Текст книги "Политическая преступность"

Затем он решил заняться адвокатской практикой в Чикаго, но эта практика сошла на шарлатанско-мошенническую почву, на вымогание денег под разными предлогами, на шантаж, обманы и подлоги. Одному лицу он обещал сделать его губернатором Иллинойса за 50 тысяч долларов, а другому, за 200 тысяч долларов, даже место президента Соединенных Штатов. Все это привело его наконец на скамью подсудимых.

Отбыв наказание, он удалился в деревню, к сестре, но там чуть не убил ее топором и был признан сумасшедшим.

Для того чтобы избежать помещения в лечебницу, Гито бежал в Чикаго, где начал свою политическую карьеру в качестве распорядителя и проповедника на религиозных митингах, причем продавал на улицах книжку своих проповедей, озаглавленную: «Истина, спутник Библии».

Объявление об одной из его публичных проповедей в Бостоне было составлено следующим образом:

«Берегитесь пропустить проповедь достопочтенного Ш. Гито, маленького гиганта с запада; он вам докажет, что две трети человечества стремятся к своей погибели».

Зиму 1879/80 года он провел в Бостоне, отчасти служа агентом одного страхового общества, а отчасти проповедуя, продавая свои творения, адвокатствуя, вообще шляясь по улицам, бедствуя и стараясь никому ничего не платить под тем предлогом, что он, будучи агентом Иисуса Христа и работая на ниве Господней, должен поступать по примеру Спасителя, который тоже не имел обыкновения платить за что бы то ни было.

Затем Гито сделался выборным агитатором и работал в Нью-Йорке в пользу Гарфилда. Когда последний был избран, то Гито, посылая ему свою речь, произнесенную на выборах, намекнул, что не отказался бы от должности консула в Вене. Не получив ответа, он стал хлопотать в министерстве иностранных дел о месте консула в Париже, а потерпев неудачу, задумал устранить президента.

Гито сам признавался, что мысль эта овладела им в ночь на 18 мая, после того как президент окончательно отказал ему.

Серьезный раскол, образовавшийся к тому времени в республиканской партии, давал Гито возможность смотреть на устранение президента как на меру для предотвращения междоусобной войны и считать свой поступок примерным патриотическим делом.

Перед тем как совершить убийство он, однако же, ходил по тюрьмам, чтобы узнать, каково ему будет сидеть в них; тотчас же после убийства он поспешил разослать по газетам свои статьи о нем.

Одному из своих зятьев он заявлял, что мысль об убийстве президента пришла ему шесть недель тому назад и что она внушена была Богом.

«У меня не было враждебного чувства к президенту, – прибавил Гито, – я, напротив того, уважал его; но мне казалось, что его следует устранить ради общего блага и что весь народ того желает». А когда ему возражали, что народ относится с ужасом к его преступлению, то Гито ссылался на то, что его не поняли. Следователю он говорил: «Я думал, что исполняю волю Божию, но, должно быть, ошибся; мне теперь кажется, что Бог не желал его смерти, так что если бы я и мог повторить свое покушение, то не решился бы. Если бы Богу было угодно, чтобы президент умер, то теперь уж его не было бы в живых. Пистолет мой был хорошо заряжен, а рука у меня не дрогнула, как железная. Стрелял я на близком расстоянии, и только воля провидения могла спасти президента. Я уверен, что он не умрет, и раскаиваюсь в том, что причинил ему столько страданий».

Другим, однако ж, он говорит, что, убивая президента, думал спасти страну.

Среди бумаг, найденных при нем в момент преступления, оказалось следующее письмо:

«В Белый дом[31]31
  Надо заметить, что почерк его продолговатый, как находили у всех маттоидов-графоманов.


[Закрыть].

Смерть президента является печальной необходимостью ввиду того, что я хочу сплотить республиканскую партию и тем спасти республику. Жизнь человеческая не обладает большой ценностью. На войне тысячи храбрецов умирают, не проливая слез. Я полагаю, что президент был хорошим христианином, а потому в раю будет счастливее, чем здесь, на земле. Я юрист, богослов и политик. Я демократ из демократов. Мне нужно передать печати много важных бумаг, они находятся у Весе, где репортеры могут их видеть. Я иду в тюрьму».

На суде Гито беспрестанно прерывал своих защитников, оскорблял их и выбирал новых, обещая уплатить им из общественных сумм.

