Текст книги "Политическая преступность"

Глава 16. Влияние гениальных людей на революции

1) Гениальные люди. Эти люди являются весьма важными факторами в деле революции. Еще Тарквиний говорил, что для упрочения деспотизма необходимо снимать головы, слишком высоко стоящие.

По мнению Карлейля, всемирная история есть история великих людей. Эмерсон пишет, что всякое новое учреждение есть лишь след какого-нибудь гениального человека, например, Мухаммеда – в исламизме; Кальвина – в пуританстве, Лойолы – в иезуитизме, Фокса – в квакерстве, Кларксона – в аболиционизме и прочее.

Великие люди, говорит Смайльс, накладывают печать своего духа на свое время и свой народ, как сделал, например, Лютер для современной Германии, а Нокс для Шотландии.

«Великие гении, – пишет Флобер, – воплощают в себе отдельные черты многих индивидуальностей и создают таким образом новый тип. В этом лежит одна из причин их громадного влияния».

Они не только никогда не страдают мизонеизмом, но являются непримиримыми врагами всего старого. Гарибальди, углубляясь в неисследованные области Америки, говорил: «Я люблю неизвестное». Идеи Иисуса Христа и до сих пор кажутся слишком смелыми, потому что Он проповедовал чистый коммунизм.

Вот поэтому-то многие гениальные люди начинали править миром только из-за гроба. «Цезарь при жизни никогда не был так могуществен, как после смерти», – пишет Мишле.

Макс Нордау полагает даже, что человечество всем своим прогрессом обязано нескольким гениальным деспотам.

«Масса всегда консервативна, – говорит он, – потому что руководствуется наследственными инстинктами рода, а не новыми идеями, родившимися в мозгу отдельных личностей. Она не может быстро ориентироваться в новой обстановке и чувствует себя хорошо только в привычной среде. По собственному почину она никогда не вступит на новый путь, и только могучая воля какой-нибудь самобытной индивидуальности может поставить ее на этот путь».

Всякая революция является делом меньшинства, индивидуальность которого не может быть согласована с условиями, не им задуманными и не для него созданными. Большинство следует за движением против воли, если оно веками не было подготовлено к разрушению старого строя. Единственными известными в истории новаторами были гениальные деспоты. Идеалами консервативных историков, также как революций, начатых массами, являются лишь общие места. Вот почему при желании быть логичным и последовательным нужно помещать на первых страницах истории, написанной в консервативном духе, не портреты Фридриха Великого Прусского или Иосифа II Австрийского, а изображение демократа 1848 года в его характерной для этой смутной эпохи шляпе».

«Никакая революция не удается, если во главе ее не стоит один человек, толпа без вожака ни на что не годна», – писал Макиавелли. «В Неаполе, – говорит Коко о неаполитанской революции, – были все элементы восстания, но не хватало человека, а потому оно скоро кончилось».

И это вполне естественно, потому что гений, будучи по натуре антимизонеичным, является главным врагом консерватизма и старых традиций[35]35
  «Единственное отличие гениальных людей есть оригинальность; они творят лучше, больше и совершенно иначе, чем обыкновенные люди» (Ришэ). «Творчество и обобщение отличают великих людей» (Флобер).


[Закрыть]; он – прирожденный революционер, предшественник и наиболее деятельный подготовитель эволюции, что вполне подтверждается выше нами отмеченным параллелизмом между революциями и появлением гениальных людей.

«Можно ли отрицать, – пишет Тард, – влияние проповедников христианства на Германию, Ирландию, Саксонию или проповеди Пифагора на древний мир? Кротониаты были принижены недавним бедствием, он их поднял, укрепил, вернул им победу и процветание. Доказательством искренности и глубины их обращения может служить то, что пифагорейские идеи распространились от них далеко во времени и в пространстве.

