Текст книги "Непогребенный"

– Вспомни, дорогая, что у доктора Шелдрика немалое состояние. То, что для нас уйма денег, для него пустяк. – Он обратился ко мне: – Он состоит в родстве с одним известным герцогским домом.

– О чем не устает нам напоминать, – беззлобно вставила жена.

Я поймал взгляд миссис Локард и понял, что ей тоже смешна эта смесь дурновкусия с наивностью и она с трудом прячет улыбку.

– Известно ли, когда в точности было совершено ограбление? – спросил я.

– Доктор Шелдрик сказал офицеру полиции, что уже несколько дней не подходил к секретеру и соответственно точное время кражи установить невозможно. Экономка, однако, с уверенностью утверждала, что в тот же вечер тщательно осматривала комнату и ничего необычного не заметила.

– Что думает полиция: виновен кто-нибудь из слуг или во время приема в дом проник посторонний?

– Доктор Шелдрик непреклонно стоит на том, что слуги вне подозрений. Они все работают у него уже многие годы. А полицейский сержант говорит, что незаметно пробраться в дом во время приема тоже было невозможно: всюду кишмя кишели гости и прислуга.

Я усмехнулся:

– Тогда остаются только гости. – Доктор Систерсон взглянул на миссис Локард, и я поспешно добавил: – Я конечно же шучу. Понятно, это были друзья и коллеги доктора Шелдрика.

– Да, – подтвердила миссис Локард. – Среди гостей были только каноники и служащие собора и их жены.

– В таком случае очевидно, что никто из них ничего подобного совершить не мог.

– Да-да, – осторожно высказался доктор Систерсон. – Трудно поверить, чтобы кто-то из них пошел на такой риск ради серии миниатюр.

– Значит, это посторонний, – предположила миссис Локард, – хотя одному Богу известно, как он умудрился пройти незамеченным.

– Загадочная история, – задумчиво проговорил доктор Систерсон. – Сержант собрал всех нас в приемной и спрашивал, не заметил ли кто-то чего-нибудь подозрительного. Разумеется, никто не отозвался.

– Мистер Эпплтон очень разозлился, правда, Фредерик? – Произнося это, миссис Систерсон не отводила глаз от личика ребенка.

– Директор школы церковного пения, – пояснил ее муж. – Он несколько раскипятился и спросил сержанта, не подозревает ли он одного из нас. Не то чтобы он это наотрез отрицал. Тогда мистер Слэттери указал, что ни у кого нет при себе такой громоздкой вещи, как сверток с миниатюрами.

– Какой он странный, этот мистер Слэттери, – безмятежно бормотала миссис Систерсон, улыбаясь ребенку. – Он даже предложил сержанту обыскать его.

Супруг кивнул.

– И он был совершенно прав. Не приходилось сомневаться, что громоздких предметов никто на себе не прятал.

– Какое необычное происшествие, – заметил я.

– История казначея Бергойна еще необычней. – Доктор Систерсон рассмеялся. – Горю нетерпением услышать, что о ней говорит доктор Шелдрик.

– Полагаю, для уважаемой госпожи она не представит интереса…

– Напротив, – возразила миссис Локард. – Мне очень любопытно. А кроме того, перед Рождеством самое время рассказывать истории у камелька.

Миссис Систерсон ненавязчиво ее поддержала, молоденькая служанка отвела в постель старших детей, младшие уснули на руках у матери и миссис Локард, и мне оставалось только приступить к краткому пересказу первой главы прочитанного мною сочинения.

Положив на колени рукопись доктора Шелдрика, чтобы было удобно время от времени в нее заглядывать, я начал:

– Это история о том, как вражда между каноником-аристократом и простым мастеровым повлекла за собой гибель их обоих. Каноник-казначей Бергойн был убит, согласно доктору Шелдрику, так как собирался разоблачить очень тяжкое преступление, хранившееся в тайне. Он встретил свой конец во время большой бури, которую вспоминают до сих пор, так как в ту ночь упала колокольная башня над главными воротами Соборной площади, – поистине чудо, что при этом никого не убило.

