Текст книги "Книга белой смерти"

19
Соль и свет

Гремучая змея стала символом Америки еще во времена первых тринадцати колоний, жители которых нередко встречали ее на своих землях и постепенно начинали ассоциировать ее, вместе с белоголовым орланом, с освобождением от английского гнета. Гремучая змея появилась на так называемом желтом Гадсденовском флаге, где она, свернувшись клубком, восседает на словах: «Не наступай на меня». Полк Джона Проктора в Пенсильвании также имел знамя со свернувшейся кольцами гремучей змеей. Изображение гремучей змеи было на флаге ополчения Калпепера в Вирджинии, на котором также был начертан девиз: «Свобода или смерть». В последнее время изображение гремучей змеи снова начинает появляться в символистике американских расистов, часто соседствуя с другими эмблемами превосходства белой расы, такими как молоток, кулак, флаг Конфедерации, немецкий Железный крест, меч и так далее.

Из ежегодного доклада «Перечень символов ненависти» за 2017 год Американской лиги борцов с ненавистью

20 ИЮНЯ

Церковь Света Господня, Бернсвилль, штат Индиана

Для Мэттью сон превратился в недостижимую мечту. Он просидел всю ночь напролет, читая и перечитывая не только Откровение, но также книги других пророков, таких как Иезекииль и Даниил, а также Евангелия от Марка и Иоанна. Настал момент, когда Мэттью решил преклонить голову и немного поспать перед утренней проповедью, но когда он вошел в спальню, Отом сидела перед телевизором, который по-прежнему работал. И то, что Мэттью увидел в новостях…

В ту ночь он долго молился о семье Берманов.

Он был знаком с Клейдом. На самом деле не очень близко – Клейд был хорошим человеком и ходил в церковь, просто он не ходил в церковь Света Господня. Он ходил в методистскую церковь на восточной окраине Уолдрона. Мэттью несколько раз встречался с его женой Джессой и один раз с их сыном Оуэном. Все хорошие люди, трудолюбивые работники. Клейд был строителем, занимался установкой теплоизоляции. Джесса была… физиотерапевтом, кажется, да? Как любил говорить отец Мэттью, «соль земли». То были слова из Евангелия от Матфея, 5:13: «Вы – соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему негодна, как разве выбросить ее вон на попрание людям». Эти слова относились к тем, кто свято соблюдал законы и заповеди Бога – они держали в своих руках соль, или мудрость, земли.

И потерять ее означало потерять все.

Почему-то этот отрывок произвел сейчас на Мэттью очень сильное действие.

Неужели он сам потерял свою соль?

Потерял свою мудрость?

Потерял свой путь?

Если честно, в том, чтобы быть пастором, имелись свои плюсы и минусы. Возможно, это была священная роль, но это также была его работа, и работа эта была связана с… бумагами. Техническое обслуживание. Бухгалтерский учет. Скорее нудная кропотливая работа, чем величие и слава. И со временем Мэттью попал в уютную колею своей собственной интерпретации Библии – да, его церковь была баптистской, но в некоторых отношениях она была прогрессивнее остальных. Так что для него чтение Библии превратилось в занятие академическое, поэтическое – он не переставал повторять, что Библию нельзя воспринимать буквально, поскольку о жизни Иисуса повествуют четыре евангелия. Четыре соперничающих между собой рассказа, не всегда точно соответствующих друг другу, означали то, что… ну, по сути, то, что эту книгу нельзя воспринимать буквально.

Если кто-либо из прихожан цеплялся за какую-нибудь фразу из Библии, Мэттью говорил, порой довольно бесстыдно:

– Попробуйте прочитать это литературно, а не буквально.

Однако сейчас от его былой уверенности не осталось и следа.

Глядя на то, как в новостях снова и снова прокручивают кадры гибели Клейда Бермана и его жены, Мэттью ощущал гнев, смешанный со страхом. Эта смерть не была естественной. Путники не были естественным явлением. Внезапно он поймал себя на том, что абсолютно в этом уверен. Да разве может быть иначе? Это не похоже ни на одну болезнь, с которыми приходилось сталкиваться человечеству.

В памяти Мэттью всплыли слова Озарка Стоувера.

Может быть, что-то действительно отравило воду, превратив этих людей в… в существа, в лунатиков. Быть может, всему виной комета. А может быть, сам дьявол. Может быть, это знак, говорящий о том, что грядет нечто еще более страшное. Эти путники не служат Богу. Бог ни за что не поступил бы так с американцами.