Все города Великой Греции заимствовали у Кротоны ее учреждения до такой степени, что могли иметь общую национальную монету, а монетное объединение в большей части случаев служит наиболее ясным признаком объединения социального. Когда видишь греков, и греков итальянских, соседей Сибариса, сделавшихся целомудренными и сдержанными, живущими по-братски под влиянием этого удивительного человека; когда видишь высокую культуру и скромную прелесть пифагорейских женщин, возникшую среди гинекеев и проституции в полном разгаре, то перестаешь сомневаться в могуществе проповеди Пифагора, единогласно признаваемом в древнем мире».

Какой замечательной гармонией высоких нравственных и умственных качеств обладают эти великие люди! Как удивительно приспособлены эти качества к нуждам данного исторического момента!

Вот, например, Кромвель, так прекрасно очерченный Гизо:

«Это был самый ярый из сектантов, самый деятельный из революционеров и притом искусный стратег, храбрый воин, одинаково готовый на горячую молитву, горячую речь и горячий бой; экспансивный, при нужде – лгун и всегда непоколебимо мужественный, чем удивлял даже своих врагов; страстный и грубый; смелый и благоразумный; мистик и делец; одаренный богатым воображением; ничем на практике не стесняющийся; всеми средствами добивающийся успеха; быстрее всех овладевающий положением и потому успевший внушить друзьям и недругам убеждение, что никто не может пойти дальше его и никто так легко не добьется успеха».

Между тем и в нем замечались некоторые ненормальности. Так, раза два или три в неделю «на него находило вдохновение», под влиянием которого Кромвель начинал проповедовать, что служит доказательством мистицизма, почти безумного; в ранней молодости он несколько раз звал по ночам врача под тем предлогом, что чувствует себя умирающим, тогда как на самом деле был совсем здоров; в течение жизни Кромвель часто имел галлюцинации, видел крест, дьявола и т. п.

Один из новейших биографов Наполеона, Тэн, говорит следующее:

«По темпераменту, инстинктам, способностям, воображению и нравственности он казался совершенно иначе созданным, чем его сограждане и современники. Будучи как бы предназначен для побед и командования, он отличался не только остротой и универсальностью ума, но еще гибкостью, силой и постоянством внимания, дозволявшим ему проводить по восемнадцати часов за работой.

Количество фактов, которое его память в состоянии была удержать, и количество идей, над которым он мог работать, превосходили, по-видимому, способности человека. И этот ненасытный, неистощимый, неизменяющийся ум работал без перерыва в течение тридцати лет».

Никто не обладал таким легко возбудимым мозгом; такой беспокойной впечатлительностью; такой мыслью, увлекающейся своим собственным течением; такой легкой и обильной, хотя несдержанной речью, как Наполеон. Это потому, что гениальность его переливалась через край.

Но ведь для того, чтобы координировать между собой такие страсти и способности, для того, чтобы управлять ими, нужно сознательное усилие; у Наполеона это усилие обусловливалось стремлением стать в центре всего, поставить все в зависимость от себя, то есть чистый эгоизм, активный и всепоглощающий, развитый воспитанием и обстановкой, пропорциональный душевным силам и способностям, усиленный успехами и всемогуществом. Таким образом, можно сказать, что политическая деятельность Наполеона была направляема эгоизмом, поддерживаемым гениальностью.

2) Гениальные невропаты. Мы уже доказали в другом месте («Гениальный человек»), что разные виды сумасшествия, преступность и эпилепсия – особенно последняя – служат постоянными спутниками гениальности, так что последняя является как бы неврозом особого рода. Невропатичность таких людей, как Наполеон, Петр Великий, Цезарь, Кромвель, Мухаммед, нас не удивит, стало быть. А Рамос Мейха отмечает невропатические и даже психопатические черты почти у всех выдающихся революционных деятелей Южной Америки.

Так, по его словам, Ривадура был ипохондрик и умер от размягчения мозга; Мануэль Гаргиа также страдал ипохондрией и умер от какого-то мозгового страдания; адмирал Браун страдал манией преследования; Лопес, автор аргентинского гимна, умер от нервного истощения; доктор Варела был эпилептиком; Валь-Гомес умер от кровоизлияния в мозгу; инженер Бельтран, герой войны за независимость, сошел с ума; полковник Эстомба, прославившийся во время гражданских войн в Аргентине, тоже сошел с ума, а Монтеагудо страдал истерией и мегаломанией.

