Текст книги "Виллет"

Да направит всех нас Господь! Да благословит Господь вас, Люси!

Глава XXXVII
Солнечный свет

Полина не ошиблась, отложив переписку с Грэхемом до тех пор, пока отец не одобрит их общение, но доктор Бреттон не мог жить в трех милях от отеля «Креси» и не наведываться туда как можно чаще. Полагаю, поначалу влюбленные старались держаться отстраненно: внешне им удалось исполнить намеренье, – однако чувство очень скоро сократило дистанцию.

Все лучшее, что существовало в натуре Грэхема, стремилось к Полине; душевное благородство расцветало в ее присутствии. Во время мимолетного увлечения мисс Фэншо разум дремал, однако сейчас и разум, и утонченный вкус проснулись, оживились и, как все остальные чувства, требовали щедрой пищи и ждали достойного вознаграждения.

Не могу утверждать, что Полина намеренно заводила разговор о книгах, сознательно ставила перед собой задачу призвать доктора Бреттона к размышлению, планировала усовершенствовать его ум или вообще представляла, что этот ум может нуждаться в дальнейшем совершенствовании. Она считала его совершенным, безупречным. Грэхем сам воспользовался случаем и упомянул книгу, которую читал в это время, но, лишь услышав в ответе гармонию интересов, нечто приятное собственной душе, начал разговаривать больше и лучше, чем когда-нибудь рассуждал на подобные темы. Полина слушала с восторгом и отвечала с воодушевлением. В каждом следующем ответе Грэхем улавливал музыку все более сладостную; в каждом слове находил важную, убедительную, магическую ноту, открывавшую прежде неведомую сокровищницу собственной души, непознанную силу ума и, что еще лучше, затаенную доброту сердца. Каждому нравилось слушать, как говорит другой. Голос, интонации, произношение доставляли радость. Каждый дорожил проявлениями остроумия. Они удивительно быстро улавливали намерения друг друга, а мысли нередко совпадали, как совпадают тщательно подобранные жемчужины. Грэхема природа наделила веселым характером. Полина не обладала внутренним запасом жизнерадостности: без внешнего воздействия оставалась задумчивой и пассивной, – однако сейчас казалась веселой, словно жаворонок, а в доброжелательном присутствии возлюбленного сияла мягким теплым светом. Не могу описать, как расцвела юная графиня в своем счастье, однако не переставала ею любоваться. Но куда же делся тот нежный лед, та сдержанность, которыми она отгораживалась от мира? О, Грэхем недолго терпел холод: теплая волна, которую он принес с собой, быстро растопила робкий иней.

Давние дни в Бреттоне стали любимой темой разговоров. Воспоминания начались робко, со смущенными улыбками, но вскоре обрели открытость и постоянно возрастающую уверенность. Грэхем сумел обеспечить полное взаимопонимание и добился независимости от той несущественной помощи, в которой когда-то отказала несговорчивая Люси. Все рассказы о «маленькой Полли» нашли достойное выражение в его собственных приятных интонациях, произнесенных красивыми добрыми губами, значительно убедительнее, чем смогла бы поведать я.

Наедине со мной Полина не раз признавалась, как радовало и удивляло ее богатство воспоминаний, точность и красочность. Казалось, при взгляде на нее картины прошлого естественно оживали в сознании доктора Бреттона. Он рассказал, как однажды она обхватила ручонками его голову и, гладя львиную гриву, воскликнула: «Грэхем, я вас люблю!» – как ставила скамеечку возле его ног, а уже с нее забиралась на колени, а как-то даже признался, что не забыл ощущение маленьких ладошек на своих щеках и в длинных густых волосах. Вспомнил он и нежное, трепетное прикосновение крошечного указательного пальчика к подбородку, детскую шепелявость, взгляд, с которым Полли произносила «симпатичная ямка», а потом смотрела в глаза, спрашивала, почему они такие пронзительные, и утверждала, что у него необычное лицо: намного приятнее, чем у матушки или Люси Сноу.