Мэттью уговорил Отом выключить телевизор и лечь спать. Однако сам он не последовал своему собственному совету – вернувшись в кабинет, снова углубился в чтение. Глаза у него горели от усталости, но сердце не переставало колотиться, а мозг снова и снова прокручивал картины того, как бедняга Клейд Берман взрывается, словно петарда, крепко зажатая в кулаке.

Мэттью молился. В молитвах он высказывал гнев Богу, ибо в этом отчасти заключалась его роль: бросать вызов тому, кто наверху, упрекать его в том, чего он, Мэттью, не понимал. И также его роль заключалась в том, чтобы просить у Бога прощения за брошенный ему вызов. Вот такими были их отношения.

Наступило утро. Мэттью сидел на крыльце. Солнце расчертило кровавой полосой горизонт на востоке.

Мэттью прошел в дом, позавтракал бананом, поздоровался с Отом и Бо. Он попросил их обоих обязательно прийти на утреннюю проповедь. Отом обыкновенно ходила на службу, Бо появлялся в церкви редко. Однако сейчас мальчишка заверил отца, что придет на проповедь, потому что об этом его попросил Озарк. Это смутно встревожило Мэттью, однако он сказал себе, что это просто следствие недосыпания, – все, что приводит его сына в церковь, нужно считать благословением.

После чего Мэттью начал готовиться.

Обыкновенно летом он следил за своим облачением не так строго. Для кого-то одежда пастора является священной коровой, однако Мэттью относился к священным коровам без должного пиетета, считая, что иногда их просто необходимо убивать, чтобы менять мировоззрение людей, – он хотел представать перед своей паствой более человечным, поэтому одевался проще и переходил на просторечный язык. И все для того, чтобы прихожане чувствовали себя более уютно. Особенно когда им предстояло противостоять потопу, образно говоря, чаяний Бога в отношении человечества. Однако сегодня все это Мэттью не интересовало. Он хотел представить себя в самом серьезном виде. Застегнул сорочку на все пуговицы. Нагладил брюки. Надел подтяжки и галстук-бабочку. После чего подумал: «Ну вот, пора начинать представление».

Нужно признать, представление редко собирало много зрителей. Численность прихожан оставалась приблизительно постоянной: три десятка в лучшие дни. Но эти тридцать человек принадлежали Мэттью, черт возьми, и он был готов следить за их духовным развитием так, словно их было триста или три тысячи.

Мэттью прошел к алтарю церкви Света Господня, и когда он поднялся к кафедре, у него в груди не осталось воздуха, а колени стали ватными. Потому что его три десятка как минимум удвоились. В церковь пришли люди, которых Мэттью никогда раньше не видел, а в глубине, как он и обещал, сидел Озарк Стоувер. Как таковых скамей в церкви не было – лишь расставленные рядами стулья, и кто-то перенес складные стулья от дальней стены к столику с кофе и выпечкой, разложенной Отом. Стоувер и его люди заняли два последних ряда, заполнив их до отказа. Они привели себя в порядок – все чистые и опрятные. Одни мужчины были с бородами, другие были с коротким армейским «ежиком» на голове или обритые наголо. Женщины, по большей части моложе своих спутников, были в легких сарафанах, с забранными в хвостик волосами. Сам Стоувер зачесал свои длинные седые волосы назад и надел простую джинсовую рубашку, застегнув ее на все пуговицы.

Он устремил взгляд на Мэттью.

И отрывисто кивнул.

Сглотнув комок в горле, Мэттью начал проповедь.

Сначала все шло так, как и было намечено. Он начал со слов:

– Те из вас, кто приходит сюда регулярно, знают, что я люблю напоминать о том, что пророчество — это не то же самое, что предсказание. Нередко, читая в Библии какое-то пророчество, мы воспринимаем его через свои собственные страхи, опыт, в контексте текущих событий, о чем не могли знать люди в ту эпоху, когда эта книга писалась. – После чего он привел несколько примеров, когда в пророчествах говорилось о Навуходоносоре, об Александре Македонском или о Римском трактате. – Пророки не предостерегали нас об Усаме бен Ладене, о нацистской Германии и президенте Хант. В первых строках Откровения так прямо и говорится: «Откровение Иисуса Христа, которое дал Ему Бог, чтобы показать рабам Своим, чему надлежит быть вскоре».

