Текст книги "Ловец огней на звездном поле"

Наконец судья вызвал Джеймса Брауна Гилберта. Он говорил много, но не сообщил ничего нового, к тому же и у судьи, и у присяжных сложилось отчетливое ощущение, что у него в голове не хватает каких-то очень важных винтиков. Когда Джеймс Браун заявил – мол, он ни о каких бомбах не слышал и не знает, присяжные нахмурились и посмотрели сначала на него, а потом на Уильяма. Упоминания о «бомбах» хватило, чтобы основательно их разозлить.

Принятое присяжными решение было простым и незамысловатым, как рельс. Для начала они признали преступление совершенным по предварительному сговору. По их мнению, в хранилище побывал Уильям и только Уильям, значит, он и похитил облигации, так как исчезли они сразу после того, как он оттуда вышел. Никто, кроме него, не мог рассчитывать, что кража сойдет ему с рук. Никто, кроме Уильяма, не мог открыть хранилище (присяжные совершенно искренне полагали, что во время торнадо прочие потенциальные грабители и воры сидели по погребам и подвалам, прилежно молясь Богу), а коли так, значит, он открыл и украл. Туповатый Джеймс Браун понадобился Уильяму только для того, чтобы было на кого свалить вину. Точка.

Суд был коротким, а приговор – суровым: сорок семь лет в тюрьме и компенсация ущерба в двойном размере.

Когда судья зачитал это решение, собравшиеся в зале суда устроили овацию. Доля Уильяма в «Сута-банке» подлежала распределению между остальными пайщиками, однако это покрывало лишь половину его долга перед банком. Кроме того, дело было в конце семидесятых, когда базовая ставка по кредитам стремилась к 20 процентам. В стране ощущалась острая нехватка наличных, поэтому найти покупателя, готового выложить за Суту несколько миллионов, было нелегко. Чтобы покрыть остаток долга, Уильяму пришлось продать половину своей доли Джеку, который, будучи, в свою очередь, связан необходимостью выплачивать десятимиллионный кредит, заплатил ему по семьдесят пять центов за каждый доллар. В итоге Джек стал собственником шестидесяти одного процента акций банка и трех четвертей акций лесозаготовительной компании.

Любопытно, что пропавшие облигации исчезли бесследно.

Чтобы как следует об этом подумать, у Уильяма было без малого сорок семь лет.

Он тоже был далеко не глуп и прекрасно понимал, в каком тяжелом оказался положении. Увы, сделать он ничего не мог. То есть почти ничего. Отца и жену он потерял, а никаких родственников (Джек не в счет), которые могли бы вырастить и воспитать его малолетнего сына, у него не было. Город по-прежнему требовал, чтобы голову Уильяма Макфарленда принесли ему на блюде, поэтому облегчить судьбу мальчика он мог только одним способом. Ему нужно было сделать так, чтобы жители Брансуика позабыли, что отец ребенка – преступник, отбывающий почти полувековой срок. И, сидя в тюремной камере в Атланте, Уильям Макфарленд принял, как он говорил, «второе непростое решение в своей жизни» – подписал документ, согласно которому право опеки над трехлетним малышом переходило штату Джорджия. Кроме того, Уильям настоял, чтобы личное дело мальчика было навсегда отправлено в архив без права выдачи кому бы то ни было без решения суда.

Когда с формальностями было покончено, Уильям девятнадцать дней лежал на своей тюремной койке, наотрез отказываясь от еды и питья. В конце концов его отвезли в тюремную больницу, чтобы поставить капельницу с питательным раствором, но Уильям сражался с врачами до тех пор, пока от слабости не потерял сознание. Только благодаря этому он не умер от истощения – ему все-таки поставили капельницу и накормили с помощью зонда.

Через два дня он пришел в себя. После сильных успокоительных инъекций в голове плавал густой туман, но Уильям сумел пошевелить пальцами. Открыв глаза, он увидел над собой потолок, а не Бога и архангелов. Это окончательно убедило его, что он по-прежнему жив и по-прежнему в аду.