– Удивляюсь собственной дерзости, – призналась Полина. – Сейчас Грэхем кажется мне священным, неприкосновенным. Да и вообще, когда смотрю на твердый, словно высеченный из мрамора подбородок, на античные черты, становится страшно. Красивыми называют женщин, Люси, но Грэхем не похож на женщину и, значит, не может быть назван красивым. Так каков же он? Окружающие видят его таким же, каким вижу я? Вот, например, вы им восхищаетесь?

– Во-первых, я никогда на него не смотрю: взглянула раза два-три примерно год назад, прежде чем он меня узнал, и закрыла глаза, так что, даже если бы доктор Бреттон прошел передо мной дюжину раз за день, не поняла бы, кто это.

– Люси, что вы хотите этим сказать? – в недоумении воззрилась на меня Полина.

– Лишь то, что ценю дар зрения и боюсь ослепнуть.

Ответ прозвучал резко, но достиг своей цели: больше Полина не терзала меня описаниями красоты возлюбленного, а ее нежные, страстные признания, медом лившиеся с милых губ в уши расплавленным свинцом, прекратились.

И все же говорить о нем она продолжала – порой стыдливо, спокойными короткими фразами; порой с трепетом и музыкальными интонациями в голосе, которые тем не менее едва не доводили меня до отчаяния. В таких случаях я отвечала раздраженным взглядом и суровыми словами, однако безоблачное счастье затуманило свойственную Полине проницательность: ей просто казалось, что Люси почему-то не в духе, и она говорила с улыбкой: «Спартанка! Гордячка! Грэхем называет вас самой необычной капризной особой, какую ему довелось встретить. И все же вы замечательная – мы оба так думаем».

«Вы оба думаете неведомо что, – возражала я. – Будьте добры как можно меньше меня обсуждать. У меня есть собственная жизнь, отдельная от вашей». – «Но наша жизнь чудесна или станет чудесной, и вам предстоит ее разделить».

Я возражала, заявив, что ни с кем не готова разделить жизнь – в том смысле, в котором они это понимают. И потом, я тоже нашла друга, пусть еще и не вполне убеждена в его преданности, а пока не удостоверюсь наверняка, меня устроит и одиночество.

«Но это ведь так печально», – заметила юная леди.

«Да, – не стала я спорить. – Однако разочарование еще печальнее. Терпеть боль разбитого сердца труднее, чем жить в меланхолии». – «Люси, сможет ли кто-нибудь понять вас до конца?»

Те, кто счастлив в любви, одержимы эгоизмом: им необходим свидетель счастья, чьих переживаний они попросту не замечают. Полина запретила переписку, но доктор Бреттон все равно писал и она отвечала – пусть только для того, чтобы пожурить, – и с настойчивостью избалованного ребенка и своеволием богатой наследницы заставляла читать эти послания меня. Это были прекрасные строки: мужественные и нежные; скромные и галантные. Ее ответы наверняка казались ему божественными. Полина не пыталась продемонстрировать свои таланты и, полагаю, еще меньше стремилась выразить любовь, скорее напротив: казалось, она поставила задачу скрыть чувство и охладить пыл возлюбленного. Но разве продиктованные сердцем письма могли служить подобной цели? Грэхем был дорог ей, как сама жизнь, и притягивал к себе словно мощный магнит. Все, что он произносил, писал, думал или выражал взглядом, оказывало непреодолимое влияние. Письма Полины светились невысказанным признанием; оно наполняло строчки, начиная с приветствия и заканчивая прощанием.

«Как я хочу, чтобы папа знал! Чтобы все знали! – восклицала она взволнованно. – Хочу и одновременно боюсь. С трудом удерживаю Грэхема от решающего разговора. Больше всего на свете мечтаю открыться, чтобы получить возможность откровенно проявить любовь, и все-таки прихожу в ужас от одной лишь мысли о кризисе. Точно знаю, что папа рассердится. Боюсь, на некоторое время даже разочаруется во мне. Наши чувства покажутся ему предосудительными, он испытает изумление, если не шок. Представить не могу, что произойдет».

Правда, однако, заключалась в том, что долгое время сохранявший спокойствие отец начал ощущать легкую тревогу; докучливый свет то и дело попадал в глаза.

Полине месье Бассомпьер ничего не говорил, однако, когда дочь не смотрела и, возможно, даже не думала о нем, я замечала, что он наблюдает и размышляет.