3) Гениальность и среда. Дело гения состоит лишь в том, чтобы ускорить течение идей, уже назревших в народе, и обобщить их. Наша энергия так велика, что даже когда все готово для осуществления реформы, эта последняя не может осуществиться без вмешательства гения.

В Италии, например, большинство образованных людей, если не все сплошь, давно уже убедились, что классическое образование есть скорее простое украшение, чем существенная часть воспитания. Мы давно это говорили вместе с Графом, Серджи, Анджиулли, Морселли и прочими. По этому поводу были даже интерпелляции в парламенте, но ничего, кроме смутных обещаний, полумер и бесплодных попыток, из этого не вышло. Вообще без вмешательства гениального государственного человека оппозиция всякому нововведению, опирающаяся на старые привычки, невежество и робость, может продолжаться веками.

Наоборот, надо заметить, что и гениальные люди, не встречающие подготовленной среды, остаются непонятыми или незамеченными. Вот почему успех революции всегда зависит от соответствий между идеями гениальных людей и развитием народа, так что если большое количество первых влияло на общественную жизнь Афин, то не следует забывать, что и высокая культура афинян, и быстрая смена правительствующих партий в республике влияли на появление в ней гениальных людей. Вообще в странах республиканских или служащих ареной для ожесточенной борьбы партий (Флоренция в эпоху Гарибальди) появляется большее количество великих людей, чем в абсолютных монархиях и в покойное время.

Если, однако, Флоренция в эпоху республиканских смут проявила максимум итальянской гениальности, то при подобных же смутах в Южной Америке, во Франции (в 1789 году), а отчасти в междоусобной войне Северо-Американских Штатов подобного явления не замечается. Там выдвигались люди не великие, а только полезные при данных обстоятельствах, которые считались великими скорее за услуги, ими оказанные, чем за их действительную психическую мысль.

Значит, цивилизация не служит исключительной причиной появления великих людей и великих открытий, а только помогает их появлению или, лучше сказать, содействует их признанию. Следовательно, мы можем предположить, что гений может появиться в любой стране и в любое время, но, подобно тому как в ожесточенной борьбе за существование множество людей рождается только для того, чтобы погибнуть жертвой сильных, при неблагоприятной обстановке множество гениальных людей остаются непризнанными или – хуже того – преследуются.

И если есть цивилизации, благоприятствующие развитию гениальности, то есть и такие, которые этому развитию препятствуют. В Италии, например, с ее наиболее древней и часто возобновлявшейся цивилизацией, народ стал более враждебным ко всякому новшеству и как бы замер в культе старины. Наоборот, там, где цивилизация едва начинается, где до сих пор царило варварство, как, например, в России, там новые идеи принимаются с энтузиазмом. Так, несмотря на Святейший Синод, там более увлекаются криминальной антропологией, чем во Франции и в Италии.

Когда повторный опыт облегчил принятие новых истин, когда нужда делает полезным или неизбежным появление данного гениального человека или открытия, то их принимают и даже преувеличивают их значение. Видя совпадение известного фазиса цивилизации с появлением гения, толпа думает, что один из этих фактов зависит от другого; она смешивает легкий толчок, обусловивший выклевывание цыпленка, с оплодотворением, которое, напротив того, обусловлено расой, питанием, атмосферными влияниями и прочим.

И это не теперь только замечено: гипнотизм может служить доказательством, что один и тот же факт бывает открываем по нескольку раз. Открытия совершенно новые во всякую эпоху являются преждевременными и, будучи таковыми, остаются незамеченны – человечество не способно их оценить. Повторения одного и того же открытия, подготовляя умы к его восприятию, понемногу побеждают препятствия к этому восприятию.

