позвал Зарандиа.

Вокруг дома тянулся довольно высокий забор, но из седла можно было разглядеть весь двор. В дальнем конце сада огромным зонтом раскинулась дикая груша. Под ней стоял стол и скамьи, и сидели двое. Один из них тотчас же поднялся и пошел к калитке. Второй монах, конечно, был Сандро Каридзе.

Староста был альбинос и, разглядывая нас, часто моргал белесыми ресницами. Мы спешились и вошли но двор. Сын старосты увел лошадей. Хозяин повел нас к груше, до которой было не менее ста шагов.

Мы поздоровались по мирскому обычаю. Сандро немного волновался. Тому виной был, видимо, я. Визит столь высокого должностного лица привел его в некоторое смятение, и это не удивительно. Когда мы сели, установилось молчание, весьма тягостное и жесткое. Староста засуетился, захлопотал, разлил вино, стал угощать, не успокоившись, пока мы не взялись за ножи и вилки. Сандро Каридзе обвел медленным и пристальным взглядом поля, зеленевшие по склонам, и заговорил о видах на урожай. Он говорил подробно и долго, видимо чувствуя, что надо заполнить пустоту.

Мне вдруг пришла в голову мысль: а недурно было бы, если б сейчас возник вдруг Дата Туташхиа. Как бы встретились братья? Нет, встреча Мушни Зарандиа и Даты Туташхиа просто терзала мое любопытство. Я уже говорил, что Зарандиа самозабвенно любил Дату Туташхиа, считал его родным братом и видел трагедию в его скитальческом существовании. В этом чувстве сказывалась истинная человеческая сущность Мушни Зарандиа, но совершенно обособленно в нем жило и действовало неукоснительно и независимо ни от чего чувство долга, чувство служебной ответственности, тоже вытекавшее из истинных и глубоко личных его убеждений. Не злоба и ненависть питали эти убеждения, но им владел демон, совершенно особый демон, который «не мог иначе». С поразительной настойчивостью и азартом, стоя насмерть, боролся он с Датой Туташхиа… нет, не с ним – с феноменом Даты Туташхиа. Эти два начала, человеческое и демоническое, действовали совокупно, не порождая душевной раздвоенности, и в этом выражалась цельность и своеобычность натуры Зарандиа.

Сославшись на дела, староста извинился и ушел. То ли соображения о видах на урожай были исчерпаны, то ли Сандро Каридзе решил, что надо и другим дать рот раскрыть, но он замолчал. Я почувствовал, что пришла моя очередь разрядить наступившее молчание, и сказал:

– В этих лесах водятся хищные звери?

– Да, ваше сиятельство. В лесу часто слышны ружейные выстрелы. Видно, охотники…

– Может быть, с какого-нибудь дерева на этом склоне Дата Туташхиа разглядывает нас сейчас в бинокль? – сказал Зарандиа, обведя взглядом окружавшие нас скалы.

Я рассмеялся было, но, заметив, как нахмурился Каридзе и с каким неудовольствием посмотрел на Зарандиа, невольно насторожился.

– Если вы, господин Зарандиа, изволите шутить, то должен заметить, что шутка эта весьма неуместна. Если же ваше предположение серьезно, тогда оно святотатственно!

Ни я, ни Мушни Зарандиа не были готовы встретить в Сандро Каридзе духовного наставника, и, признаться, мы растерялись.

– Дата Туташхиа так предусмотрителен и так осторожен, – продолжал Каридзе, – что в наше время, когда малодушие охватило всех и каждого, невозможно, чтобы он доверился хоть кому-нибудь, и вам, между прочим, тоже. При этом он настолько великодушен, что свое недоверие к вам не позволит себе проявить ни в чем. Я говорю именно о проявлении недоверия.

– Господин Сандро, – сказал я, – мы оба вполне согласны с вами. – И чтобы скрасить возникшую неловкость, очень тягостную для всех троих, я спросил: – В наше время, когда, как вы изволили выразиться, малодушие овладело всеми и каждым, не кажутся ли вам анахронизмом великодушие и благородство Даты Туташхиа?

– Анахронизмом? – удивился Каридзе. – Как вы думаете, граф, во времена Ноя существовали бутылки и пробки?

Я не мог понять, куда он клонит, и, чтобы не выказать свою несообразительность, улыбнулся.

– Вино было и во времена Ноя, – поспешил мне на выручку Мушни, – следовательно, существовали и сосуды с пробкой.