Однажды вечером, когда графиня оставила меня в библиотеке наедине с книгой и отправилась в гардеробную, чтобы написать письмо – полагаю, Грэхему, – вошел месье Бассомпьер и сел в кресло. Я хотела было уйти, однако он попросил остаться: вежливо, но твердо, – выдвинул ящик стола, достал нечто вроде записной книжки, долго что-то в ней искал, переворачивая страницы, наконец, отложив, спросил:

– Мисс Сноу, вам известно, сколько лет моей дочери?

– Около восемнадцати, мне кажется.

– Именно так: вот эта старая книжка свидетельствует, что она родилась пятого мая как раз восемнадцать лет назад. Странно, но я думал, что девочке лет двенадцать-четырнадцать: она выглядит совсем ребенком.

– Полина уже взрослая, больше не вырастет.

– Мое маленькое сокровище! – произнес месье Бассомпьер так же искренне и проникновенно, как порой говорила сама Полина, и глубоко задумался.

– Не печальтесь, сэр, – поняв невысказанные чувства, попыталась я его успокоить.

– Она моя единственная жемчужина, – вздохнул он. – И вот теперь другие поймут, насколько она чиста и драгоценна, и начнут ее домогаться.

В тот день доктор Бреттон обедал с нами и буквально блистал остроумием и красотой. Не знаю, что за великолепие буйного цветения украсило его внешность и обогатило речь. Надежда открыла в манерах новые качества, настойчиво требовавшие внимания. Возможно, в этот день он решил объяснить происхождение своих устремлений и указать на предмет желаний. В некотором смысле месье Бассомпьер был вынужден понять прозрачный намек на объект почитания. Медленный в словах, он всегда отличался логичностью суждений: обнаружив конец нити, настойчиво следовал по лабиринту, – поэтому, обратившись ко мне, спросил:

– Где она?

– Наверху.

– Что делает?

– Пишет.

– Пишет? И что, получает ответы?

– Да, но в них нет ничего такого, что нельзя было бы показать мне. И, сэр, она… они давно хотели бы побеседовать с вами.

– Вот уж не думаю, что они помнят обо мне, старом дураке! Только путаюсь под ногами.

– Ах, месье Бассомпьер, не говорите так. Как такое возможно? Только Полина должна обратиться к вам от своего имени, а доктор Бреттон – от своего.

– Слишком поздно: судя по всему, дело зашло достаточно далеко.

– Сэр, без вашего одобрения ничего не произойдет: они всего лишь любят друг друга.

– Всего лишь! – эхом повторил граф.

Назначенная судьбой на роль наперсницы и посредницы, я была вынуждена продолжить увещевания:

– Уже сотни раз доктор Бреттон собирался обратиться к вам с торжественной речью, но, при всем своем мужестве, никак не решится.

– И не зря! Он прикоснулся к лучшему из всего, что у меня есть. Если бы не он, Полина еще на годы осталась бы ребенком. Итак: они что, помолвлены?

– Без вашего позволения это невозможно.

– Очень хорошо, что вы, мисс Сноу, с присущим вам благородным достоинством это понимаете. И все же я опечален: любимая дочка – это все, что у меня есть. Ничто не мешало Бреттону взглянуть в другую сторону. Вокруг порхают десятки богатых хорошеньких женщин, готовых благосклоно принять его внимание, ибо он обладает достоинствами внешности, манер и связей. Неужели его не интересует никто, кроме моей Полли?

– Если бы доктор Бреттон не увидел ее, наверняка заинтересовался бы кем-нибудь еще: например, вашей племянницей мисс Фэншо.

– Ах! С радостью отдал бы ему Джиневру! Но Полли! Ее отдать не могу. Нет, не могу. Он ей не пара, – угрюмо заключил месье Бассомпьер. – Чем он ее заслужил? Я не жаден и не корыстолюбив, однако думать о материальном состоянии принято в обществе. Полли будет богата.

– Да, это не секрет, – подтвердила я. – Виллет знает ее как наследницу огромного состояния.

– Неужели мою девочку обсуждают с этой точки зрения?

– Да, сэр.