– Верно, – подтвердил доктор Систерсон. – Простите, что на секунду вас прервал. Но буря обрушила и часть другого здания на Верхней Соборной площади, и тут, к сожалению, без жертв не обошлось. Доктор Шелдрик упоминает об этом?

– Нет.

– Прошу прощения. Пожалуйста, продолжайте.

– Уильям Бергойн – одна из наиболее крупных фигур в истории собора. Он сделался каноником-казначеем в тридцать три года, и если этим выгодным назначением в столь молодые лета он был обязан, вероятно, своей учености и семейным связям, то сделаться в последующие десять лет самым влиятельным человеком в капитуле ему помогли, несомненно, ум и сила воли. Это был блестящий талант, проявлявший себя не только в науке (он изучил в Кембридже греческий, древнееврейский и древнесирийский языки), но также в практической и политической области. Кроме того, он был честолюбивой и упрямой личностью, с выраженным чувством собственного достоинства и гордостью за свою семью. В результате среди тесного кружка соборных служащих он нажил себе немало недоброжелателей и даже ненавистников: одним не нравился его острый язык, другим – неукоснительное следование своим обязанностям. Но даже враги не решались упрекнуть его в недостойном поведении: он был слишком горд, говорили они, чтобы снизойти до этого.

Его внешность бросалась в глаза, вскоре он всем запомнился, и стоило ему ступить на Соборную площадь, всех, кто служил церкви – от скромного привратника до самого епископа, – охватывал трепет испуга. Это был высокий и стройный человек с большим носом и проницательными серыми глазами на длинном худом лице. Ходил он неизменно в самом простом черном платье и высокой шляпе, а шею его всегда обвивала цепь, которую полагалось носить казначею. Он был холост и то немногое время, которое оставалось от должностных обязанностей, посвящал ученым занятиям и составлению проповедей.

Миссис Систерсон, не спуская глаз со спящего ребенка, произнесла: «Будто слышишь самого каноника Шелдрика». – И я, оторвавшись от рукописи, заметил, как ее муж и миссис Локард обменялись веселыми взглядами.

– Говорили, что он чрезвычайно высокоморален в частных делах, его имя не упоминалось ни в одном скандале, связанном с женским полом, хотя, когда он появился в городе, немало юных леди положили на него глаз. А он был бы богатой добычей, потому что кроме пребенды и доходов каноника мог ожидать еще семейного наследства. Более того, при его амбициях и способностях он не сегодня-завтра должен был получить как минимум епископский пост. Казначей не завел себе близких друзей в городе, к жовиальной компании коллег он тоже не присоединился; открыто осуждая излишества, которых не чуждались в те дни церковнослужители, он бросал тем самым тень на их совместные развлечения. От этого сурового, подчиненного дисциплине образа жизни он отказался только за несколько месяцев до своей безвременной кончины.

Пост казначея, сила ума, упорство в отстаивании своего мнения – все способствовало тому, чтобы Бергойн сделался ведущим представителем капитула в его многочисленных спорах с городским муниципалитетом. Разумеется, фонд в тот период располагал куда большими средствами и властью, чем в наши дни. Ему принадлежала в городе немалая собственность, отсюда и происходили постоянные раздоры с мэром и муниципалитетом.

Но, дружно противостоя городу, капитул был тем не менее далек от внутреннего единства. Доктор Шелдрик сравнивает общину из пятнадцати каноников, живших в служебных домах на Соборной площади, с Оксфордским или Кембриджским колледжем, где на каждом шагу натыкаешься на враждебность и соперничество. Я испытал на своей шкуре, как жестоки и бессмысленны эти конфликты.

– Боюсь, нам всем от них досталось, – прокомментировал доктор Систерсон, глядя на жену библиотекаря. Та печально улыбнулась и поцеловала макушку ребенка, спавшего у нее на коленях.