Другие заключенные скоро прознали, что их сосед – бывший «золотой мальчик», ступивший на скользкую дорожку, и отреагировали соответствующим образом. Из Уильяма Макфарленда он на некоторое время превратился в «Ви-ил-ли», причем это детское имя произносилось с нарочитой растяжкой, пародирующей сюсюканье гувернантки.

Спустя пять не самых легких месяцев тюремного заключения Уильяма неожиданно навестил Джек. Это была их первая встреча после суда. Охранники привели Уилли и усадили на привинченный к полу железный стул. В помещении для свиданий было холодно, бетонные стены сочились сыростью, столы и стулья были выкрашены в тусклый шаровый цвет. На толстом слое краски были выцарапаны самые разнообразные нецензурные выражения, какие только существуют на свете – от трехбуквенных сочетаний до стихов в четыре или даже шесть строф. Охранники за толстым стеклянным окном смотрели бейсбол и ели поджаренные свиные шкварки.

– Уильям… – начал Джек, нервно потирая ладони. – Кое-что случилось…

Уильям наклонился вперед. Слова брата долетали до него, как сквозь толстый слой ваты.

– Твой мальчик… Кто-то узнал, чей он сын, и… В общем…

Уильям слушал брата, слегка наклонив голову – точно собака, которая разглядывает что-то непонятное. Некоторое время он словно пытался осмыслить услышанное, и Джек положил на стол письмо.

– Они подбросили вот это.

Напечатанное на машинке письмо гласило:

«ПОЛОЖИ ЧЕТЫРЕ МИЛЛИОНА В НЕМАРКИРОВАННЫХ СТОДОЛЛАРОВЫХ КУПЮРАХ В НЕПРОМОКАЕМЫЙ ПАКЕТ И ОСТАВЬ ЗАВТРА В ПОЛНОЧЬ НА МЕТОДИСТСКОМ КЛАДБИЩЕ НА МОГИЛЕ КЛИФФОРДА УИЛЛОУЗА. НИКАКИХ КОПОВ, ИНАЧЕ МЫ ПРИШЛЕМ ТЕБЕ ТВОЕГО СЫНА В ЯЩИКЕ ИЗ ТВОИХ СОБСТВЕННЫХ ДОСОК».

К этому времени Уильям владел только одной четвертой частью земельного участка в Суте. Эти шесть с половиной тысяч акров оценивались в семь с лишним миллионов долларов. Пять минут спустя он продал их брату за четыре миллиона. Теперь у него осталось только то, что не понадобилось Джеку: отцовский дом, в котором они росли и где была убита его жена, и Холм Дюбиньона.

Используя свои связи в банковском мире, Джек в течение нескольких часов обналичил необходимую сумму, переписал серийные номера купюр, набил ими две клеенчатые сумки и оставил на указанной могиле. Чтобы защитить себя и подстраховаться на случай нечестной игры, Джек уложил деньги в сумки и отвез их на кладбище в присутствии шерифа и одного из городских нотариусов. Как и было сказано в письме, они положили четыре миллиона на могильную плиту, а сами вернулись на парковку и сидели там в машине с включенным двигателем.

Но похитители так и не появились.

Час спустя все трое отправились на поиски мальчика, но никого не нашли. Деньги с могилы таинственным образом исчезли.

На следующий день кто-то подбросил на крыльцо суда сожженный чуть не до углей труп ребенка. Еще через день один из тюремных охранников просунул сквозь решетку камеры Уильяма газетную статью с ужасной новостью. Власти Джорджии совершили подлинный акт милосердия, ненадолго выпустив Уильяма из тюрьмы, чтобы он мог похоронить сына. Сначала его отвезли в морг и дали пятнадцать минут, чтобы он мог попрощаться со своим единственным ребенком. Потом его под охраной доставили на Бычье болото и переправили на остров. Там Уильям собственноручно выкопал небольшую могилу размером два на четыре на шесть футов рядом с тем местом, где были похоронены его жена и мать. Два часа спустя его уже везли обратно в Атланту – отбывать оставшиеся сорок шесть с половиной лет.

Снова оказавшись в тюрьме, Уильям как будто окаменел. Он не плакал, не проклинал судьбу и вообще мало на что реагировал. Вялый, точно сомнамбула, он сидел на койке и, повинуясь тюремному распорядку, писал несмываемыми чернилами свое имя на воротниках тюремных штанов и рубашек.