Граф глубоко задумался, и я отважилась спросить:

– Сочтете ли вы, сэр, кого-нибудь равным Полине? Предпочтете ли кого-то доктору Бреттону? Повлияет ли состоятельность или высокое положение будущего зятя на ваше к нему отношение?

– Попали в точку, – ответил граф.

– Взгляните на аристократию Виллета. Кто-нибудь вам симпатичен?

– Ни один: ни герцог, ни барон, ни виконт.

– Доводилось слышать, что многие из этих особ думают о вашей дочери, сэр, – набравшись мужества, продолжила я, заметив внимание, а не отвращение. – Так что, если доктор Бреттон получит отказ, сразу придут другие претенденты, медлить не станут, и недостатка в предложениях не будет. Независимо от наследства Полина способна очаровать любого, кто ее увидит.

– Неужели? Каким образом? Моя девочка вовсе не красавица.

– Сэр, мисс Бассомпьер чрезвычайно мила и хороша собой.

– Ерунда! Прошу прощения, мисс Сноу, но вы излишне пристрастны. Я Полли обожаю, но даже мне она никогда не казалась красивой, скорее милой, забавной, похожей на маленькую фею. Возможно, говоря о красоте, вы ошибаетесь?

– Нет, сэр, она очень привлекательна, и на это обстоятельство не влияют ваши положение и богатство.

– Мое положение и богатство! Что, если именно это заинтересовало Грэхема? Если бы я так думал…

– Можете не сомневаться, сэр, что доктор Бреттон во всем отлично разбирается и, как истинный джентльмен, ценит эти обстоятельства точно так же, как, оказавшись на его месте, ценили бы вы, но не они его привлекают. Он глубоко любит вашу дочь, и ее лучшие качества благотворно на него влияют.

– Что это за «лучшие качества», которыми обладает моя малышка?

– Ах, сэр! Вы обратили внимание на ее поведение, когда здесь обедали знаменитые, почтенные ученые?

– Должен признаться, манеры дочери меня поразили, а женственность пролилась бальзамом на душу.

– А заметили, когда в гостиной вокруг нее собрались ученые французы?

– Конечно, но подумал, что все это ради развлечения: решили позабавиться игрой с милым ребенком.

– Сэр, ваша дочь держалась великолепно. Я слышала, как французские джентльмены назвали ее «pétrie d’esprit et de grâces»[337]337
  Воплощением ума и грации (фр.).


[Закрыть]. Доктор Бреттон придерживается того же мнения.

– Полина действительно хорошая, милая девочка. Верю, что она наделена твердым характером. Вспоминаю, как однажды я серьезно заболел: врачи уже решили, что я умру, – и Полли за мной ухаживала. Чем очевиднее ухудшалось мое здоровье, тем нежнее и в то же время сильнее она становилась, а когда пошел на поправку, она сияла словно луч солнца. Да, играла в моей комнате так же бесшумно и жизнерадостно, как чистый свет. И вот уже ухаживают за ней! Не хочу никому ее отдавать! – воскликнул едва ли не со стоном несчастный отец.

– Вы так давно знакомы с доктором и с миссис Бреттон, – заметила я. – Отдать Полину в их добрые надежные руки вовсе не страшно.

Граф опять впал в мрачную задумчивость и после долгой паузы наконец согласился:

– Верно. Луизу Бреттон я знаю давно: мы с ней старые добрые друзья. В молодости она была очаровательной, доброй, не говоря уж о том, что красавицей: высокая, статная, цветущая, – не то что моя маленькая фея. В восемнадцать лет Луиза обладала осанкой и манерами принцессы, а сейчас превратилась в привлекательную даму. Мальчик похож на мать. Я всегда так думал, любил его и желал добра, а теперь он платит мне ограблением! Моя драгоценность всегда искренне, преданно любила старого папочку. И вот всему конец. Я превратился в препятствие.

В этот момент дверь открылась, и в библиотеку вошла сама «драгоценность», овеянная, если можно так сказать, «вечерней красотой»: глаза и щеки согревало то едва заметное воодушевление, которое иногда приходит с завершением дня. Ласковое солнце оставило на лице легкий загар; локоны мягко спадали на гибкую, словно лилия, шею. Белое платье подчеркивало нежность облика. Думая, что застанет меня в одиночестве, Полина принесла только что законченное письмо: сложенное, но не запечатанное, – и мне следовало его прочитать. Неожиданно увидев отца, она остановилась в растерянности и залилась густым румянцем.