– Когда Бергойн появился, настоятель был уже стар; с годами его все больше одолевала немощь, он слабел умом, и молодой каноник полностью подчинил его себе. Прочие не могли или не желали выступить против своего казначея, хотя многих возмущало, что он присвоил себе такую власть. К моменту прибытия Бергойна большинство каноников были арминиане[18]18
  Арминианство – протестантское учение, выступавшее за свободу воли в вере, отрицая установку Кальвина на то, что человеческая жизнь полностью предопределена Богом.


[Закрыть], то есть склонялись к прежним католическим ритуалам и обыкновениям, хотя сам католицизм отвергали. Большая часть городских жителей разделяла их воззрения – собственно, многие втайне оставались католиками, невзирая на то, что это было крайне опасно. Когда архиепископом Кентерберийским был Лод, арминиане находились на подъеме, а духовенство с кальвинистским уклоном, напротив, безжалостно преследовалось. Но теперь все переменилось. Фракция кальвинистов забрала власть в парламенте и при дворе, так как Лод зарвался, уговаривая короля затеять войну с шотландцами, чтобы навязать им свой молитвенник. Последовавшие несчастья привели его к падению.

За десять лет, которые этому предшествовали, в капитуле не утихали споры между Бергойном, главным из кальвинистов, и традиционалистами – ими заправлял заместитель настоятеля Ланселот Фрит. Самая ожесточенная вражда разгорелась из-за строительных работ в соборе, ибо, как я далее объясню, этот вопрос фокусировал в себе все остальные.

Во всех этих спорах Бергойн и Фрит представляли собой прекрасную пару оппонентов, так как были весьма схожи: умные, честолюбивые и гордые. Но если Бергойн с аристократической брезгливостью отвергал интриги и скрытность, то Фрит отнюдь не гнушался лицемерия и бывал неразборчив в аргументах. К своему посту он поднялся из самых низов, проложив себе путь хитростью и уловками.

– Так утверждает доктор Шелдрик? – спросил молодой каноник.

– Почти слово в слово, – заверил я его.

– Мне кажется невеликодушным так описывать человека, который пробился наверх благодаря своему упорному труду и природным дарованиям, – мягко заметил доктор Систерсон.

Я понял его. Мне самому пришлось добиваться успеха собственными стараниями, и я был лишен полезных связей и прочих преимуществ, которыми, судя по всему, располагал доктор Шелдрик.

– Но подумайте о его бесчестном поведении в случае с певческим колледжем.

– А что такого он сделал? – спросила миссис Локард.

Я с улыбкой обернулся к ней:

– Еще немного – и вы узнаете. Собственно, доктор Шелдрик упоминает колледж как основное яблоко раздора в капитуле. Только появившись, Бергойн ясно дал понять, что не одобряет того, насколько большое значение придается музыке в организации служб в соборе. Рассуждая как строгий кальвинист, он считал музыку чувственным наслаждением; преподнесенная под маской духовности, она, скорее, поощряет грубые, плотские мысли. Он не упускал ни малейшей возможности передать доход, принесенный колледжем, фонду, а поскольку регент, то есть каноник, отвечавший за музыку, был близким другом Фрита, можете себе представить, что отношения между этими двумя со временем ничуть не улучшались.

Враждебность Фрита к чужаку росла с каждым днем, ибо все очевидней становилось, что первый претендент на наследование настоятельской должности теперь не Фрит, а Бергойн. Мало того что ему благоприятствовали тогдашние политические веяния, он еще принадлежал к семейству Бергойнов, влиятельной, склонной к кальвинизму династии, владения которой располагались большей частью вокруг Турчестера, а глава, герцог Турчестерский, приходился казначею дядей. Как в парламенте, так и при дворе герцог имел огромное влияние. Основным обиталищем Бергойнов был Турчестерский замок, в нескольких милях от города; им принадлежали в графстве необъятные земли. (Тут доктор Шелдрик совершает пространный экскурс в историю Бергойнов, на мой взгляд излишний. Он упоминает, что ныне род почти полностью вымер, а титул упразднен.) Веками Бергойнов хоронили в соборе, где им поставлены многочисленные красивые памятники. Какая горькая обида должна была зародиться во Фрите против человека, который разрушал все, во что он верил, и отнимал у него единственную возможность получить власть и богатство. Он не имел состояния, но был женат и обременен многочисленным потомством, потому испытывал постоянную нужду, и солидный настоятельский доход пришелся бы ему весьма кстати.