В течение следующих двух лет Уильям не жил, а существовал. Он читал книги, изучал пособия по разведению орхидей да изредка заговаривал в столовой с парой проворных рук в белых хлопчатобумажных перчатках, которые подавали ему через раздаточное окно поднос с обедом. Руки в окошке принадлежали женщине, которую Уильям даже не видел; о том, что это именно женщина, он узнал, когда она впервые ему ответила.

Лицом к лицу они встретились лишь еще один год спустя, когда по причинам, выяснить которые мне так и не удалось, губернатор Джорджии подписал полное помилование и Уильяма выпустили из тюрьмы. У него не было ни отца, ни жены, ни ребенка, ни денег, зато теперь он был свободен.

«…Учитывая семейную трагедию, уже отбытый срок, а также некоторые вновь открывшиеся обстоятельства дела, неизвестные следствию на момент суда…» – было написано в губернаторском помиловании. Довольно расплывчатая формулировка, не так ли? И что это за «вновь открывшиеся обстоятельства»?.. Я очень старался прояснить этот вопрос, но не преуспел. Оставалось только расспросить самого губернатора, но к тому времени он давно умер, и мне так и не удалось ничего узнать ни о новых уликах, ни о новых свидетелях.

Уильям Макфарленд прошел по шоссе почти милю, когда его нагнал запыленный «Мустанг». Машина остановилась, и из окошка высунулась рука в белой перчатке. Он хорошо знал эту руку, но впервые увидел лицо женщины, которой она принадлежала.

Лорна Санчес была сногсшибательно красивой мексиканкой, похожей одновременно и на Мэделин Стоу[33]33
  Мэделин Стоу (род. в 1958 г.) – американская актриса, появилась на свет в семье белого американца и эмигрантки из Коста-Рики.


[Закрыть], и на Элизабет Тейлор. До того, как встретиться с дядей Уилли, она дважды побывала замужем и работала официанткой и уборщицей на полставки в столовой Фултонской окружной тюрьмы, так что когда дядя говорит, что познакомился со своей будущей женой, когда отбывал срок, это чистая правда. В первые шесть месяцев его заключения они почти не встречались, но за последующие два с половиной года узнали друг друга довольно хорошо, хотя ни разу не виделись лицом к лицу. Тетя утверждает, что дядя Уилли покорил ее своим обаянием, вежливостью и особой манерой выговаривать слова. Дядя говорит, что она очаровала его своими макаронами с куриным фаршем и мелко покрошенным яйцом («трубы с мусором» на тюремном жаргоне). Если это так, значит, тетя Лорна очаровала не только его, а еще две сотни мужчин.

– Ты можешь сесть в машину, – сказала ему Лорна, – но при одном условии: ты должен пообещать, что впредь будешь говорить мне одну только правду каждый раз, когда откроешь рот. Начиная с этой секунды и до самого конца…

Дядя закинул за спину свой тощий вещевой мешок и, присев на корточки рядом с дверцей «Мустанга», сказал серьезно:

– Мой отец говорил мне, что по большому счету единственное, что у меня есть, и единственное, чем я могу по-настоящему владеть, – это мое слово. – Он оглянулся на здание тюрьмы и закончил: – И до сих пор я свое слово держал.

Дядя обещал ей бедность, трудности и постоянные сплетни, от которых не спрятаться и не убежать. Лорну это устроило, они поженились и стали жить в доме, в котором дядя провел свои детские годы. Впервые ступив в его прихожую, Лорна сразу заметила темное пятно на полу и спросила, что это такое.

– Это долгая история, но началась она не здесь, – ответил дядя. В тот же день он отвез свою жену в Святилище, усадил на грубую деревянную скамью и, прислонившись к могильному камню Эллсуорта, начал свой рассказ – действительно с самого начала.

Через год обоим стало ясно, что Лорна, скорее всего, бесплодна. Им потребовалось немало усилий, чтобы преодолеть многочисленные бюрократические рогатки, но в конце концов они все же сумели зарегистрироваться как «семейный детский дом».