– Полли, – тихо, с грустной улыбкой проговорил месье Бассомпьер. – Ты краснеешь при встрече с папой? Это что-то новое.

– Я не покраснела. Никогда не краснею, – возразила Полина, в то время как из глубины сердца поднялась новая волна и еще ярче окрасила щеки. – Просто думала, что ты еще в столовой, и пришла к Люси.

– Полагаю, думала, что беседую с доктором Джоном Грэхемом Бреттоном? Его только что вызвали к больному. Скоро вернется и сможет отправить твое письмо, так что Мэтью не придется совершать лишний «рейс», как он говорит.

– Я не отправляю писем, – обиженно возразила Полина.

– Что же в таком случае с ними делаешь? Подойди и объясни.

Весь облик юной графини выразил сомнение – что-то вроде «надо ли повиноваться?», – но она все-таки подошла.

– С каких пор ты начала писать письма, Полли? Кажется, совсем недавно, сжимая перо двумя руками, пыхтела над палочками и крючочками.

– Папа, это не те письма, которые относят на почту, а всего лишь скромные заметки, предназначенные одному человеку.

– Полагаю, ты говоришь о мисс Сноу?

– Нет, не она.

– Кто же тогда? Может быть, миссис Бреттон?

– Нет, папа, не миссис Бреттон.

– Так кто же, дочка? Скажи же наконец.

– Ах, папочка! – горячо воскликнула Полина. – Скажу, конечно же, скажу! Рада буду признаться, хотя и трепещу!

Она действительно заметно дрожала: растущее волнение, разгорающееся чувство и укрепляющееся мужество сотрясали хрупкое тело.

– Ненавижу скрывать от тебя свои поступки, папа, потому что боюсь и люблю больше всех на свете, кроме Бога. Возьми письмо, прочитай, но сначала взгляни на адрес.

Полина положила листок на колени месье Бассомпьеру, тот развернул его и внимательно прочитал. Рука его заметно дрожала, а глаза подозрительно блестели, когда он сложил письмо и с нежным и одновременно печальным изумлением взглянул на дочь.

– Неужели так способна писать малышка, еще вчера стоявшая у моих колен? Неужели способна так чувствовать?

– Папа, это плохо? Доставляет тебе страдания?

– Ничего плохого нет, моя невинная Полли, но мне все равно больно.

– Но, папа, послушай! Я не принесу тебе горя. Откажусь от всего… почти от всего. Скорее умру, чем сделаю тебя несчастным. Это было бы слишком жестоко!

Она вздрогнула и тревожно спросила:

– Письмо тебе не понравилось? Его нельзя отдавать? Надо разорвать? Только прикажи, и я сделаю так, как ты захочешь.

– Я ничего никому не собираюсь приказывать.

– Нет, папа, вырази свое желание, только не обижай Грэхема. Этого я не вынесу. Люблю тебя, папочка, но и Грэхема тоже люблю, потому что… потому что его невозможно не любить.

– Этот великолепный Грэхем – молодой разбойник. Таково мое нынешнее мнение о нем. Должно быть, тебя удивит, что я, со своей стороны, ничуть его не люблю. Давно я заметил в глазах этого парня что-то такое, чего не смог до конца понять, чего нет в его матушке: глубину, предупреждающую не заходить слишком далеко. И вот внезапно меня накрыло с головой.

– Нет, папочка, ничего подобного! Ты стоишь на берегу в полной безопасности. Можешь делать все, что заблагорассудится: ты обладаешь абсолютной, деспотической властью. Если пожелаешь поступить жестоко, то можешь завтра же заточить меня в монастырь и разбить Грэхему сердце. Итак, самодержец, пойдешь ли ты на это?

– Отправить бы его в Сибирь вместе с рыжими бакенбардами и всем остальным! Повторяю, Полли: мне парень совсем не нравится. Странно, что нравится тебе.

– Папа, – обиделась дочь, – знаешь ли, что ведешь себя ужасно нехорошо? Никогда в жизни не видела тебя таким несправедливым, вредным, почти мстительным. Даже выражение лица чужое, не твое.