Все эти проблемы внезапно выплеснулись на поверхность, когда разгорелся ожесточенный спор из-за плачевного состояния собора. Службы проходили только в капеллах, так как основная часть здания стояла перекрытой и не использовалась со времен роспуска парламента. Это было предпринято, поскольку появились признаки, что шпиль неустойчив, а на его ремонт у фонда не было денег. Изолировать большую часть здания удалось легко, так как капеллы отделялись от нефа каменной перегородкой.

– Перегородка, – воскликнул доктор Систерсон. – Слыша это слово, я всегда вспоминаю об алтарной преграде, хотя это, конечно, несколько иное понятие.

– Но в соборе нет перегородки, – заметила миссис Локард.

– Действительно нет, и о причине этого вскоре пойдет речь. Перегородка имела в середине единственную дверь, и она была заделана кирпичом. В основную часть собора можно было проникнуть только через портал в конце нефа. Он был постоянно заперт, и ключ к нему имелся всего один – громадный, длиной почти в фут.

– Я вижу его каждый божий день, – ввернул доктор Систерсон, – он все еще используется. А хранит его главный церковнослужитель.

– Как и во времена Бергойна. В те дни эту должность отправлял древний старик по фамилии Клаггетт. Бергойн обычно брал у него ключ и бродил ночью по собору, так как с самого начала глубоко озаботился его заброшенным, ветхим состоянием. Это, по мнению казначея, оскорбляло как честь рода Бергойнов (собор был, можно сказать, их домовой церковью), так и его собственное достоинство как будущего настоятеля. Он ясно видел то, что не умели или отказывались разглядеть другие каноники: если обрушится шпиль, все остальное здание погибнет безвозвратно. Перспектива сделаться настоятелем половины собора была достаточно безрадостной, но еще печальнее представлялась участь настоятеля руины. Несколько лет он безуспешно добивался, чтобы капитул поддержал его проект реставрации шпиля. Каноникам не хотелось выкладывать громадную сумму за счет своих личных доходов. Бергойн до хрипоты спорил с ризничим, который плясал под дудку Фрита и отказывался признать, что собору грозит полное разрушение.

Из частых ночных обходов громадной ветхой оболочки нефа и трансепта Бергойн вынес убеждение, что не сегодня завтра собору придет конец. Пол под средокрестием был весь усеян обломками кирпича, потому что между стропил десятилетиями валились со шпиля камни и деревянные брусья, которые пробивали дыры в кирпичном своде. Бергойна часто сопровождал каменщик собора – некто Джон Гамбрилл. Эти двое были полностью единодушны в вопросе о починке шпиля: Гамбрилл получал плату с ведущихся в соборе работ.

– Думаю, доктор Шелдрик не совсем справедлив, – прервал меня доктор Систерсон. – Гамбрилл был лучший каменщик в городе и один из лучших в стране, его работами восхищаются современные историки архитектуры. Он любил собор, где проработал всю свою жизнь, и не мог не возмущаться тем, что капитул не выделяет средств на его спасение. Мне понятны его чувства, потому что мои собратья-каноники косятся на меня из-за каждого пенни, потраченного на здание.

В первый раз я видел его почти что сердитым.