После проведенных мною исследований – и после того, как я привел свои открытия в некое подобие системы, записав их в виде краткого исторического очерка, у меня осталось немало вопросов. Кто на самом деле похитил облигации из хранилища и где они сейчас? Зачем Уильяму Уокеру Макфарленду могло понадобиться грабить банк, в котором он сам был совладельцем? И если он все-таки на это решился, то ради чего? Кроме того, на суде коронер показал под присягой, что на руках Перри Кеннера не было обнаружено никаких следов пороха. Между тем, если бы адвокат действительно стрелял в Эллсуорта и Сюзанну из револьвера, у него на коже почти наверняка остался бы пороховой нагар. Кто же мог убить банкира и его невестку? И кто тогда застрелил самого Кеннера?

Ну и наконец, кто похитил Уильяма Макфарленда-младшего и как? Как о его местонахождении вообще стало известно посторонним, если личное дело ребенка было засекречено по просьбе отца? Почему, взяв деньги, похитители все-таки расправились с мальчиком, и как могло случиться, что за двадцать с лишним лет ни одна из купюр, номера которых переписал Джек Макфарленд, так и не попала в оборот?

Ах да, чуть не забыл… Мне по-прежнему очень хотелось узнать, какие такие «новые обстоятельства» заставили губернатора Джорджии помиловать Уильяма Уокера Макфарленда…

Глава 9

Я принял душ и побрился, не зажигая света, но в комнате под крышей амбара было не слишком много места, а Томми всегда спала чутко. Я как раз закончил бритье и прыснул на лицо лосьоном, когда она завозилась на кровати и села, протирая глаза. Несмотря на то что накануне Томми легла рано, выглядела она изможденной и усталой.

– Мне нравится этот запах, – сообщила она и потянулась.

– Несмотря на оголтелую рекламу, «Олд спайс» действительно неплох. – Я кивнул и еще несколько раз шлепнул себя по щекам. – Для моей кожи он, во всяком случае, подходит.

Зажав в зубах резинку, Томми закинула руки назад и, захватив волосы на затылке, дважды повернула, превращая их в «конский хвост». Щелк – она надела резинку и, все еще полусонная, побрела к раковине, чтобы почистить зубы. Отправив в рот пригоршню таблеток, Томми вернулась к кровати, где без всякого предупреждения скинула ночную рубашку, оставшись в чем мать родила.

Признаться, к такому я не был готов.

Должно быть, челюсть у меня основательно отвисла, поскольку, развернувшись в направлении шкафа, где я держал гладильную доску и утюг, Томми окинула меня удивленным взглядом. Секунды через две до нее дошло, в чем дело. Остановившись, она прикрыла глаза и пробормотала:

– Извини. Старые привычки… живучи.

Стараясь не смотреть на нее, я поскорее схватил ключи от машины, натянул бейсболку и сунул ноги в шлепанцы. За дверью я, однако, ненадолго задержался.

– Ночью был дождь, и вода наверняка поднялась. Хочу съездить на остров Гибсон, проверить насчет окуней. Поедешь со мной?

Зашлепали по полу босые ноги, и Томми высунула из-за двери голову.

– Поеду.

– Тетя Лорна и дядя Уилли, наверное, тоже захотят…

– Ну и отлично.

Я улыбнулся и надвинул бейсболку на самый нос.

– Не знаю, как там было принято у вас в Лос-Анджелесе, но здесь на рыбалку лучше надеть что-нибудь с длинными рукавами – и от солнца спасет, и от москитов тоже. Они, наверное, тоже по тебе соскучились.

Томми кивнула и потерла лицо, пытаясь расстаться с остатками сна.

– Наверное… Подождите меня, я быстро.

* * *

В дядином доме был только один телефон – старый аппарат с выгоревшим корпусом и пожелтевшим, мутным диском, который висел в кухне на стене. Клиенты нередко звонили дяде в самую рань, поэтому когда телефон разразился дребезжащим звонком, я без колебаний снял трубку.

– Алло?

В телефоне было хорошо слышно, как где-то попискивает факс, потом приглушенно загремели вилки и ложки в жестяном бачке, и кто-то робко постучал по трубке.

Я добавил в кофе порошковые сливки.

– Алло! Кто это? Ну говорите же!..

По трубке снова постучали, и я резко выпрямился.