– Долой его! – воскликнул мистер Хоум, действительно раздраженный едва ли не до ожесточения. – Вот только боюсь, что, если прогоню, дочурка соберет узелок и побежит следом. Сердце ее заколдовано и украдено у старика отца.

– Папа, повторяю: нехорошо, решительно неправильно так говорить. Никто – ни один человек – не сможет лишить тебя дочери, как и ее чувства к тебе.

– Выходи замуж, Полли! Соединись с рыжими бакенбардами, и сразу перестанешь быть дочерью, превратившись в жену!

– Рыжие бакенбарды! Не понимаю, о чем ты, папа. Неужели поддаешься предрассудкам? Сам иногда говоришь, что все шотландцы, твои земляки, – жертвы прерассудков. И вот сейчас доказываешь это, не умея отличить рыжего от темно-каштанового.

– Так брось этого старого, полного предрассудков шотландца! Уходи!

С минуту Полина стояла, молча глядя на отца, желая проявить твердость и непреклонность перед насмешками. Зная характер графа с присущими ему немногими слабостями и недостатками, я заранее предвидела нынешнюю сцену. Разговор не застал ее врасплох, она намеревалась выдержать испытание с достоинством, без излишней эмоциональности, однако ничего не получилось: внезапно душа растаяла в глазах, и она бросилась к отцу на шею:

– Не брошу тебя, папа! Никогда не оставлю. Не причиню тебе боли! Ни за что!

– Мой ягненок! Мое сокровище! – пробормотал любящий, хотя и обиженный отец, и больше ничего не сказал: даже эти несколько слов дались ему с трудом.

В комнате стало темно. Я услышала за дверью легкое движение, шаги; подумала, что это может быть слуга со свечами, и осторожно приоткрыла дверь, чтобы предотвратить нежелательное вторжение, – однако в холле стоял вовсе не слуга. Высокий джентльмен снял шляпу, положил на стол и теперь медленно, словно выжидая, стягивал перчатки. Он не произнес ни единого слова, не подал ни единого знака, но глаза внятно сказали: «Люси, может, выйдете?»

Я прикрыла за собой дверь, и он улыбнулся. Никакой другой темперамент не смог бы передать в улыбке то возбуждение, которое владело доктором Бреттоном.

– Месье Бассомпьер там, не так ли? – уточнил Грэхем, кивнув на дверь библиотеки.

– Да.

– Он обратил на меня внимание за обедом? Понял?

– Да, Грэхем.

– Значит, я уже подвергся строгой оценке, и она тоже?

– Мистер Хоум (мы продолжали иногда называть графа так) беседует с дочерью.

– Ха! Ответственный момент, Люси!

Доктор испытывал крайнее волнение. Обычно твердая рука дрожала. Живительное (хотела написать «смертельное», но это слово не подходит к столь полному сил человеку) напряжение то сдерживало, то ускоряло дыхание, но улыбка ни на миг не бледнела.

– Он очень сердит, Люси?

– Она чрезвычайно преданна, Грэхем.

– Что со мной станется?

– Ваша звезда должна принести счастье.

– Должна? Добрая предсказательница! С такой поддержкой дрогнет только слабое сердце. Мне повезло оказаться в окружении только преданных женщин. Я должен их любить и люблю. Матушка не просто добра, а божественна, а вы правдивы и тверды как сталь. Разве не так?

– Так, Грэхем.

– Значит, дайте руку, моя маленькая крестная сестра. Эта рука всегда была дружеской. А теперь вперед, испытаем судьбу. Да пребудет Бог с праведными. Люси, скажите «аминь!».

Доктор Бреттон обернулся, ожидая, когда я произнесу «аминь!», и я послушалась, чтобы его порадовать. Прежнее очарование вернулось. Я искренне желала ему успеха и не сомневалась в нем. Грэхем родился победителем, как другие рождаются побежденными.

– Не отставайте! – послышалась команда, и мы вошли в библиотеку вместе.

– Сэр, готов выслушать приговор, – прямо с порога заявил Грэхем.