Далее Мэттью собирался разъяснить, как иногда делал, что Откровение предназначалось для современников. Ключевым является слово «вскоре». Оно относилось к тому времени, когда жили эти люди.

Однако слова застряли у Мэттью в горле. Он увидел обращенные на него взгляды. Стоувер хмурился, Бо уставился себе на колени. Прихожане нетерпеливо ерзали, словно ученики, вынужденные слушать скучный урок.

И тогда Мэттью подумал обо всем том, что видел этой ночью, обо всем том, что читал. О Клейде Бермане. О комете и девушке, которая ее открыла. О растущем стаде лунатиков. Тут ему на ум пришли два слова, и он внезапно отошел от намеченной проповеди и сказал нечто совершенно другое. Нечто такое, что оценить в полной мере смог лишь впоследствии.

– И как тут не задуматься, как бы отнеслись древние авторы к этим путникам – к этим «посланникам дьявола»?

И после этих слов Мэттью напрочь отбросил заготовленную проповедь.

Прямо на ходу он составил новую. Убеждая себя в том, что им движет сам Господь. Наполненный светом. Поднявшийся на гребень волны правды.

«Я нашел свою соль», – подумал Мэттью.

А дальше все закружилось. Мэттью обходил прихожан, словно танцор, подчиняющийся музыке и ритму, – ему казалось, будто его передают из рук в руки. Он переходил от одного прихожанина к другому, пожимая руки, предлагая слова утешения и надежды перед лицом рушащегося мира. Толпа излучала жар, искрилась электричеством, и, хотя слова, которые говорил Мэттью, были страшными и безумными, все, казалось, только набирались от них энергии. Маниакально радовались, получая порцию правды – и беря Бога за руку в надежде, что Он выведет из этого запутанного лабиринта. Прихожане провожали Мэттью теплыми улыбками и понимающими кивками, стремясь обнять его и всплакнуть у него на груди.

И тут, в самом конце, Мэттью повернул голову и увидел ее. Отом. Свою жену, стоящую в дальнем углу, – она смотрела на него, и на какое-то мгновение их взгляды встретились. Мэттью улыбнулся, радуясь как ребенок – ну, образно говоря. Отом не ответила на его улыбку.

Затем ее взгляд перешел на кого-то, кто стоял рядом…

Чья-то рука стиснула руку Мэттью, буквально отрывая его от земли.

Озарк Стоувер.

– Здравствуйте, проповедник, – сказал он, и его бородатая улыбка показалась штакетником из белых реек, наполовину скрытым расступившимся кустарником. – Именно это я и надеялся услышать. Очень отрадно слышать, как во всем этом деле говорят правду – как вы там выразились? Посланники дьявола. Вот уж точно, вот уж точно.

– Мистер Стоувер, спасибо за то, что пришли. И за то, что привели всех своих людей. Вы уверены в том, что я не зашел слишком далеко? – спросил Мэттью. – Буду с вами честен – как правило, я не привношу в свои проповеди столько… рвения.

– У вас получилось просто отлично. Те слова про девушку-астронома, открывшую комету… Понимаете, я этого не знал. Все имеет какой-то смысл.

Этой ночью – точнее, уже утром – Мэттью отыскал информацию про комету, которая, по мнению Стоувера, являлась Полынью, упавшей звездой из Откровения. Как оказалось, ее открыла японка по фамилии Сакамото, что, как указал он в проповеди, означает что-то в духе «у подножья склона», что Мэттью истолковал как «на дне ямы». (Его беспокоило, что это можно истолковать как поэтическую вольность, но все его тревоги были смыты откликами паствы – короче говоря, прихожане съели это с потрохами, вселив в Мэттью уверенность, что в его словах действительно что-то было.) Он также упомянул про то, что эта японка, заявившая о том, что мир «перенаселен», умерла от аневризмы в ту самую ночь, когда комета пролетала над головой.

– Ее убило ее собственное открытие, – добавил Стоувер. – Это что-то. Договорись с дьяволом – и он непременно возьмет больше, чем ему причиталось, если хотите знать мое мнение.

– Такова его природа, – согласился Мэттью.

– Там что-то происходит. Я благодарен вам за то, что вы это видите и не молчите. Вы единственный, а в такие времена нам нужны люди с открытыми глазами. Такие, как вы.