– Уверен, вы правы. Однако доктор Шелдрик указывает, что за все время работы Гамбрилла в соборе он то и дело ссорился с капитулом. Был у него в юности темный эпизод, навлекший самые мрачные подозрения. Эта история сама по себе представляет интерес. В четырнадцать лет Гамбрилл поступил подмастерьем к тогдашнему каменщику собора и благодаря упорной работе и сноровке быстро прославился. Очень скоро стали говорить, что более умелого мастерового свет не видывал. Он имел дар не только к ремеслу, но и к ведению дел, и этот его талант вызвал зависть у помощника мастера, тем более что Гамбриллу была обещана рука хозяйской дочери и наследницы, а это могло означать, что к нему перейдет со временем и пост главного каменщика. Когда эти двое работали на крыше собора, произошел несчастный случай и помощник, Роберт Лимбрик, погиб. Гамбрилл остался в живых, но потерял правый глаз и охромел. Вдова Лимбрика принесла жалобу на Гамбрилла в суд лорд-канцлера, обвиняя его в убийстве ее мужа. Тем не менее позднее отношения были улажены, потому что Гамбрилл взял сына погибшего к себе в подмастерья. Ко времени описываемых мною событий все это осталось в далеком прошлом, и Гамбрилл, сын прачки и неизвестного отца, сделался благодаря своему трудолюбию, способностям и примечательной честности одним из самых процветающих в городе людей. Он унаследовал от своего тестя красивый дом на Хай-стрит с прекрасным садом, выходившим на Соборную площадь, обставил комнаты элегантной мебелью и жил благополучно с женой и пятью детьми.

Он был высокий, красивый мужчина, всеми любимый за искренность и щедрость, за то, что не имел обыкновения кривить душой. Если соседи оказывались в нужде, он тут же приходил на помощь – хотя так же был скор на гнев и, как поговаривали, злопамятен. В городе ходили слухи, что, обставляя дом, он позволил себе неразумные излишества, на которых настаивала его супруга – женщина алчная, своекорыстная, желавшая во что бы то ни стало переплюнуть знакомых и соседей, – и потому залез в долги. Если это соответствовало действительности, он тем более был заинтересован в крупном заказе на восстановление собора. По словам доктора Шелдрика, Гамбрилл с горячностью одобрил замыслы Бергойна, и оба, полностью игнорируя ризничего, принялись строить планы и прикидывать затраты.

Несмотря на разницу в общественном положении и религиозной направленности, Бергойн и Гамбрилл вначале очень хорошо ладили. Кроме собора их объединяла еще одна страсть, хотя Гамбрилл не сразу об этом узнал. Он обожал музыку и был одаренным скрипачом. Бергойн тоже втайне любил музыку, хотя и считал ее греховным светским удовольствием. В юные годы в Кембридже он наслаждался музыкой невозбранно, однако затем научился противиться искушению, направляя свой ум на путь молитвы. Явившись в собор, он в первые годы не обращал внимания на хор и колледж певчих, но далее Бергойн стал замечать, как Гамбрилл при звуках музыки весь уходит в слух, как он напевает или насвистывает, и это оживило его собственное давнее пристрастие.

Однажды Гамбрилл рассказал Бергойну, что его племянник одарен певческим талантом и семейство надеется, что ему будет позволено бесплатно учиться в колледже в качестве награды за пение в хоре. Бергойн отказался помочь, сославшись на то, что эта область находится вне его власти. Но днем или двумя позднее Гамбрилл с мальчиком случайно встретились ему на Соборной площади, и, познакомившись с последним, Бергойн по какой-то причине переменил свое решение и согласился ходатайствовать за него перед регентом. Того, должно быть, удивило обращение Бергойна, но пение мальчика оказалось столь многообещающим, что ему была предоставлена стипендия для оплаты стола и крова. Поместили его, весьма удачно, в той части здания колледжа, которая примыкала к дому Гамбрилла, то есть в старой привратницкой на Соборной площади.

Если регента удивила перемена в настроении Бергойна, то дальше ему пришлось поразиться еще больше, ибо с той поры казначей отдался страсти к музыке со всей мощью своей суровой натуры. Он проводил в соборе многие часы, чтобы слушать репетиции хора, забывая при этом о своих обязанностях. Его любимым местом была галерея для органа, откуда он мог наблюдать за хором с высоты, оставаясь незамеченным. Он вознамерился расположить к себе регента, которого прежде презирал за низкое происхождение, выписал ради этого из Лондона инструменты и ноты и сделался чем-то вроде покровителя колледжа. Они с регентом так тесно сдружились, что тот вручил Бергойну свои ключи, дабы он мог входить и выходить, когда пожелает.