Мистер Хоум посмотрел на дочь, она спрятала лицо, поэтому повернулся к гостю:

– Итак, Бреттон, за свое гостеприимство я получил вот такую награду. Я принимал вас, а вы забрали лучшее, что у меня было. Всегда был рад вас видеть, а вы радовались только моему единственному сокровищу. Не могу сказать, что ограбили, но чувствую себя обездоленным: то, что я утратил, приобрели вы.

– Сэр, не ждите раскаяния.

– Где уж! Кто угодно раскается, только не вы – вы же, без сомнения, ликуете. Джон Грэхем, вы – потомок шотландского горца, причем вождя клана. В каждом вашем взгляде, слове и даже в каждой мысли присутствует кельтское начало – хитрость и обаяние, рыжие (хорошо, Полли, каштановые) волосы, лживый язык, коварный ум. Все это черты далеких предков.

– Сэр, я считаю себя достаточно честным человеком, – возразил Грэхем, и чисто английский румянец залил лицо теплой волной смущения. – И все же не стану отрицать, что в некотором отношении обвинение справедливо. В вашем присутствии я постоянно таил мысль, которую не осмеливался выразить. Да, я действительно считал вас обладателем самого ценного сокровища из всех, что способен дать мне мир, желал и добивался его, а теперь, сэр, прошу открыто.

– Джон, вы просите слишком многого.

– Согласен, сэр, и все же обращаюсь к вашей щедрости за подарком, к вашей справедливости за наградой. Заработать такое сокровище я не в силах.

– Эй, слушай, Полли, как говорит шотландский горец! – воскликнул мистер Хоум. – Подними голову, дочка, и прогони этого дерзкого парня!

Полина застенчиво посмотрела на красивого страстного жениха, а потом нежно взглянула на хмурого отца и негромко проговорила:

– Папа, я люблю вас обоих и смогу заботиться об обоих. Не нужно прогонять Грэхема. Пусть живет здесь: он не доставит неудобств.

Юная графиня выразила чувства с той искренней простотой, которая нередко заставляла улыбнуться и отца, и доктора Бреттона. Вот и сейчас оба не сдержали улыбки.

– Напротив, дочка: мне он доставит массу неудобств, – возразил мистер Хоум. – Не хочу его видеть. Он слишком высокий: будет постоянно загораживать свет, – так что вели ему уйти.

– Быстро привыкнешь, папа. Сначала он и мне казался невероятно высоким – почти как башня, на которую приходится смотреть снизу вверх. И все же я не хочу, чтобы он был другим.

– Решительно возражаю, Полли. Зять мне не нужен, прекрасно обойдусь без него. Не пригласил бы на эту роль даже самого лучшего из всех возможных женихов. Отвергни этого джентльмена.

– Но он так давно с тобой знаком, папа, и так хорошо тебе подходит!

– Подходит, еще чего! Да, он притворился, что разделяет мои взгляды и вкусы, и втерся в доверие. Думаю, Полли, нам следует с ним попрощаться.

– Но только до завтра. Пожми Грэхему руку, папа.

– Нет, не стану этого делать. Не хочу с ним дружить. И не надейтесь меня уговорить – вы оба.

– Нет-нет, вы друзья. Грэхем, протяните правую руку. Папа, и ты тоже, пусть ладони соприкоснутся, да не притворяйся каменным, согни пальцы, вот так! Но это не пожатие, а хватка. Папа, ты сдавил Грэхему руку словно тисками! Ему же больно!

Должно быть, боль действительно оказалась ощутимой: граф носил на пальце массивное кольцо с бриллиантами. Острые грани врезались в кожу и поранили до крови, но Грэхем лишь рассмеялся – тревога сменилась улыбкой.

– Пойдемте в кабинет, – наконец обратился мистер Хоум к доктору, и оба удалились.

Состоялся недолгий, но, полагаю, очень важный разговор. Претенденту пришлось пройти испытание по многим пунктам. Даже если порой доктора Бреттона и можно было уличить в лукавстве и неискренности, натура его основывалась на прочном фундаменте. Как я поняла впоследствии, ответы продемонстрировали не только мудрость, но и честность. Он умно управлял собственными делами. Сумел преодолеть трудности. Состояние его находилось в процессе восстановления. Он доказал свое право жениться.