Мэттью постарался изобразить смущение.

– Я не сделал ничего особенного, просто… этой ночью, увидев то, что произошло на дороге в Уолдрон, я понял, что должен высказаться. Я обратился к Богу, раскрыл Библию на Откровении и обнаружил, что происходящее, возможно, является предостережением. Болезни и драконы, женщина, Вавилон – комета, японка-астроном. «Я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладезя бездны».

– Эти путники выполняют какую-то миссию. Как вы правильно заметили, совершают паломничество. И не благочестивое.

– Придет время, мистер Стоувер, и мы доберемся до сути всего этого.

– Зовите меня Озом.

Помимо воли Мэттью ощутил прилив гордости. Он сам не смог бы объяснить, чем это было вызвано – а уж ему-то были хорошо известны все опасности гордыни, – но, пожалуй, не было ничего плохого в том, что тебя удостоил чести посторонний человек, уважение которого ты заслужил, хотя сделать это было непросто, ведь так? Возможно, Озарк Стоувер начинал ему нравиться. Что еще лучше, возможно, и он сам начинал нравиться Озарку – Озу.

– Мы с ребятами собираемся отправиться в Уолдрон, – продолжал Стоувер. – Путники должны пройти там, и мне очень хотелось бы оценить, что к чему.

– Я могу поехать с вами…

– Нет. У меня есть для вас другое дело, – подмигнул Озарк. – Давайте выйдем на улицу. Я хочу познакомить вас кое с кем.

Проходя мимо столика с кофе и выпечкой, Мэттью вдруг испытал панику: «О нет, народа у нас больше, чем обычно, то есть кофе и выпечки на всех не хватит!» – но тут он заметил, что кто-то принес дополнительные подносы с кофе и пончиками из соседнего супермаркета.

– Мы захватили добавку, – сказал Озарк, когда они вышли на крыльцо. – Я рассудил, что вы нас не ждете, так что наше появление ляжет на вас дополнительным бременем, и решил привезти еду.

– Вы поступили очень предусмотрительно…

Но Мэттью не успел договорить. Стоувер подвел его к стоящему у крыльца привлекательному мужчине с зализанными светлыми волосами, сквозь которые проглядывал загорелый череп, и ослепительно-белыми вставными зубами, в небесно-голубом костюме.

– Проповедник, это Хирам Голден. Если вы его не знаете…

– Разумеется, я знаю, кто он такой. Рад с вами познакомиться, мистер Голден!

Голден вел программу правого толка «Золотой час», посвященную политике и теории заговоров. Начинал он в интернете, затем перешел на радио, хотя основная его аудитория по-прежнему оставалась во Всемирной паутине. Теперь его пригласили и на «Фокс ньюс». Голден чистил яблоко перочинным ножиком с брелоком в виде пули. Переложив все в левую руку, он тепло и крепко пожал руку Мэттью.

– Пастор Бёрд, честное благородное слово, было огромным удовольствием послушать вашу проповедь, – сияя, сказал Голден. – Многие из нас крайне встревожены тем, что мы наблюдаем, имея дело с этими… лунатиками, и в первую очередь реакцией президента Хант. Она дает им слишком много воли, но чем бы это ни было – будь то дьявол, как вы говорили, или какой-нибудь эксперимент, – мы должны знать правду. Я бы хотел записать небольшое интервью с вами…

– Разумеется, – опережая события, перебил его Мэттью. Он должен был признаться, что не очень-то доверял таким людям, как Голден, – однако у него была своя трибуна. Его «крик разносился далеко», как говорил отец Мэттью. – Я с удовольствием поговорю с вами, когда у вас будет время…

– Время у меня есть прямо сейчас.

– То есть?

– Я захватил с собой магнитофон и видеокамеру. У нас в программе мы всё делаем по-партизански; не знаю, слышали ли вы о ней…

– Слышал, – сказал Мэттью, хотя это, в общем-то, не соответствовало действительности. Обыкновенно информацию о «Золотом часе» он получал из вторых рук. – Конечно.

– В таком случае вам известно, что мы предпочитаем делать всё прямо на месте. Если вам нужно вернуться к своей пастве, я подожду здесь, и мы запишем интервью, когда все разойдутся. Как вам такое?

– Это просто… просто замечательно!

Озарк хлопнул тяжеленной ручищей Мэттью по плечу – казалось, ему на спину упала здоровенная ветка.

