Текст книги "Величайшие русские пророки, предсказатели, провидцы"

Между тем пришла зима 1811 года. Встречая его иногда, селяне в тулупах говорили Ивану Яковлевичу, что для морозной поры он неподходяще, слишком легко одет. На это отшельник отвечал туманно, что, мол, подождите годик, будет и жарко, и мерзнуть станете.

Спустя год России пришлось пережить «нашествие двунадесяти языков», огонь и стужу. В ходе войны 1812 года армия Наполеона заняла родной город Ивана Яковлевича. В период его оккупации Корейша бродил по Смоленску, с молитвой прося подаяние, которым делился с такими, как сам, сирыми соотечественниками, призывал горожан не терять веры в окончательную победу русских над французами, оказывал помощь ополченцам, которые скрывались в лесах, и русским солдатам, которые отстали от своих частей. Точно так же, являя пример христианского милосердия, спустя некоторое время он помогал солдатам Наполеона, отходящим назад к границам России под натиском армии Кутузова. И хотя говорили, что Корейша двигался за отступающими французами якобы бесцельно, в действительности он облегчал страдания раненых, делая им перевязки, поднимал с земли замерзавших, приводил их в чувство с помощью водки. Как-то раз разъезд казаков, увидев это, задержал его и, подозревая в нем лазутчика, доставил в штаб. Дознание было коротким: смоленские жители, как говорится, прояснили ситуацию, и блаженного Ивана Яковлевича отпустили. В скором времени он возвратился в свой лесной шалаш.

Вероятно, Корейша так бы и ушел из жизни смоленским отшельником, местным юродивым, однако произошло событие, круто изменившее течение всей его жизни.

Дело было так. Прибыл в Смоленск из столицы знатного рода чиновник с инспекцией. Мужчина уже в возрасте, зато богатый, в провинции он не знал, чем себя развлечь, и стал заглядываться на местных молоденьких барышень. И положил глаз на дочку обедневшей купеческой вдовы. Со скуки он принялся оказывать ей знаки внимания. В процессе ухаживания, ища расположения девушки, чиновник ничтоже сумняшеся солгал, сказав, что в браке не состоит, стал говорить наивной провинциалке, что заберет ее с собой в Петербург, где они незамедлительно обвенчаются. Он был настойчив, вдове льстило, что дочери достается такая выгодная партия, и она приготовилась дать ей свое благословение. Однако кто-то порекомендовал матери прежде спросить совета Ивана Яковлевича. Выслушав ее, блаженный велел купеческой вдове не отпускать дочку с вельможей ни при каких обстоятельствах, потому что у него дома жена и трое детей – а при супруге живой законный брак невозможен!

Когда бедная вдова без обиняков спросила его про оставленных им в Петербурге супруге и детях, чиновник опешил настолько, что невольно сознался в обмане. Само собой разумеется, он получил от ворот поворот[17]17
  Биограф Корейши А. Ф Киреев сообщает, что «та невеста вельможи, чрез которого так жестоко пришлось страдать Ивану Яковлевичу» и который своим поступком бросил тень на репутацию бедной девушки, впоследствии, не пожелав ни за кого выходить замуж, поступила в монастырь, в котором с течением времени стала настоятельницей, и до последних дней своей жизни «поддерживала переписку с Иваном Яковлевичем».


[Закрыть], об его вероломстве узнал весь Смоленск, и другие местные семейства, имевшие дочерей на выданье, тоже отказали от дома чиновнику из столицы. Ославленный на весь город, он укатил, переполняемый злобой, но перед тем ему удалось выяснить, что он потерпел полную неудачу по вине «огородного пророка». Желая с ним жестоко поквитаться, движимый яростью чиновник, согласно нескольким свидетельствам, даже нанес увечья прорицателю, а именно переломал Ивану Яковлевичу ноги. Но мстительный сановник не остановился на этом. Положение государственного служащего позволило ему подать в вышестоящие инстанции официальную бумагу, в которой он написал: в Смоленске имеется буйный помешанный, действия его ни присмотра долженствующего не имеют, ни надзору за ним не ведется, он составляет опасность для местных обывателей, кои советами безумца, к ним прислушиваясь, бывают введены во искушение и суеверие, а речами его опорочиваются добропорядочные и достойные служащие государства, что препятствует отправлению ими служебных обязанностей и вводит в смуту необразованное население. И заключил: сумасшедшего сего надлежит уединить в учреждение соответствующего роду.

Существует также иная, представляющаяся более соответствующей действительности версия признания Ивана Яковлевича Корейши помешанным, за чем последовало помещение его в сумасшедший дом.

По окончании войны 1812 года он открыто обвинял чиновников Смоленска в том, что те расхитили сто пятьдесят тысяч рублей, выделенных казной на восстановление выжженного и полуразрушенного города. Иван Яковлевич принародно обличал казнокрадов и мздоимцев, не подбирая особенно выражений. Смоляне относились к нему уважительно и с почтением, прислушивались к его мнению. Зрело недовольство, жители города грозили чиновникам, что поставят в известность власти в столице про их жульнические действия. Те решили во избежание неприятностей убрать с глаз Корейшу, и в Петербург отправилось соответствующее прошение.