– Майки, это ты?!

Снова несколько ударов или щелчков – на этот раз более отчетливых, словно он стучал по пластиковой трубке кончиком карандаша.

Я, разумеется, ничего не понял. Азбукой Морзе я не владел; малыш, скорее всего, тоже.

– Погоди, погоди!.. – поспешно сказал я. – Давай так: один удар – значит «да», два – «нет». Ну, понял?

Последовала пауза, потом – одиночный удар.

Я глотнул кофе и едва не обжег язык.

– У тебя все в порядке?

Один удар.

– Ты хочешь со мной поговорить?

Удар.

– Это может подождать до вечера?

Последовала долгая пауза, потом – удар.

– Я приеду, как только освобожусь. Обещаю.

Я повесил трубку и повернулся к окну, где над верхушками далеких деревьев только-только зажглись бледные лучи солнца. В тени под кухонным окном расхаживал один из петухов тети Лорны, а на простирающемся дальше пастбище, под заходящей бледной луной, паслись четыре коровы, да три или четыре индейки пробирались вереницей вдоль тонущей в тумане изгороди.

Дядя, который читал за столом газету, негромко откашлялся и шевельнул бровями, возвращая меня к действительности.

– Это наш мальчишка звонил, – ответил я на его невысказанный вопрос, показывая кружкой в направлении телефона. – Он сказал, что хочет со мной поговорить. То есть не сказал… – Я покачал головой. – Он просто стучал по телефону. Один раз – «да», два – «нет». – Я допил остатки кофе и, поднявшись, ополоснул кружку в раковине, а потом шагнул к кухонной двери. Отворив ее, я обернулся к дяде.

– Да, кстати, вчера в больнице я встретил одну твою знакомую.

– Вот как? – Он слегка приподнял брови, но даже не повернулся в мою сторону.

Я улыбнулся.

– Ее зовут Мэнди Паркер, и она работает в офисе окружного прокурора. – Я ждал какой-то реакции, но ее не последовало, и я добавил: – Она показала мне одну твою старую фотографию – ту, на которой у тебя волосы всклокочены, а на стене позади висит большая деревянная линейка. – Я снова улыбнулся. – Мэнди сказала, что мальчика направят в приемную семью через день или два. У нее как раз есть подходящая кандидатура…

Дядя посмотрел на Лорну, и они оба повернулись ко мне. С преувеличенной аккуратностью сложив утреннюю газету, дядя спросил:

– Ты не против?

– Почему ты меня спрашиваешь? Раньше мое разрешение тебе не требовалось.

– Потому что этот раз – особенный.

– И что в нем такого особенного?

Он откинулся на спинку стула, отложил газету и взял в руки шляпу. Вертя ее в руках, дядя уставился в кухонное окно – совсем как недавно я.

– Двадцать семь лет, пять месяцев и шесть дней тому назад мой трехлетний сын оказался в схожем положении. Он остался совершенно один, а вокруг были чужие люди, которых он никогда раньше не видел. Он ждал, что кто-то придет и спасет его, но… – Дядя надел шляпу и, взяв салфетку, тщательно вытер уголки губ. – Ни один ребенок в мире не должен испытывать подобное. Никогда. – На его лице отчетливо проступили глубокие морщины. Обычно они появлялись, только когда дядя щурился на ярком солнце, но сейчас солнца не было и в помине. – Лорна и я… мы подумали, что пока вы будете выяснять, кто он и откуда, малышу нужно жить в нормальной… обстановке.

Тетя Лорна наклонилась к нему и взяла за руку, а я кивнул и вышел на крыльцо, затворив за собой сетчатую дверь. Оглянувшись, я увидел за кухонным столом человека, который на протяжении всей своей взрослой жизни удерживал на плечах всю тяжесть мира. Когда-то мне казалось, что это просто такое выражение, но когда я стал старше и научился видеть лес за деревьями, я понял, что эта тяжесть не каждому под силу.

«Нет, сэр, я ничуть не возражаю», – мысленно ответил я на заданный мне вопрос.