– В таком случае, джентльмены, оставляю вас двоих. Мое дело сделано. Проповедник, сегодня вы говорили отлично. Буду на связи.

И с этими словами верзила развернулся и беззаботно направился к стоянке. Словно по сигналу, его люди вышли из церкви и последовали за ним.

20
Сияние

И вид этих животных был как вид горящих углей, как вид лампад; огонь ходил между животными, и сияние от огня и молния исходила из огня.

Книга Пророка Иезекииля, 1:13

20 ИЮНЯ

Уолдрон, штат Индиана

Марси Рейес снова очутилась на полу, в трех шагах от кровати. Мышцы у нее болели так, словно их оторвали от костей, а затем кое-как присоединили обратно, подобно свитеру, завязанному на поясе. Челюсть у нее свело с такой силой, что она испугалась, что не сможет открыть рот. Во рту у нее стоял привкус мелких монет, глаза заплыли. Однако хуже всего, как всегда, дело обстояло с головой. Она гудела. Весь мир Марси гудел. «То же самое испытывает золотая рыбка в аквариуме? – подумала она. – И именно поэтому говорят, что не надо стучать по стеклу, да?»

Кто-то все время стучал по ее стеклу.

Тук, стук, бам. Голова кружится, ноет, раскалывается.

Марси медленно оторвалась от пола и поднялась на четвереньки.

Окружающий мир растекся сырой краской. Свет слишком яркий. Затем темнота.

Затем звук. Дзинь, дзинь. Тарелка о тарелку.

Кряхтя, Марси поднялась на ноги. И там, в тесной кухоньке этой долбаной квартиры, стоял соседский мальчишка. Вот только он уже давно не был мальчишкой – да, Макс был соседский ребенок, но сейчас ему было уже за двадцать. Он стоял на кухне, перебирая ее вещи, хватая ее тарелки, собираясь залезть к ней в холодильник, чтобы опять стащить у нее еду.

– Привет, солнышко! – бросил своим гнусавым голосом через плечо Макс. – Я тебя разбудил?

Этот вопрос он задал, погрузив голову в холодильник Марси. Впрочем, там почти ничего не было, потому что она сама ничего не готовила, – но жители городка иногда ее подкармливали, поэтому то, что лежало в холодильнике, было для нее бесценным. Не говоря о том, что у нее не было денег, чтобы купить новую еду.

– Убирайся отсюда! – сказала Марси. Ее голос прозвучал слабее, чем ей хотелось. «Он не всегда был таким слабым. Когда-то все было сильным, большим».

Этот козел Макс развернулся к ней. Мышцы у него на лице напряглись, кожа подернулась рябью, на скулах заходили желваки. Его зубы превратились в острые клыки, глаза раскрылись широко, очень широко, став из белых желтыми, затем красными, затем просто исчезли внутри головы, словно пробка, провалившаяся в бутылку, – оставив только зияющие пустые глазницы.

Как всегда, рассудок Марси вступил в жестокую схватку с тем, что она видела. Какая-то его часть говорила: «Ничего этого на самом деле нет, ты это прекрасно знаешь». Однако другая часть ее рассудка была уверена, абсолютно уверена в том, что все это происходит на самом деле и только она одна видит то, что способны видеть немногие.

Моргнув, Марси увидела, что теперь у Макса выросли щупальца…

Нет, не щупальца. Макароны. Спагетти, свисающие у него изо рта. Макс принялся жевать, ухмыляясь, словно лисица, неспешно пожирающая сворованную курицу. Боль вызывала у Марси галлюцинации. Такое случалось иногда.

– Ошень вкушно, – чавкая, произнес Макс.

Спагетти. Их приготовила для Марси Реджина Долан – она работала кассиром в банке, где Марси получала социальные выплаты. Все дело было в том, что Марси мало чего ждала от жизни – родственники никогда ее не навещали, телевизор давно сломался, писем она не получала, поэтому ее повседневная рутина состояла из мелочей. Может быть, поиграть с соседским котом Храбрецом. А может быть, полюбоваться закатом из окна квартиры, того, что выходит на Мэйн-стрит, на полуразрушенное здание заброшенного кинотеатра напротив. А может быть – может быть, у нее в холодильнике окажется пластиковый контейнер с очаровательными спагетти, которые можно будет съесть за обедом, что не только доставит ей удовольствие, но и станет единственной полноценной трапезой за весь день.