При допросе он заявил, что сообщит чрезвычайно важные факты, доказывающие, что им руководила воля Божия. «Физически я трус, – говорил он, – но нравственно храбр, когда меня поддерживает Бог. Я сделал все, в чем меня обвиняют газеты, но я сделал это по повелению Божию. Присяжные должны будут решить, действовал ли я по вдохновению».

А на вопрос, что такое вдохновение, он ответил: «Это когда божественная сила овладевает духом человека, и он действует как бы вне себя. Сначала мысль об убийстве вселяла в меня отвращение, но потом я убедился, что дело идет о настоящем вдохновении. Не сумасшедший же я – Бог не избирает исполнителей своей воли между сумасшедшими. И Бог обо мне позаботился, потому-то я не был ни расстрелян, ни повешен… Бог накажет моих врагов».

Но на суде он очень желал сойти за сумасшедшего, забывая, что даже сумасшедшие, если они не стремятся к самоубийству, все-таки защищаются, стараются спасти свою жизнь, притворяются не тем, что они суть на самом деле. А он впадал в беспрестанные противоречия, набрасываясь то на тех, кто доказывал его ненормальность, то на тех, кто отрицал ее, и даже на самых горячих своих защитников, оскорбляя их, называя невеждами и помешанными. Гито не пощадил даже присяжных, от которых зависела его судьба. «Если окажется нужным, Бог сумеет поразить и суд и присяжных через это окно», – сказал он.

Когда прокурор стал говорить о его испорченности, то Гито воскликнул: «Я всегда был хорошим христианином. Если я постарался отделаться от женщины, которую не любил, если задолжал несколько сот долларов, то все же не совершил ничего меня позорящего!» Эти слова доказывают полное отсутствие нравственного чувства у Гито.

Для того чтобы подчеркнуть его болезненное тщеславие, достаточно вспомнить, что он счел нужным сообщить суду, по каким дням он принимает визиты, а публике – что он хорошо пообедал в день Нового года, что дамы привозят ему цветы и фрукты, что он получает много любовных записочек.

Тщеславие и религиозно-поэтический энтузиазм не покидали его до самой казни.

За несколько часов до последней он сочинил гимн под названием «Простота», в котором под видом сына, обращающегося к отцу, описывает самого себя, готового вознестись к Богу, Творцу своему.

Когда пастор Гике уведомил Гито, что всякая надежда на помилование исчезла, то он, почти не слушая, ответил: «Я действовал по Божию произволению и потому не имею причин каяться».

Но туалетом своим он очень занимался и для казни хотел одеться во все белое, не отказываясь от своей затеи даже и тогда, когда Гике заметил ему, что такое странное одеяние дает врачам повод считать его сумасшедшим.

Затем он сам пожелал установить ритуал казни. На эшафоте пастор Гике должен был сначала прочесть молитву, потом главу 10 Евангелия от Иоанна, потом будет молиться осужденный, а во время самой казни Гике будет читать стихи, написанные последним и кончающиеся словами: «Слава идет вперед!» По мнению Гито, эти стихи, переложенные на музыку, произвели бы большой эффект.

В общем, альтруизм, проявляемый маттоидами, алкоголиками и истеричными, служит им только для прикрытия в чужих и их собственных глазах тех преступных наклонностей, которые их обуревают, гнездясь на почве нравственного идиотизма.

5) Косвенные самоубийства. В эту рубрику мы считаем себя вправе внести тех странных преступников, которые убивают или скорее весьма неловко пробуют убивать выдающихся людей для того, чтобы покончить с надоевшей им собственной жизнью, прекратить которую своими руками они не решаются.

Одним из самых свежих примеров в данном случае может служить Олива-и-Манкузо, в 1878 году покушавшийся на жизнь испанского короля Альфонса, даже с точки зрения революционеров, ничем не заслужившего такого к себе отношения. Благодаря многим дегенеративным признакам физиономия этого субъекта сильно отличается от физиономии других преступников по страсти.

Обладая слабым умом и неуживчивым характером, он вопреки желанию семьи, советовавшей ему заняться гуманитарными науками, предался изучению математики, но за малоуспешностью своих занятий бросил науки и делался последовательно скульптором, типографщиком, земледельцем, бочкарем и наконец солдатом. К этой последней профессии он оказался вполне годным.