Мы уже ехали по подъездной дороге к шоссе, когда мое внимание привлекли проложенные вдоль него рельсы, ослепительно сверкавшие на солнце, которое наконец-то поднялось достаточно высоко. На мгновение я даже притормозил – мне почудился призрак «Серебряного метеора», несущийся по этим рельсам то ли из прошлого в будущее, то ли наоборот – из будущего в прошлое. Потом я подумал о молодом Тиллмане Эллсуорте Макфарленде, который высадился в этих местах с мешком самых простых инструментов и надеждой в сердце. Быть может, история, которую я пытался распутать, началась именно тогда?.. И все же притормозить меня заставил не призрак поезда, не скрип колес «Викки» по гравию, не хлопанье крыльев пронесшейся над нами утиной стайки и даже не голос моего настоящего отца, который я никак не мог вспомнить. Я отпустил газ, когда услышал смех Томми – еще один звук, которого мне так не хватало последние девять лет. Многие считали ее потрясающе красивой женщиной и были совершенно правы, но смех Томми был по-настоящему прекрасен.

Глава 10

Охранника в больничном коридоре больше не было, хотя его кресло стояло на прежнем месте. Когда я появился в детском отделении, у двери палаты Майки как раз остановился санитар, толкавший перед собой тележку с многочисленными коробочками и баночками. В них лежали выписанные пациентам таблетки, а поверх лекарств лежала свежая газета, раскрытая на спортивной странице. Кивнув в ее сторону, я спросил:

– Смольц вчера играл?

Санитар покачал головой.

– Нет. Вместо него выпустили какого-то нового хмыря, который сделал только пару хитов[34]34
  Хит – удар в бейсболе, при котором отбивающий достиг первой базы.


[Закрыть], зато в шестом иннинге Чиппер выбил круговую пробежку. В общем, наши выиграли с перевесом в пять очков.

– Чиппер молоток. Рано или поздно он точно попадет в Куперстаун[35]35
  В г. Куперстаун (США) находится Национальный зал бейсбольной славы.


[Закрыть].

Санитар с энтузиазмом кивнул.

– А то как же!..

Этот легкий треп поднял мне настроение, и я толкнул дверь палаты в уверенности, что сегодняшний день будет удачным, однако в комнате никого не было. Постель была аккуратно заправлена, а мальчишка исчез. Я растерянно огляделся по сторонам, ища каких-нибудь знаков, которые указывали бы, что он все еще здесь и просто ушел на процедуры, потом снова повернулся к санитару, который по-прежнему мешкал в коридоре.

– А где Ма… мальчик?

Тот покачал головой.

– Его выписали. Еще утром.

Так вот зачем он мне звонил!..

– Не в курсе, куда его отправили?

Санитар пожал плечами.

– Откуда мне знать.

– Он ничего не оставлял? Никакой записки?

– Не в курсе. Спроси лучше у доктора.

– Спасибо.

Вернувшись немного назад по коридору, я оказался напротив сестринского поста, где сидела пожилая женщина, лицо которой было мне знакомо. Кажется, она меня тоже узнала.

– Я насчет мальчишки из триста шестнадцатой… – проговорил я. – Куда он подевался?

Она махнула рукой в направлении лифтов.

– Доктор отправил его домой.

– Домой?!

Она кивнула.

– Не скажете, куда именно?

– Вы его родственник?

Я покачал головой.

– Нет, я из газеты. Я пишу статью о…

Женщина снова взмахнула рукой.

– Извините, ничем не могу вам помочь.

Спустившись на первый этаж, я позвонил Мэнди Паркер.

– Здравствуйте, Мэнди, это Чейз Уокер…

– Я так и думала, что вы позвоните. Вы в больнице?

– Да. Где мальчик?

– В интернате.

– О господи!.. И когда его туда отправили?

– Сегодня утром.

Я глубоко вздохнул.

– Спасибо. Я вам еще позвоню.

* * *

К шести годам я успел пожить в полудюжине приемных семей и интернатов. Можно было подумать, что какая-то высшая сила твердо решила не давать мне засиживаться на одном месте слишком долго. Не успею я, бывало, освоиться на новом месте, как появлялся некий человек, который сажал меня в машину и перевозил куда-то еще. Не поймите меня неправильно – приюты и интернаты нужны, но уж больно они похожи на чистилище, где ребенку приходится страдать, искупляя даже не собственную вину, а грехи родителей. Кому нужны эти страдания и зачем растягивать их на годы? Почему не решить вопрос сразу и на этом успокоиться?