Когда гений, явившийся преждевременно, побеждает все препятствия, стоящие на его пути, и успевает благодаря своей энергии наложить свою печать на эпоху, создать революцию, то это последняя, подобно простым бунтам, не оставляет за собой никакого следа или даже возбуждает реакцию в противоположном направлении.

Реформ Помбала не хватило даже на его личную жизнь; реформы Петра Великого возбудили реакцию, продолжающуюся до сих пор и, говорят, даже более вредную для России, чем то невежество, которое преобразователь стремился уничтожить.

Империи, созданные Наполеоном и Александром Македонским, быстро разрушились; первый еще при жизни видел разрушение своего дела.

Когда сила разума великих людей слишком много превышает средний уровень этой силы в населении, то последнее дорого за нее расплачивается.

Мы, итальянцы, теперь только начинаем понимать, насколько преждевременно было движение, вызванное Гарибальди, Мадзини и Кавуром. Половина Италии, в особенности южная и островная ее часть, страдают от преждевременно полученной свободы, как от тирании.

Правда, революции поддерживаются иногда в течение некоторого времени одним только гением вождей. Так, во Франции чуть не в феодальную эпоху демократическая революция тянулась довольно долго благодаря гениальности Марселя и Лекока; гениальность Каллэ играла большую роль в жакериях, гениальность Савонаролы – в революции флорентийской, а Колы ди Риенци – в римской, но все же эти движения не удались, потому что не соответствовали нуждам эпохи и были преждевременны.

В России, напротив того, тысячи гениальных людей и мучеников не смогли поднять революцию и добиться нужных реформ, потому что последние не соответствовали желаниям большинства населения.

Участь Иисуса Христа, Мадзини и Кошута доказывает, однако же, что гибель или неудача, постигшие вождей великой революции, не мешают последней успешно разразиться через годы или века спустя.

Не следует, стало быть, отрицать личного влияния вождей на ход революции, но не следует его и преувеличивать. Если почва подготовлена, то дело удается, а иначе никакие усилия не помогут. Свежий пример этого мы видим в Болгарии, где ни русское золото, ни славянские традиции, ни влияние таких людей, как Цанков и Каравелов, не могли создать настоящей революции.

4) Реакционные гении. Такие тоже встречаются. Савонарола, св. Игнатий, св. Доминик, Меттерних являются настоящими гениями реакции. Для того, кто заметил, что оригинальность гения не только не заключает мизонеизма, а даже усиливает его в известном направлении и делает нетерпимым, нетрудно понять, что при богословском или феодалистическом воспитании, при наследственных наклонностях (де Местр, Шатобриан, Шопенгауэр, Бисмарк), при наличности устраняющих впечатлений (вроде тех, которые влияли на св. Игнатия или Манцони) или исторической необходимости он может принять гигантские размеры. Так, некоторые гениальные ученые отвергают все открытия, сделанные другими (Вельпо в 1839 году отвергал действие анестезирующих средств). Но эти гениальные реакционеры никогда, однако же, не бывают лишены оригинальности и при том эволюционной, прогрессивной: Бисмарк, обожая своего короля, как чистый феодал, сумел осуществить и мечты социалистов; Наполеон при своих атавистических наклонностях средневекового кондотьера проводил революционные идеи равенства и свободы совести; Савонарола, стремясь задушить идеи Возрождения, добился триумфа истинной демократии; Шопенгауэр, нападая на революционеров, был сторонником философского позитивизма.

Реакционные революции, однако же, подобно прогрессивным, не удаются, если идут против течения, – хотя неудача в данном случае наступает не так резко и внезапно, – потому что опираются на мизонеизм, гнездящийся в натуре большинства людей.

5) Участие гениальных людей в бунтах и восстаниях. Надо заметить, что многие удавшиеся бунты и восстания обошлись без участия настоящих гениев, как, например: Сицилийские Вечерни, восстания в современной Греции, в Швейцарии, в Ломбардии, в Соединенных Штатах, отчасти – в Нидерландах. Во всех этих случаях посредственности, игравшие роль вождей, только резюмировали в одной идее или в одном энергичном акте то, что составляло общую мысль или общее желание.