Вернувшись по окончании срока службы к скульптуре, он стал зачитываться ультралиберальными газетами, а работал плохо и мало. Соскучившись жизнью, не соответствовавшей его вкусам, он много раз собирался покончить с собой и наконец, получив от отца деньги на поездку в Алжир, отправился вместо того в Мадрид, где и совершил свое покушение.

Этот случай, по мнению Модели, Эскироля и Крафт-Эбинга, есть чистое косвенное самоубийство.

Точно то же можно сказать и о Нобилинге, в 1878 году в Берлине стрелявшем из ружья в германского императора и потом пробовавшем застрелиться из того же ружья. Он также принадлежал к числу людей, выбитых из колеи, и отличался обилием признаков вырождения (гидроцефалия, асимметрия лица). Будучи лауреатом философии, он занялся политической экономией, написал статью экономического характера и получил место в прусском статистическом бюро, где ему поручили очень ответственную работу, к которой он, однако же, отнесся весьма небрежно, почему и был уволен. Проехавшись затем по Франции и Англии, он вернулся в Германию, но не мог приспособиться ни к какой систематической работе. Тогда-то ему и пришла в голову мысль о покушении, а восемь дней спустя он ее выполнил.

Товарищи описывали его перед судом как человека эгоистичного и упрямого, неисправимого мечтателя, занимавшегося спиритическими и социалистическими теориями, о которых он постоянно толковал, хотя и довольно бессвязно. За все это он получил прозвище «петрольщика» и «коммуниста».

Перед нами, следовательно, стоит человек отнюдь не преступного закала; человек интеллигентный, научно образованный, хотя несколько мистик. На политическое преступление его толкнуло, вероятно, несоответствие чересчур самолюбивых надежд со скромными средствами интеллекта – крушение мечты о славе, не соответствовавшей житейской обстановке.

Другой подобный же субъект, Кордильяни, бросавший камни в итальянскую палату депутатов, будучи спрошен, зачем он это делал, отвечал, что из желания попасть в тюрьму. Принадлежа к числу членов республиканского клуба, он за несколько дней до своего проступка просил, чтобы его вычеркнули, так как, собираясь совершить великое дело, он боится причинить неприятности товарищам по клубу. Другим он сообщал, что надеется получить от правительства пенсию за дело, которое намерен предпринять. В самом клубе он иногда вел себя очень странно; раз, например, явился в костюме Чичеруаччо, с фригийским колпаком на голове, так что его сочли сумасшедшим. На суде многие свидетели отзывались о нем как об экзальтированном человеке, мечтавшем о самоубийстве. Сидя в тюрьме, он страдал бредом, пантофобией и покушался на свою жизнь.

Пассананте тотчас же после ареста сказал, что покушался на жизнь короля в полной уверенности, что сам тотчас же будет убит, чего искренно желал, так как жизнь ему опротивела вследствие дурного отношения к нему хозяина. За два дня до покушения он действительно был больше озабочен своим положением, чем предстоящим цареубийством, и в минуту ареста старался преувеличить свою вину.

Этим обстоятельством, так же как присущим Пассананте тщеславием, можно объяснить, почему он отказался идти на кассацию приговора. Узнав о своем помиловании, он не столько обрадовался, сколько опечалился по поводу того, что газеты теперь будут над ним смеяться.

Фраттини бросил в Риме, на площади Колонна, бомбу, которая многих ранила. На суде он заявил, что никому не хотел причинить вреда, а хотел только протестовать против современного строя и что, во всяком случае, удовольствовался бы победой над феодальным дворянством!

Разочарование в жизни играло большую роль в его сумасшедших предприятиях, доказательством чему могут служить следующие два отрывка из его сочинений:

«Не за свободу и тем более не за жизнь свою я боюсь, нет!.. Напротив, если бы у меня их отняли, то это было бы большим для меня благодеянием».

«Не будучи более в состоянии переносить низкую и позорную жизнь, к которой гражданское общество меня принудило, и прежде чем окончательно пасть, я хотел принести пользу моим ближним, а не повредить им!.. Я, следовательно, не мог и не должен питать злобу к кому бы то ни было!..»