По моим наблюдениям, жизнь ребенка, волей случая оказавшегося в интернате или патронажной семье, определяется двумя противоположными установками или, если угодно, идеями. С одной стороны, он знает, что родители бросили его, вышвырнули на улицу как что-то ненужное, потому что, если бы он был им нужен, они никогда бы не поступили с ним подобным образом. С другой стороны, каждый брошенный ребенок продолжает надеяться, порой – вопреки всему, что его папа и мама одумаются и бросятся на поиски. Он свято верит: в один прекрасный день они непременно появятся на пороге казенного дортуара и заберут его к себе – заберут домой!

Именно по этой причине сироты приучаются спать, так сказать, вполглаза. Это нужно для того, чтобы родители знали: ты ждал их, верил, готовился к встрече, надеялся. Проблема только в том, что в шесть лет маленькому человечку крепкий сон необходим даже больше, чем еда. Я на собственном опыте знаю, как это трудно – бороться с собой, чтобы, не дай бог, не заснуть, не пропустить момент, когда в коридоре зазвучат торопливые, смутно знакомые шаги.

Приехав в интернат округа Глинн, я предъявил дежурной свое газетное удостоверение и сказал:

– Мне нужно видеть мальчика, которого привезли сегодня утром из Регионального медицинского центра Юго-Восточной Джорджии. У вас он, вероятно, зарегистрирован под именем Джон Доу № 117.

Дежурная заглянула в толстую тетрадь, напоминавшую амбарную книгу, потом показала рукой куда-то себе за спину.

– Второй коридор направо, третья комната налево.

– Спасибо.

Верхняя филенка в указанной двери треснула, из щели лился моргающий флуоресцентный свет. Негромко постучавшись, я вошел. Комната была совсем маленькой, не больше чулана для швабр и ведер. Когда-то ее стены были выкрашены дешевой серой краской, которая со временем стала зеленоватой, точно плесень. Никаких книг, никакого телевизора, никакого радио. Даже окна – и того не было. Единственное цветное пятно находилось непосредственно у входа – это был расчерченный неровными красными стрéлками план пожарной эвакуации. Воздух в комнате казался сырым и затхлым. Стоило мне было сделать один вдох, как на меня нахлынули воспоминания, от которых мне уже давно хотелось избавиться.

Майки сидел, склонившись над своим блокнотом, за небольшим столиком возле кровати. У его левого локтя стояла старая лампа с зеленым абажуром на ножке из позеленевшей латуни. Одет он был в новенькие джинсы, шлепанцы и футболку, которая была ему явно велика.

Когда я вошел, мальчик слегка приподнял голову, но это была его единственная реакция.

– Привет, Майки. – Я сел на кровать и еще раз огляделся. – Я был в больнице, и мне сказали, что ты переехал на новое место.

Он огляделся с таким видом, словно я говорил какие-то банальности (так, по сути, и было).

– Как самочувствие?

Как раз в этот момент мимо двери, которую я оставил открытой, прошел уборщик, толкавший перед собой решетчатую тележку наподобие тех, какие бывают в универсамах. Тележка была набита пустыми бутылками из-под газировки. Увидев тележку, Майки некоторое время напряженно о чем-то думал, потом соскользнул со стула и вышел в коридор. Некоторое время он шагал следом за уборщиком, шаркая по протертому линолеуму своими резиновыми тапочками. Когда уборщик, оставив тележку в коридоре, зашел в туалет, мальчик быстро опустился рядом с ней на колени.

Похоже, за три дня пребывания в больнице его немного подлечили. Во всяком случае, на его футболке пятен сукровицы я не заметил. Новые очки тоже сидели у него на носу довольно ловко и не сваливались от каждого движения. Вот мальчик наклонился, читая названия на бутылочных этикетках, потом показал на что-то пальцем, но, подойдя к нему, я не увидел ничего интересного, если не считать примерно полутора глотков напитка, оставшегося в бутылке. Я пожал плечами, и Майки снова – чуть более настойчиво – ткнул пальцем в бутылку.