Вашингтон совершил полезное дело, потому что выполнил желание своих сограждан, общий характер которых синтетизировал в себе. Хладнокровный, расчетливый, практичный, он не сделал ни одного рискованного шага; идеалы его были чисто практические и доктринерством не страдали; он медленно, но верно, не нарушая законов, привел в исполнение великую революцию. У Боливара, напротив того, противоречивые идеи вихрем кружились в голове; на деле он бросался из одной крайности в другую, обходил или нарушал законы, руководствуясь скорее своим воображением, чем действительными нуждами страны, и кончил тем, что вызвал междоусобную войну, а затем и полное крушение своего дела.

К этому надо прибавить, что толпа, как мы видели, почти всегда выбирает себе в вожди людей посредственных, маттоидов или преступников, а не настоящих гениев, которые редко бывают людьми практического дела. Эти последние достигают власти, только оседлывая, так сказать, большинство, как всадник укрощает дикую лошадь.

Но если гениальные люди принимают иногда участие в революциях, если они сами суть воплощенная революция, то в бунтах их встретить трудно. Там преобладают маттоиды и посредственности. Коко справедливо говорит, что на толпу могут действовать не ученые, которых она не понимает, а только те люди, которые и действуют, и чувствуют так же, как она сама.

Гейне сказал: «Народ скорее подчинится себялюбцу, который потакает его страстям, чем благонамеренному человеку, стремящемуся его просветить».

Сам Жюль Валлес, выдающийся современный революционер, пишет: «Наивны люди, думающие, что восстаниями руководят вожаки; эти последние суть не что иное, как голова, помещаемая на носу иных кораблей: при буре она то выскочит из волн, то вновь скроется».

Гениальные люди не участвуют в бунтах, потому что вождями последних можно сделаться лишь случайно: тут не вождь творит среду, а сама среда его выдвигает. Якобинцы до 1792 года были монархистами, и сам их глава, Робеспьер, стоял в своей газете за конституционную монархию.

Любопытно отметить, что анархисты не хотят иметь вождей. В «Pugnale» — газете, выражающей их мнения, – говорится: «Революция должна идти без вождей, и если бы таковые выдвинулись, то первые выстрелы должны быть направлены в них. Пора нам убедиться, что все революции были побеждаемы именно потому, что народ был достаточно глуп, чтобы создавать себе начальников и следовать за ними. Революция должна быть произведена народом и для народа; не создавайте новой буржуазии».

Глава 17. Бунты и революция. Сходства и различия

1) Различия. Из всего нами в этой книге сказанного следует, что необходимо резкими чертами отделить бунты – настоящие политические преступления – от революций, которые нисколько не преступны.

Мы уже видели, что бунты находятся в зависимости от климата. Они чаще возникают в странах жарких и горных; во время не очень сильных голодовок; у народов брахицефальных и черноволосых; тесно связаны с алкоголизмом и жарким временем года; возникают вдруг и по ничтожным причинам (например, по невозможности участвовать в процессии), тогда как революции вызываются причинами глубокоосмысленными и сложными.

Женщины принимают большее участие в бунтах, чем в революциях; первые чаще устраиваются каким-нибудь одним классом общества, сектой или группой, скорее преступниками и сумасшедшими, чем гениальными людьми, и нередко распространяются эпидемически. Бунты особенно часты среди варваров и среди народов старческих, истощенных частыми сменами цивилизаций, не способными уже больше к эволюции.