Все это время Бергойн, в качестве казначея, делал все возможное, чтобы изыскать средства для запланированных им и Гамбриллом работ: увеличивал арендную плату и преследовал должников по всей строгости закона. Потом он задумал свой коронный номер: упразднить колледж певчих.

– При его любви к музыке не кажется ли это странным? – спросила миссис Локард.

– Безусловно, и доктор Шелдрик предполагает, что его желание закрыть колледж было вызвано страхом перед искушением – как для других, так и для себя. Он понимал, что сопротивление будет отчаянным, поэтому, прежде чем обнародовать этот план, попытался привлечь на свою сторону большинство в капитуле. Он постарался разбудить спящую совесть некоторых собратьев-каноников, для чего мягко пенял им за различные несовершенства и упущения, а самым неподатливым напоминал, каким боком выйдут им их слабости, если станут предметом публичной критики.

Я заметил, что доктор Систерсон улыбается, и он отозвался на мой любопытный взгляд словами:

– Доктор Шелдрик рассматривает поведение Бергойна в весьма щадящем свете.

– Вы так думаете? Он кажется мне достойной восхищения фигурой.

– А вам не приходило в голову, что его брезгливое презрение к мирским заботам некоторые коллеги расценивали как заносчивость?

– Нет, я бы не сказал. – Слова доктора Систерсона на удивление меня задели. – Мне он представляется аскетом и человеком принципов.

– Мне думается, – мягко заметила миссис Локард, – что при его богатстве и привилегированном положении ему было трудно понять коллег, не обладавших подобными преимуществами.

Мы с доктором Систерсоном кивнули. Я продолжал:

– События играли на руку Бергойну. В год, предшествовавший его смерти, весной, трещина в шпиле, возраст которой исчислялся уже десятилетиями, внезапно расширилась, и даже самые упрямые из каноников вынуждены были согласиться с тем, что при первой же сильной буре он может рухнуть. Тут-то Бергойн и выступил перед капитулом с предложением пожертвовать колледжем, но зато сохранить собор. Он потребовал полностью восстановить шпиль и показал, что оплату работ сполна покроет стоимость имущества, пожертвованного на содержание колледжа (это были усадебный дом и три фермы в деревне Комптон-Монахорум). Ему противостояли самые влиятельные из каноников: Фрит, библиотекарь Холлингрейк, старик настоятель, ризничий и регент, которые указывали на то, что музыкальная деятельность составляет славу и гордость собора. Бергойн, однако, располагал голосами тех, чью совесть он сумел пробудить, и его предложение прошло минимальным большинством, при немалом ропоте и недовольстве. Фрит и Холлингрейк, однако, состряпали документ, который ваш, миссис Локард, супруг любезно продемонстрировал мне сегодня днем. Таким образом, Бергойн все же не сумел закрыть колледж.

– Мы не вполне уверены, что подделка сфабрикована ими, – возразил доктор Систерсон. – Возможно, они нашли фальшивый документ, изготовленный ранее, и приняли его за подлинный. Но даже если Фрит сам изготовил подделку, кто скажет, какими мотивами он руководствовался?

– Самыми низменными, – сказал я, обращаясь к обеим леди. – Видите ли, спустя несколько лет, сам сделавшись настоятелем, Фрит использовал фальшивый документ, чтобы закрыть колледж и присвоить себе имущество, пожертвованное на его содержание.

– Какой стыд, – пролепетала миссис Систерсон.

– А что, если, – предположила миссис Локард, – он предвидел гражданскую войну и рассчитывал сберечь собственность фонда, чтобы ее не конфисковал парламент?

– Вы очень благородно мыслите, однако все дошедшие до нас сведения говорят о том, что Фрит был алчной натурой.