– Это мое! – прорычала Марси, направляясь к Максу.

Но тут голова предала ее. Как случалось всегда. Боль молнией рассекла надвое мозг – пшшт! Марси непроизвольно вскинула руки к точке за ухом. Там, под колючими, коротко остриженными волосами, она нащупала впадину – ее пальцы прошлись по контурам от затылка до макушки, где нашли под кожей и волосами маленькую крышку-лючок.

– Ннгх… – пробормотала Марси.

– Заткнись! – равнодушно бросил Макс. – Я съем твою дрянь – угомонись.

Марси сделала еще один шаг. Новая боль.

– Чувиха, вид у тебя опять дерьмовый, блин. Хорошо хоть, ты сейчас не обоссалась. – Макс отправил себе в рот новую порцию холодных спагетти – козел держал в руке тарелку, на которой стоял контейнер, открытый, и он тыкал туда вилкой, выуживая макароны. – Хотя мочой от тебя все равно пованивает. Ты будешь смотреть парад?

– Парад… Какой парад?

У Макса изо рта вываливались булькающие слова, которые сливались в ушах Марси, мокрые и липкие: «моча… парад… спагетти… дерьмоблин…», а затем они исказились еще больше, перестав быть словами, превратившись в сплошной бессвязный бред: «вихх… хошох… тямах… вавань…»

Марси наморщила лоб, стараясь настроить свой рассудок. Тот подчинился. Временно. Слова Макса снова приобрели смысл:

– …эти долбаные чудики, гуляющие во сне, проходят через город, скоро будут здесь, вот я и подумал, ты сможешь полюбоваться на своих придурочных собратьев и все такое.

– Мои спагетти, – сказала Марси, потому что так оно и было.

– Мои спагетти. – Макс подмигнул. У него вывалился глаз. В оставшейся от него черной дыре копошились черви. Макс рассмеялся, и его смех напомнил звон разбитого стекла.

Марси набросилась на него, готовая смять его в томатную пасту, однако, когда она наконец заставила свое тело двигаться, ее руки схватили пустоту. Макса там не было. Его вообще не было на кухне.

Возможно, и никогда не было.

Но затем звук у нее за спиной – шорох, и нога Макса нашла копчик Марси, толкая ее вперед на плиту. Та попыталась выставить вперед руки, стараясь ухватиться за шкафчики, однако руки повиновались ей недостаточно быстро. Марси упала на пол. Поймав себя на том, что содержимое мочевого пузыря вот-вот вырвется на свободу, она лихорадочно напрягла мышцы, чтобы не обдуться снова на глазах у этого долбаного наркомана. «Пожалуйста, Марси, держись, черт побери, не надо…»

Она сдержалась. Ворота шлюза остались закрыты.

Однако Макс рассмеялся.

– Жалкое ничтожество! – Он вздохнул. – Всё, я наелся.

С этими словами он вывалил то, что оставалось в контейнере, Марси на кровать. Кровать никак нельзя было назвать хорошей. Она кололась, словно щетина на небритом подбородке, и вид у нее был отвратительный, но это была ее кровать и она была чистой.

А теперь перестала быть такой.

Марси покачнулась, пытаясь встать. Хотя ноги у нее были толстые, как бревна, они были слабыми, словно набитые песком чулки.

Тогда Марси подползла к кровати на четвереньках и начала собирать с нее макароны и капли соуса, складывая их обратно в контейнер, а голова ее напоминала осиное гнездо, политое водой из шланга.

И тут на улице раздалось «вау-вау» приближающейся сирены.

– Блин, они уже здесь! – воскликнул Макс.

Открыв окно, он высунулся. У Марси возникло огромное желание протянуть руку, схватить его за щиколотку и выбросить из проклятого окна – но она понимала, что у нее не хватит быстроты и силы.

– Тебе обязательно нужно посмотреть на это, долбаная куча навоза! Это что-то! Целая улица, запруженная людьми. Словно это настоящий парад, а не река больных. Полицейские машины спереди, полицейские машины вдоль дороги, блин… Это просто что-то! Я хочу сказать, что-то нехорошее. Я слышал, люди говорят, что это может быть вроде как конец света. Ну типа болезнь, которая просто заставляет человека идти вперед и вперед, и она поразит всех нас, превратив в зомби. Не в таких зомби, как в кино, а в таких, как эти долбаные существа – вроде бы еще живые, но внутри мертвые.