На мгновение мне показалось, будто мы играем в шарады. Я даже развел руки в стороны, как иногда делал, когда рассказывал знакомым о рыбалке, потом сдвинул ладони почти вплотную. «Большое слово или маленькое?»

Он покачал головой с таким видом, словно хотел сказать, что у него нет времени на глупости, и в третий раз ткнул пальцем в бутылку.

Я снова всмотрелся, но ничего путного мне в голову не пришло. Подняв палец, я спросил:

– Что ты имеешь в виду – первое слово или первую букву? С чего начинается твоя загадка, а?..

Майки страдальчески закатил глаза и открыл блокнот. Меньше чем за секунду он нарисовал на нем бутылку из-под газировки и поднес к моему лицу. Я сунул руку в карман и достал два четвертака.

– Ты хочешь газировки? Какой?

Он покачал головой, щелкнул карандашом по бумаге, словно хотел сказать «смотри внимательнее!», потом нарисовал рядом с бутылкой что-то еще. Когда Майки снова развернул блокнот ко мне, я увидел доставочный грузовичок с подъемной дверью из металлических полос на боковой стороне кузова. Такие грузовики обычно перевозят ящики с пивом и колой.

– Не понимаю. – Я покачал головой.

Мальчишка заглянул в приоткрытую дверцу туалета и, убедившись, что уборщик заперся в кабинке, вытащил из тележки пустую бутылку. Протянув ее мне, он показал пальцем на то место, где на стекле можно было прочитать название фирмы-бутилировщика.

– «Розлито компанией «Братья Джессап» в Джессапе», – прочитал я вслух. – Ты это хотел мне показать?

Мальчик кивнул.

Я взял бутылку в руки, повертел.

– Это имеет какое-то отношение к тебе?

Майки снова показал на бутылку, потом открыл свой блокнот на странице, где был поясной портрет мужчины.

Только теперь я сумел сложить два и два.

– Бо работает у братьев Джессап? Он водит такой грузовик?

Майки быстро оглянулся сначала через одно, потом через другое плечо и молнией метнулся обратно в свою комнату.

Наконец что-то начало проясняться!

Когда я вернулся в комнату вслед за Майки, он как раз пытался взобраться на кровать, но его нога скользила по покрывалу, так что он только стаскивал его на себя. Опустившись на колено, я выставил перед собой сцепленные ладони, как если бы собирался помочь ему сесть в седло. Мальчик замер в нерешительности, и я ободряюще кивнул.

– Наступай, не бойся. Я знаю, что делаю.

Осторожно, словно мои руки казались ему чем-то вроде разверстой львиной пасти, Майки поставил ногу на живую ступеньку, и я плавно поднял его на кровать. Подложив ему под спину пару подушек, я спросил, показывая в направлении коридора:

– Ну так как насчет газировки?

Мальчуган отрицательно качнул головой.

– Точно не хочешь? – Я снова показал ему четвертаки. – Я угощаю.

На этот раз он кивнул.

– Кока-колу или пепси?

Он снова покачал головой и, не глядя, быстро черкнул что-то в блокноте. Показал. «Маунтин дью», – прочитал я и улыбнулся.

– Надо же, мой любимый напиток!

В торговом автомате я купил две бутылочки «Маунтин дью» и два «Мунпая». Майки съел свое печенье очень быстро, умудрившись не уронить ни крошки на постель. Я же, сидя на стуле, засы́пал крошками чуть не весь пол. Когда от печенья осталось лишь воспоминание, я поднялся и направился к двери. Увидев, что я ухожу, мальчик тотчас отнял ото рта бутылку с «Маунтин дью» и взглянул на меня с напряженным вниманием, которое сказало мне больше, чем любая улыбка.

– Мне нужно кое-что уточнить у администрации, – сказал я. – Потом я съезжу к себе на работу, не то редактор сожрет меня живьем. Надеюсь, с тобой все будет в порядке?

Не самые умные слова, согласен, но что поделать?!

Майки допил «Маунтин дью» и бесшумно поставил пустую бутылку на тумбочку рядом с кроватью. Именно в этот момент мне вдруг подумалось, как мы с ним похожи… и дело было совсем не в том, что нам нравился один и тот же напиток.