Доктор Систерсон взглянул на спящих детей и улыбнулся:

– Как отец большой и очень молодой семьи, я едва ли возьму на себя смелость его осудить, даже если он руководствовался чисто мирскими побуждениями.

На мгновение я опешил, но потом понял, что он, должно быть, шутит. Я продолжил:

– Вернусь к истории Бергойна. Карта его была побита Фритом, и он кипел от ярости, однако же не оставил борьбы и вскоре получил на руки козырь. Он добился от своего дяди и остальных членов семьи обещания предоставить половину нужной суммы. Часть денег должна была пойти на сооружение в соборе мемориала в честь прежнего герцога, приходившегося Бергойну дедом.

– Монумент Бергойна! – вскричала миссис Локард.

– Именно, – подтвердил я. – Когда Бергойн ознакомил капитул с этим новым предложением, Фрит немедленно понял, что монумент и щедрая субвенция на восстановление собора станут в совокупности неоспоримым аргументом, который решит в пользу Бергойна вопрос о настоятельской должности. Однако отказаться от пожертвования было нелегко. С другой стороны, каноники по-прежнему артачились, не желая выкладывать из своего кармана остающуюся сумму. И тут Бергойн совершил – по мнению доктора Шелдрика – роковую ошибку. Он попросил Гамбрилла пересмотреть смету, с тем чтобы спасти шпиль самыми малыми средствами. Гамбрилл был поражен предательством союзника. Он настоял на том, чтобы казначей поднялся вместе с ним на башню, и продемонстрировал ненадежность балок, раскачивая их одной рукой; он показал даже, как легко можно обрушить одну из них. Бергойн тем не менее остался при своем. Каменщик смягчился только после того, как услышал о монументе (исполнение которого само собой должны были поручить именно ему) и решил сделать его своим шедевром.

Бергойн подвигнул Гамбрилла свидетельствовать перед капитулом, что падение шпиля разрушит не только собор (на эту перспективу каноники еще могли взирать относительно равнодушно) – пострадают, вероятно, и дома на площади. Перед лицом угрозы их собственной жизни и жизни домашних каноники согласились наконец восполнить недостающую сумму из своих собственных средств.

Бергойн и Гамбрилл добились своего, и, как пишет доктор Шелдрик, Гамбрилл торжествовал победу над ризничим, не упуская ни единой возможности обмануть его, обвести вокруг пальца, унизить перед рабочими, в результате чего каноник, и без того человек не крепкого здоровья, заболел и вынужден был отказаться от должности.

– От души сочувствую этому бедняге, – с улыбкой воскликнул доктор Систерсон.

– Бедный доктор Систерсон, – вздохнула миссис Локард. – Завтрашнее собрание капитула, наверное, не очень-то вас радует.

– Совсем не радует. Придется сообщить новость, что какое-то время в соборе будет затруднительно проводить богослужения. – Он испустил комический вздох, вылившийся в широкую улыбку, и попросил меня продолжать.

– У Бергойна и Гамбрилла были теперь развязаны руки. Но в следующие месяцы они стали хуже между собой ладить. Бергойн не доверил пока Гамбриллу починку шпиля, а настаивал на том, чтобы тот сосредоточился на работе, которую каменщик полагал куда менее ответственной: например, на подготовке к переносу алтаря в центр здания.

Их зарождающуюся враждебность сдерживал (по крайней мере так казалось) Томас Лимбрик, работавший под началом Гамбрилла. Это был сын человека, погибшего в тот самый день, когда был покалечен Гамбрилл, и многие горожане говорили, что Гамбрилл проявил великодушие, предоставив ему работу, – хотя кое-кто объяснял его поступок иными мотивами. Лимбрику, трудолюбивому и способному молодому человеку, доверяли и казначей, и каменщик, потому он и имел возможность улаживать их разногласия.