Но самым ярким доказательством тайного стремления к самоубийству, проявляющегося в убийстве, может служить следующий «человеческий документ», всемилостивейше сообщенный нам Ее Величеством королевой Румынии, писательницей (Кармен-Сильва) и ученой женщиной, способной интересоваться направлением современной мысли.

С., румын, 30 лет от роду, приговоренный за убийство и год тому назад помилованный, самым глупым образом покушался на жизнь короля – стреляет в освещенные окна дворца, причем разбивает стекла. При обыске его квартиры найдено множество фотографических карточек, на которых он изображен обвешанным оружием, как разбойник.

Одна карточка снята за шесть месяцев до ареста и должна изображать С. в момент покушения на самоубийство, остановленного его любовницею… Очевидно, что задолго до совершения преступления С., может быть из тщеславия, был одержим манией самоубийства и наконец решил совершить его косвенно.

6) Алыпруисты-истероэпилептики. Если, как это почти достоверно, Достоевский описал в «Идиоте» самого себя, то мы имеем в этом произведении превосходную монографию особой разновидности психопатов, всю жизнь носящих специальные черты психологии эпилептиков: импульсивность, раздвоение личности, ребячество и в то же время способность пророческого предвидения, сопровождаемую настоящей святостью, преувеличенным альтруизмом. Потому-то такие люди производят иногда религиозные и социальные революции.

Истерия, близкая родственница эпилепсии, еще чаще снабжает нас примерами безграничного эгоизма, переплетающегося с чрезмерным альтруизмом, что и доказывает связь последнего с нравственным идиотизмом.

«Встречаются женщины, – пишет Легран дю Соль, – принимающие шумное участие во всех добрых делах своего прихода. Они делают сборы для бедных, работают на сирот, посещают больных, раздают милостыню, хоронят мертвых, чуть не насильно вытягивают пожертвования у знакомых и незнакомых, забрасывая ради благотворительности и мужа, и детей, и свои домашние дела.

Эти женщины творят добро из тщеславия и любви к суете. Они вносят в дела благотворительности тот пыл, с которым крупные мошенники устраивают финансовые предприятия с гиперболическими дивидендами.

Эти женщины бегают, суетятся и с редкой внимательностью обдумывают все подробности устранения или облегчения как частных, так и общественных бедствий, причем принимают заслуженную благодарность и восторг зрителей с поддельной скромностью.

Когда семью постигает какое-нибудь горе, то истеричная благотворительница из сил выбивается, чтобы загладить следы этого горя: с тем поплачет, этому утрет слезы, поддержит отчаивающегося, откроет ему неожиданные горизонты грядущего счастья, одним словом, утешит всех и каждого.

Чем глубже горе, тем сильней она будет суетиться. Подвижная и припадочная по натуре, она никогда не делает добра хладнокровно.

Истеричная благотворительница может совершать легендарные подвиги.

Во время пожара она выкажет неслыханное присутствие духа: спасет драгоценности, вытащит из огня старика, больного, ребенка; во время уличного бунта остановит толпу восставших; при наводнении окажется храбрее всех мужчин.

А если вы на другой день поглядите на эту героиню, то найдете ее в полной прострации, и она вам скажет, что сама не знает, как это все вышло, что она не сознавала опасности.

Во время холерных эпидемий, когда страх – плохой советник, как известно, – обусловливает возмутительные деяния, некоторые истерички проявляют необыкновенное самоотречение: ничто их не пугает и не отталкивает, ничто не нарушит их стыдливости. Они превзойдут усердием санитаров и врачей, будут растирать больных, хоронить мертвых и увлекут своим примером всех окружающих. А местные газеты прославят их потом за такое геройство.

Самопожертвование становится для таких истеричек потребностью, случаем сделаться необходимыми, так что добродетель их является болезненной. Но в качестве примера они все-таки приносят свою долю пользы.

Ввиду этого я просил и получил общественную награду для одной истерички, успевшей уже попасть в психиатрическую лечебницу, но отличившейся действительно трогательной благотворительностью в своем приходе. Она ухаживала за больными, препровождала их к врачам и в больницы; снабжала вином, мясом, молоком – родильниц и новорожденных; снабжала бедняков одеждой; помещала стариков в богадельни; раздавала белье и лекарство; добывала бедным даровые советы разных специалистов и прочее. Сама же довольствовалась исключительно необходимым и круглый год носила одно и то же платье. А между тем эта дама страшно раздражительна, страдает беспрестанными припадками, плохо спит и вообще серьезно больна.