Марси кое-как соскребла макароны обратно в контейнер. Даже от такого простого действия она начала задыхаться. Макароны превратились в извивающихся земляных червей. Марси моргнула, и в контейнере снова остались одни макароны.

Макс плюхнулся на кровать, едва не ткнув Марси коленом в лицо.

– Ты такая же, как они, – сказал он. – Вроде бы еще живая, но внутри мертвая.

– Да пошел ты!..

Марси попыталась встать, однако Макс положил ноги ей на плечи, словно она была не более чем кофейным столиком. «А может быть, так оно и есть». Она действительно превратилась в предмет мебели.

– Твою мать, я могу делать с тобой все что хочу. Ну я вовсе не говорю, твою мать, что я собираюсь с тобой трахаться, потому что, господи, ты только посмотри на себя, твою мать! У меня есть стандарты. Но я могу, ну закурить и загасить бычок о твою руку. Я могу нассать тебе в ухо. Так больше не может продолжаться, Марси. – Макс убрал ноги, и у Марси в голосе сверкнула пронзительная боль – грохот петард и артиллерийских орудий, бах, бах, бум, кшш, бабах! – Я бы посоветовал тебе покончить с собой, но даже не знаю, хватит ли у тебя сил уж на это.

Марси едва сдержалась, чтобы не ответить: «Я уже думала об этом, маленькая мразь».

И затем – странное дело. Марси что-то увидела. Свет, сияние, исходящее из окна, у которого только что стоял Макс. Она понимала, что это лишь очередная галлюцинация, свидетельство того, что ее реальность рушится или, по крайней мере, что ее разрушенный мозг снова ее предал.

– Куда это ты пялишься, твою мать? – ухмыльнулся Макс.

Марси едва услышала его слова.

Она могла лишь смотреть на сияние, которое заливало комнату, все более яркое.

Это было, как если…

Это было, как если настроить радио с атмосферного треска на музыку.

Внезапно все, что было вокруг, исчезло. Весь шум, вся боль – они отступили, словно всосанные в теплое сияние, как врачи когда-то выкачивали кровь из разбитой головы Марси. От гула в голове и отчаяния не осталось и следа.

Их место заняли умиротворение и ясная четкость.

Ну…

Не то чтобы умиротворение. Спокойствие рассудка…

Но не безмятежность.

Макс недоуменно посмотрел на нее, всем своим видом спрашивая: «Это еще что за хрень?»

И тут Марси вонзила ему кулак в яйца.

Макс согнулся пополам, свистя ртом и кашляя.

Марси удивленно посмотрела на свой кулак. Он был крепко стиснут. Пальцы аккуратно устроились в ладони, костяшки образовали ударный таран. Марси не сжимала так кулак с… ну, с тех пор, как попала в больницу. Уже больше года. С тех самых пор, как тот урод с бейсбольной битой отнял у нее всё.

Опомнившись, Макс занес кулак. Его удар пришелся Марси в плечо. Обыкновенно в последнее время ее тело было очень чувствительным, как паутина, – от малейшего сотрясения у нее ныли зубы и во все стороны разбегались маленькие голодные паучки боли. Однако сейчас ни хрена не произошло.

Марси снова посмотрела на окно.

Теплое сияние. Пульсирующее там.

Схватив Макса за прядь сальных волос, Марси стащила его с кровати на пол рядом с собой. Не обращая внимания на его вопли и брыкания, она уселась на него верхом.

– Я могу сделать с тобой что хочу, – сказала Марси, хватая горсть спагетти и размазывая их ему по щекам, запихивая в рот и нос. Хотя еще совсем недавно она мечтала о том, как съест эти макароны, наслаждаясь их вкусом, вот это, даже несмотря на то что у нее тряслись руки, было гораздо лучше, твою мать, ведь так?

Наконец Марси слезла с Макса – поднялась на ноги, легко, без боли! – а он поспешно бросился к двери, роняя с лица на пол красные макароны. Неуклюже повернув ручку, распахнул дверь и выбежал прочь.

Какое-то мгновение Марси упивалась своим состоянием.

«У меня в голове чисто и ясно».

Окно по-прежнему излучало тепло. Теперь еще сильнее, чем прежде.

Подойдя к нему, Марси поняла, в чем дело.

Лунатики. Они приближались.

И от них исходило сияние.