Отец и возлюбленный Полины вернулись в библиотеку. Месье Бассомпьер закрыл дверь и, указав на дочь, торжественно произнес:

– Берите ее, Джон Грэхем Бреттон, и пусть Господь обойдется с вами так, как вы обойдетесь с ней!

Спустя некоторое время – возможно, недели через две – я увидела, как граф Бассомпьер, юная графиня и доктор Бреттон мирно сидят на одной скамейке в тени раскидистого дерева в парке Буа л’Этанг. Они приехали сюда, чтобы насладиться летним вечером. Возле величественных ворот стоял экипаж; вокруг простирались безмятежные зеленые поляны, а вдали, подобно белому утесу, возвышался дворец. Пейзаж освещала первая звезда, цветущие кусты наполняли воздух волшебными ароматами. В этот сладостный, безмятежный час вокруг никого не было.

Полина сидела между двумя джентльменами. Они разговаривали, а ее маленькие руки были заняты каким-то рукоделием. Поначалу мне показалось, что она собирает миниатюрный букет, но нет: выяснилось, что лежавшими на коленях крошечными ножницами она сре́зала локоны с обеих голов и теперь старательно сплетала седую прядь с золотистой волной. Поскольку под рукой не оказалось ни ленты, ни даже нитки, косу пришлось перевязать завитком собственных волос. Полина свернула произведение в клубок, заключила в медальон и, приложив к груди, заявила уверенно:

– Теперь у меня есть амулет, навсегда скрепивший вашу дружбу. Пока он со мной, вы не поссоритесь.

Амулет действительно создал чары, сделавшие вражду невозможной. Полина черпала счастье в обоих, а потом щедро, с избытком возвращала все, что брала, став связующим звеном, залогом согласия.

«Неужели на земле возможна такая гармония?» – подумала я, глядя на объединенных общим благословением отца, дочь и будущего мужа.

Да, возможна, причем без романтического флера и преувеличения. Некоторые земные жизни действительно в течение некоторого времени – будь то дни или годы – предвосхищают небесное блаженство. А если совершенное счастье доступно хорошим людям (к плохим оно никогда не приходит), то его благие последствия никогда полностью не исчезают. Какие бы испытания ни пришлось пережить – страдания, болезни, холод смерти, – луч счастья пробивается сквозь мрак, успокаивая и даря надежду.

Я пойду дальше. Верю, что некоторые люди так рождены, так воспитаны, так защищены от колыбели до спокойной поздней могилы, что ни единое тяжкое страдание не омрачает их судьбу, ни одна грозовая туча не отягощает их путь. Часто это не изнеженные эгоистичные существа, а избранные природой гармоничные и благородные личности: мужчины и женщины искреннего милосердия, добрые исполнители доброй воли Бога.

Не стану умалчивать счастливой правды. Джон Грэхем Бреттон и Полина Мэри Хоум де Бассомпьер обвенчались, и доктор Бреттон проявил себя именно таким исполнителем. С возрастом он не стал хуже. Недостатки характера растворились, а добродетели созрели. Он возвысился в интеллектуальном совершенстве, приобрел высшие моральные ценности. Примеси выпали в осадок и отфильтровались, а настоящее вино осталось ясным и спокойным. Судьбу его чудесной жены также можно смело назвать чистой и ясной. Она сохраняла любовь мужа, помогала ему, поддерживала на пути восхождения, неизменно оставаясь основой семейного счастья.

Эта пара воистину познала благословение, ибо вместе с великим процветанием годы принесли обоим великую доброту. Они отдавали щедрой рукой, но мудро. Несомненно, и на их долю выпали испытания, разочарования и трудности, но вместе эти двое сумели выдержать все. Не раз довелось им заглянуть в лицо того, кого смертный редко способен увидеть и остаться в живых: пришлось отдать дань царю ужаса. В преклонных годах их покинул месье Бассомпьер, в глубокой старости ушла Луиза Бреттон, однажды даже послышались стенания Рахили, но утрату восполнили другие – здоровые и цветущие – дети. Доктор Бреттон повторил себя в прекрасном сыне, унаследовавшем внешность и характер отца. Господь послал ему и дочерей – таких же статных, как он сам. Детей он растил проникновенно, но твердо, и те сумели взять все лучшее и от природы, и от воспитания.