Истерички, наконец, к своим личным горестям относятся иногда совсем необыкновенным образом. Потеряв сына или дочь, они остаются совершенно покойными и полными достоинства: не плачут, обо всем сами заботятся, не забывая малейших подробностей, ведут себя сдержанно и даже при последнем прощании, перед могилой, остаются бесстрастными. Глядя со стороны, можно подумать, что они обладают особенной силой воли, исключительной стойкостью характера, а между тем – ничуть не бывало! Они просто больны и на самом деле слабее всех других».

7) Литература. Литераторы, собиратели «человеческих документов», уже отметили маттоида, этот вновь народившийся тип. Так, Доде основал на нем целый роман («Жак»), а Золя выставил его под именем Лянтье («Жерминаль»), находящегося в родстве с алкоголиками и бунтовщиками.

Достоевский в своих «Бесах» дает нам целую серию политических маттоидов в России.

Степан Трофимович есть несомненный маттоид, постоянно пишущий великое произведение и никогда его не кончающий (подобно Аржантону в «Жаке»), постоянно боящийся преследований полиции, которая о нем и думать забыла.

В душе он враждебно относится к нигилизму, но дозволяет нигилистам собираться в своем доме; в душе он глубоко честный человек, а на деле живет, как паразит.

Сын его, Петр Степанович, есть настоящий заговорщик. Будучи мечтателем, скептиком, мстительным человеком, он обнаруживает удивительное хладнокровие, обладает выдающимися способностями ко лжи и к эксплуатации в свою пользу чужих пороков. Он сеет по всей стране пожары и убийства, весьма ловко устраняясь в минуту опасности и подставляя вместо себя безгранично преданного ему честного фанатика-маттоида или другого, тоже маттоида, боящегося крови.

Капитан Лебядкин – революционер, готовый сделаться шпионом, – отпетый алкоголик, нравственный идиот, полуманьяк, но с наклонностями к поэзии. Сестра его – слабоумная полупроститутка.

На собраниях нигилистов выступают еще два маттоида, из коих один пишет огромный трактат для доказательства того, что одна десятая человечества должна распоряжаться остальными девятью десятыми как рабами.

В своих «Эксцентриках» Танфлери пишет: «Всякая революция выдвигает на сцену множество реформаторов, апостолов и полубогов, которые все стремятся спасти человечество!

Реформаторы бывают двух сортов: комические и трагические. В сущности все они немножко шуты, но, собрав себе последователей, составляют партию, обладающую средствами, уставом, планом действий, и становятся влиятельными. Что касается меня, то я предпочитаю бедных утопистов, вопиющих в пустыне и спасающих человечество в одиночку, без последователей, газет и прочего».

Глава 13. Индивидуальные факторы (продолжение). Случайные политические преступники

Случайные преступники. В эту рубрику мы помещаем мирных граждан, принужденных нарушать неисполнимые законы или принимавших участие в политическом преступлении благодаря тому, что они были обмануты, принуждены или соблазнены настоящими авторами последнего. Достоевский в своих «Бесах» прекрасно описывает те средства, при помощи которых хитрые конспираторы превращают мирных граждан в революционеров.

«Прежде всего, – говорит он, – нужно создать бюрократию, иерархию, ливрею. Придумывают титулы и должности: президента, секретаря и т. п. Затем действуют на чувство, возбуждают страх перед высказыванием собственного мнения, боязнь прослыть врагом свободы и прочее. Наконец стараются мирного гражданина замешать в какое-нибудь кровавое преступление – убить, например, вместе с другими предполагаемого шпиона, – так как кровь крепче всего цементирует заговорщиков друг с другом».

В странах, управляемых при помощи широкого выборного права, многие принимают участие в волнениях с целью выдвинуть какую-нибудь личность и затем эксплуатировать ее в свою пользу.

Многие смело идут за вожаками, влияющими на них красноречием, силой, а иногда просто громким голосом.

Наконец, и личная обстановка играет немалую роль. Убийцы Домициана, Нерона и Калигулы действовали с целью самозащиты: они убивали исключительно для того, чтобы не быть убитыми.