– Были, конечно, были, – подтвердил Каридзе как бы самому себе. – Тогда это происходило, наверное, так: в ковчеге не осталось свободного места, и Ной, чтобы спасти Дату Туташхиа, превратил его в гнома, посадил в бутылку, бутылку закупорил и бросил ее далеко в море, чтобы после потопа ее хоть куда-нибудь да прибило и Дата Туташхиа смог бы начать новую жизнь. Руками Ноя бог сохранил для человечества великодушие и высшую нравственность.

– В отличие от богов вы, господин Сандро, чрезмерно высоко оцениваете нравственность людей времен Ноя, – заметил Зарандиа. – Сказано же, что люди пали слишком низко и потому бог устроил потоп!

– Если б Дата Туташхиа обладал нравственностью времен Ноя, тогда б он разделил участь остального человечества. Он и тогда был анахронизмом, но этот анахронизм извечно необходим.

– Вы хотите сказать, что все проходит и вечна лишь высокая нравственность?

– Именно так, независимо от того, возвеличена нравственность или попрана настолько, что лишь единицы исповедуют ее. Все равно она – вечна. Остальное то существует, то перестает существовать. Как бы глубоко ни падало племя людское, как бы ни погрязало в разврате, сколько бы ни отдавали его боги на погибель, все равно провидение неизменно спасает Дату Туташхиа как сычужину и закваску. А ваш опыт, разве он не подтверждает мою мысль? Я говорю о том, что и по сей день вам не удалось его схватить.

– Да вы мистик, господин Сандро, – сказал я. – Сейчас все человечество твердит о новом потопе и страстно жаждет всеобщих катаклизмов. Может быть, дело идет к тому, что Дату Туташхиа снова посадят в бутылку?

Я шутил, но в шутке моей скрывался намек на то, что сочинения Сандро Каридзе нам известны, а стало быть, известна предвещавшаяся им неотвратимость революции.

– Потоп подбирается к порогу, – сказал Сандро Каридзе. – Это значит, что старое будет уничтожено и создано будет новое. В той или иной форме возникнут и Ной, и ковчег, ибо они непременные спутники подобных событий. И Дата Туташхиа обретет свой сосуд – это тоже неизбежный атрибут.

– Господин Сандро, был ли у вас с Датой разговор об этом? – спросил Зарандиа.

– И не раз, но лишь когда приходилось к слову. А почему это вас интересует?

– Потому что Ной – это я. В одной руке у меня бутылка, в другой – пробка. Уже третий год я гоняюсь за собственным двоюродным братом, силюсь уговорить его – свернись, уменьшись и влезь в бутылку. Ничего не выходит.

– Я знаю об этом. – Сандро был совершенно серьезен. – Может быть, вы и вправду Ной?

Больше о бутылке и пробке не говорили. Разговор пошел о пустяках. Наша трапеза завершилась, и мы поднялись, чтобы посмотреть сад, виноградники, марани, давильни нашего старосты. Когда мы вернулись к столу, Сандро Каридзе спросил:

– Вот вы, ваше сиятельство, начальник жандармского управления…

– Уже нет, господин Сандро… вернее, неделя-другая, и я больше не буду им!

Зарандиа и Каридзе ошеломленно уставились на меня.

– Полтора месяца назад я подал прошение об отставке. Третьего дня я получил согласие. Привезут приказ, назначат нового начальника, я передам ему дела, и… свобода, свобода! Довольно!

– Этого не может быть! – выдавил из себя Зарандиа. – Министр категорически возражал… Я сам тому свидетель…

– Возможно, я встретил поддержку в лице великого князя.

– А-а-а! – вырвалось у Зарандиа, и он надолго замкнулся в себе.

А Каридзе, придя наконец в себя, вернулся к нашему разговору:

– Вот вы, ваше сиятельство, русский патриот, утонченнейший интеллигент, вернейший ревнитель трона и существующего порядка вещей… человек мыслящий, чувствующий. Меня очень занимает… впрочем, может быть, я не вправе спрашивать…

– Говорите, пожалуйста, говорите.

Однако Каридзе долго думал, прежде чем задать свой вопрос.

– Что может взойти на развалинах Российской империи… вернее, что бы вам хотелось увидеть? – Он спросил так, словно махнул на себя рукой.

Ну что ж, я все еще был начальником кавказской жандармерии.

– Я хочу объединения всей России… в рамках одного государства. Трудная проблема, но я полагаю – так все и произойдет.

– Большинство политических течений предусматривает право народов на самоопределение, то есть расчленение империи.

– Победит та политическая сила, которая сохранит государство путем предоставления народам России права на самоопределение, – сказал Каридзе.