Революции, напротив того, крайне редки, особенно в жарких странах, и возникают преимущественно в холодном и сухом климате, в странах холмистых, не вулканических, или на берегах морей, где пути сообщения многочисленны и удобны, притом, кажется, главным образом на юрской формации; они разражаются чаще среди населения великорослого, обладающего большой смертностью и гениальностью при малом плодородии почвы; они более часты в странах промышленных, чем земледельческих, в больших бытовых центрах, чем в малых, и у некоторых рас преимущественно перед другими (так, во Франции особенной наклонностью к революциям отличаются расы лигурийская и кимврийская); они тесно связаны с алкоголизмом, особенно только начинающим развиваться; они более свойственны блондинам и долихоцефалам, а также расам смешанным, характер которых обусловливается скорее переменой обстановки, чем этническими причинами; число их прямо пропорционально росту преступности, сумасшествия и неврозов; гениальные и страстные люди принимают в них большее участие, чем преступники и сумасшедшие; революции всегда совершаются всеми классами народа или по крайней мере большинством, а отнюдь не одной какой-либо группой.

Будучи довольно редкими, революции всегда требуют медленной подготовки и совершаются ради великих целей; они всегда удаются, хотя бы после смерти или полного поражения инициаторов, и всегда влекут за собой великую эволюцию, даже можно сказать, что они служат следствием и выражением последней, в противоположность бунтам, которые чаще всего возникают среди народов, не созревших для эволюции, и не влекут за собой никакого прогресса (если не являются первым симптомом революции, как это иногда бывает).

2) Свойства. Бывают случаи, в которых с первого взгляда нельзя отличить революции от бунта, так как всякая революция, даже самая мирная и законная, не может обойтись совсем без насилий, которые непременно будут рассматриваться как бунт, особенно потерпевшими. Сразу, значит, решить вопрос нельзя, так как только результаты, то есть участие всех классов населения и благородство мотивов могут подсказать нам решение, а для того чтобы эти результаты выяснились, нужно время, и большое.

Таким образом, мы до сих пор не знаем, следует ли считать анархистов бунтовщиками или революционерами.

Иногда толчок к революциям дается могучими гениями, опережающими народ на целые века (Петр Великий, Помбал), и тогда эти революции благодаря преждевременности оказываются незаконными и непрочными, тогда как вызываемая ими реакция будет, к сожалению, и прочна, и законна.

То же можно сказать и о бунтах, которые хотя и возникают по справедливому поводу, но, будучи несвоевременными и неуместными в данной обстановке, являются незаконными и, стало быть, преступными, как, например, бунт Этьена Марселя, Колы ди Риенци, Мазаниелло и восстания 1821 и 1831 годов в Италии.

Молодость, экономические пертурбации, преждевременное и не соответствующее положению образование суть обычные факторы бунтов и революций, также как излишняя плотность населения, его высокая преступность и вмешательство людей гениальных или сумасшедших, а уж особенно когда то и другое совмещается в одном лице. Случай, играющий большую роль в возникновении бунтов, может иногда дать толчок и революции.

Исключительное преобладание одного какого-нибудь класса, плохая администрация, исторические традиции облегчают возникновение бунтов и революций. Но в наше время особенно содействуют этому возникновению условия экономические. В древности и у народов полуварварских, у которых преобладающим сословием являлось военное, бунты и революции тоже были преимущественно военными, но теперь, когда богатство и комфорт, им доставляемый, играют гораздо большую роль и распределены гораздо шире, бунты и революции чаще бывают экономическими.

Значит, различение бунтов от революций по их причинам не может быть точным, так как причин этих много, одни из них затемняются другими, а иногда второстепенные выступают на первый план.

Таким образом, богатство и образование сглаживают, а иногда и совсем уничтожают столь сильное в былые времена влияние топографии и религии, а хорошие законы и благоприятная экономическая обстановка уравновешивают недостаток этнического сродства. В некоторых случаях даже консервативные, мизонеические касты, принужденные выйти из своей традиционной неподвижности, становятся очагами бунтов и революций.

Юристам приходится, между прочим, отличать народные восстания от простого буйства толпы; те и другие возникают вдруг, без подготовки, и разражаются очень бурно. Но первые угрожают специально государственной власти, в ее специальных проявлениях, а последнее есть скорее нарушение общественного спокойствия, направленное против местных агентов власти и гораздо менее опасное. Таково, по крайней мере, мнение Кремани, принятое Тенацци, Карминьяни, Пуччиони и другими криминалистами.