Многие из известных нам итальянских анархистов были прежде скромными чиновниками, приказчиками, военными и прочее и оставались покойны до той минуты, пока потеря места, уменьшение жалованья или дурное обращение начальства не толкнуло их на революционный путь.

Надо заметить, однако же, что ни ухищрения вожаков, ни влияние случая или личной обстановки не поколебали бы мизонеизма этих случайных преступников, опирающегося на любовь к жизни, столь сильную у среднего человека и столь грозно обставленную драконовскими законами деспотических правительств, если бы самый их организм не представлял собой уже готовой почвы для нарушения равновесия.

В самом деле, это суть люди, не обладающие темпераментом, но в основе характера которых лежит неприспособляемость к обществу, обусловливаемая беспокойным стремлением к улучшению своего положения, гиперэстезией чувств, подчеркивающей для них всякое горе, наконец – любовью к приключениям и опасностям.

«Тайна их влияния состоит в том, – по словам Достоевского, – что они первые, наклонив голову, бросаются в опасность, часто не зная даже, в чем дело, и уж во всяком случае без того практического иезуитизма, при помощи которого злые люди достигают цели. В обыденной жизни они являются желчными, раздражительными и неуживчивыми, часто даже тупыми, в чем, собственно говоря, и лежит их сила».

Физически случайные преступники оказываются обыкновенно вполне нормальными, без всяких признаков вырождения.

Мы видели, в самом деле, что на 521 политического преступника приходится только 0,57 % дегенератов, тогда как среди людей ни в чем не замешанных их 2 %. Число мужчин между ними относится к числу женщин как 100 к 27.

История дает нам портреты некоторых особенно знаменитых преступников этой категории.

Цареубийца Кассий, например, был, как мы увидим, преступником случайным и по нравственности стоял значительно ниже своего товарища по преступлению, Брута, преступника по страсти.

Ближе нам известен Робеспьер, обладавший непропорциональным самолюбию умом и довольно слабым нравственным чувством. Если бы не случай, он всю жизнь прожил бы плохоньким адвокатишкой.

Робеспьер, по словам Тэна, был пустой и напыщенный человек, у которого идеи заменялись словами; любуясь собственной фразистостью, он сам себя на свой счет обманывал и обманывал других.

Таланты его совершенно не соответствовали делам; как адвокат, он никогда бы не поднялся над посредственностью, да и в Национальном Собрании долго оставался в тени. Но он был трезв, деятелен, неподкупен, и к концу Конституанты^{64}, когда талантливые люди сошли со сцены, он один остался на виду. Подозрения казались ему достаточными доказательствами; всякий аристократ казался ему негодяем и всякий негодяй – аристократом. В три года Робеспьер догнал Марата и сошелся с ним в целях и средствах. Помимо борьбы с буржуазией, он хотел истребить всех богатых и «порочных» людей.

А когда популярность его стала уменьшаться, он обрушился на своих обличителей, прибег к гильотине и заставил Конвент вотировать законы, отдававшие в его распоряжение жизнь всех и каждого. Будучи, однако ж, в глубине души честным человеком, он не посмел вызвать народный бунт в свою защиту и пал.

Одним словом, это был узкий теоретик с одной преобладающей идеей, справедливой по своей сущности, но парадоксальной в приложении к практике. Тщеславие, недостаток нравственного чувства и условия обстановки заставили Робеспьера проводить ее террористическим путем. А между тем деяния этого человека, распоряжавшегося некоторое время всей Францией, не оставили никакого следа. Вообще, случайные политики, выдвигаемые революциями на первый план, если и бывают способны к великим замыслам, то никогда не обладают достаточной интеллектуальной силой, чтобы осуществить и упрочить свои предначертания.

Дантон, тоже плохой адвокат, живший очень скромно и притом лишь с помощью своего родственника, содержателя кафе, тоже только благодаря революции мог удовлетворить своей страсти к роскоши и преобладанию; он выдвинулся своим замечательным красноречием, политическими способностями и добродушно-веселыми манерами, понравившимися толпе.

Но он также был дегенерат (курносый, с выдающимися скулами), лишенный нравственного чувства; сделавшись министром юстиции, он стал брать взятки, жил в среде воров и преступников разного рода и был инициатором самых возмутительных деяний революции. Он не раскаялся даже и тогда, когда сам стал жертвой последней. Перед казнью он сказал только, что во время революции власть переходит в руки людей наиболее непорченых.