Бергойн добился всего, чего желал: собор ремонтировался, и его предстоящее открытие должно было значительно укрепить позиции казначея. Однако он не выглядел счастливым; казалось, что-то тяготит его душу, и он, прежде аккуратный во всех мелочах, мог иной раз появиться на людях небритым или нечесаным. Он опаздывал на собрания капитула, все чаще пренебрегал своими обязанностями и даже отвлекался во время службы. Раз или два в середине проповеди он останавливался, теряя нить. Он завел привычку беспокойно расхаживать по улицам в ночные часы, так что его несколько раз – к своему глубокому смущению – останавливали городские стражи, пока не научились узнавать его в полной темноте (в ту пору улицы не освещались) по длинной фигуре, высокой шляпе и духовному одеянию.

– Более того, он изменил даже своей привычной трезвости, – ввернул доктор Систерсон, – и несколько раз его видели пьяным.

– В самом деле? Доктор Шелдрик об этом не упоминает. Все в городе гадали, что за тайная страсть не дает канонику спокойно спать…

– Он был влюблен, – промолвила нараспев миссис Систерсон.

Мы все в изумлении обернулись к ней, а она послала улыбку своему супругу, который покраснел и опустил взгляд.

– Ну что ж, – продолжал я, – злые языки поговаривали о женщине, однако казначея ни разу не застали в компании какой-либо представительницы слабого пола. Доктор Шелдрик, однако, впервые дает достоверное объяснение.

– Неужели? – удивленно воскликнул доктор Систерсон. Он бросил взгляд на жену, но она не видела в тот миг ничего, кроме ребенка.

– Правда заключается в том, что Бергойна постиг душевный кризис из-за некоего тайного преступления, им обнаруженного; мрачное открытие потрясло его и лишило обычной надменной уверенности.

– Действительно? Так утверждает доктор Шелдрик? – Доктор Систерсон взглянул на миссис Локард и спросил у меня: – В чем же заключалась, по мнению доктора Шелдрика, эта тайна?

– Финансовые злоупотребления со стороны Фрита. Узнав о его безнравственности, Бергойн пришел в смятение.

– Понятно. – Доктор Систерсон с улыбкой откинулся на спинку кресла. Я подумал, не ждал ли он чего-то другого. – Но разве ему не было уже известно, что Фрит корыстолюбив и нечист на руку?

– Да, но он был потрясен масштабами и продуманным характером его преступлений. А кроме того, намекает доктор Шелдрик, обнаружилось, что в злоупотреблениях по уши замешан и Гамбрилл, которому казначей верил. – Увидев скептическое отношение доктора Систерсона, я и сам усомнился в разоблачении доктора Шелдрика. – А вы чем бы объяснили внезапную перемену в поведении Бергойна?

– Я полагаю, что он действительно обнаружил нечто глубоко его потрясшее, но финансовые вольности Фрита тут ни при чем.

– И что это было, по-вашему?

Доктор Систерсон посмотрел на дам, чье внимание в эту минуту было поглощено ребенком на руках у миссис Систерсон, и произнес спокойно:

– У меня нет ничего, кроме предположений, и мне не хочется порочить кого бы то ни было, даже если этот человек мертв уже более двух веков.

Я ответил удивленным взглядом, но доктор Систерсон поджал губы и чуть мотнул головой, указывая, что предпочитает промолчать об этом предмете в присутствии дам, и мне ничего не осталось, как продолжить:

– В апреле того же года Бергойн совершил длительную поездку в Лондон. Вернувшись, он признался Гамбриллу, что намерен поручить работу над мемориалом итальянским скульпторам из столицы. Гамбрилл был глубоко оскорблен этим унижением его профессионального достоинства. Через день или два он объявил, что шпиль вот-вот рухнет и потому доступ в башню отныне закрыт для всех, кроме него самого и его работников. Бергойн был взбешен этой попыткой заставить его поторопиться с ремонтом, но оспаривать заявление главного каменщика не мог и скрепя сердце подчинился запрету. И вот Гамбрилл перегородил лестницу внизу башни крепкой дверью, ключи от которой имелись только у него и у одного из каноников.