Так или иначе – то ли за обращением последовало распоряжение к исполнению, то ли прошение было удовлетворено, – за Ивана Яковлевича взялись. Сначала его заключили в местную тюрьму, однако за этим последовало выражение недовольства горожанами, и, с тем, чтобы освидетельствовать его состояние, гораздого блажить провидца препроводили в Смоленскую губернскую управу. Все чиновники одним миром мазаны: основываясь на том, что на задаваемые вопросы Иван Яковлевич, по своему обыкновению, давал ответы туманные, в аллегорической манере, про себя рассказывал в третьем лице, местные власти вынесли заключение, что он сумасшедший. Итогом же освидетельствования явился указ губернского правления от 4 (17) февраля 1813 года, который содержал предписание определить Корейшу в больницу города Смоленска и не допускать к нему посетителей.

Больничное начальство надлежащие меры принимало, однако сочувствующие Ивану Яковлевичу смоляне, число которых росло день ото дня, любыми способами, включая подкуп персонала, стремились проникнуть в больничное заведение. Посетители шли потоком, как паломники, в Смоленске ширились разговоры, что стяжатели-чиновники гнобят в больнице блаженного правдолюбца, который обличал растратчиков казенных денег. Недовольство росло, и это вынудило Смоленское губернское правление отменить предписание о строгой изоляции Ивана Яковлевича. Молва о прозорливце и обличителе, давно выйдя за пределы Смоленска, достигла наконец и Петербурга, и из столицы стали делать запросы властям Смоленской губернии по поводу их действий, связанных с содержанием больного взаперти в больнице.

Напуганные потенциальными неприятностями, смоленские чиновники принялись изыскивать способ освободить городскую больницу от обузливого пациента. И вскоре гражданский губернатор Смоленска, где не имелось психиатрической лечебницы, обратился к военному генерал-губернатору Москвы с запросом в тамошний приказ общественного призрения по поводу вакантного места в доме умалишенных при Екатерининской богадельне, или Московском доллхаузе[18]18
  Это старейшее лечебное учреждение впоследствии стало Московской Преображенской больницей, а сегодня называется Психиатрическая клиническая больница № 3 имени В. А. Гиляровского.


[Закрыть]. Место освободилось лишь через год, и 17 (30) октября 1817 года Иван Яковлевич Корейша был направлен в приказ общественного призрения Московской губернии. И уже оттуда под конвоем – в Московский доллхауз.

Большинство жителей Смоленска чувствовали сердечное расположение к Ивану Яковлевичу, и потому, чтобы не вызвать возмущения своими действиями и не встречать им препятствия, власти города приняли решение скрытно вывезти доброго советника смолян. Посреди ночи его связали, уложили в обыкновенную телегу, покрыли рогожами и так повезли в Москву, где он якобы как человек буйный и представляющий опасность для общества был сдан в больницу умалишенных, в которой и оставался до конца своей жизни.

Что касается переезда из Смоленска в Москву и того, куда он попал и в каких условиях оказался, то Иван Яковлевич впоследствии нередко сам об этом рассказывал в третьем лице посетителям. Биограф его А. Ф. Киреев в своей книге «Юродивый Иван Яковлевич Корейш» приводит этот своеобразный рассказ. Вот он:

«Когда суждено было Ивану Яковлевичу переправляться в Москву, то ему предоставили и лошадь, но только о трех ногах, четвертая была сломана. Конечно, по причине лишения сил несчастное животное выдерживало всеобщее осуждение, питаясь более прохладою собственных слез, нежели травкою. При таком изнуренном ее положении мы обязаны были своей благодарностью благотворному зефиру, по Божьему попущению принявшему в нас участие. Ослабевшая лошадь едва могла передвигать три ноги, а четвертую поднимал зефир, и, продолжая так путь, достигли мы Москвы, а октября 17 взошли и в больницу. Это начало скорбям. Возчик мой передал обо мне обвинительный акт, и в тот же день, по приказу строжайшего повеления, Ивана Яковлевича опустили в подвал, находящийся в женском отделении. В сообразность с помещением дали ему и прислугу, которая, по сердоболию своему, соломы сырой пук бросила, говоря: чего же тебе еще? Дорогой и этого не видал; да вот еще корми его всякий день, подавай воды с хлебом, а в бане жил, что ел? Погоди, я сумею откормить тебя; у меня забудешь прорицать!»

Рассказ Ивана Яковлевича отмечен юмором и поэтичностью, пусть и окрашенными в печальные тона, но на самом деле он оказался в нечеловеческих условиях: его приковали цепью в углу подвала, постелью ему служила гнилая солома, пропитанием – кусок хлеба и кружка воды, да и то не каждый день приносимые. Врачи в подвальные помещения больницы наведывались очень редко, так что несчастные больные находились в полной власти самоуправной и жестокой санитарной прислуги и надзирателей. Корейша в короткое время исхудал так, что стал походить на скелет, обтянутый кожей. Наверное, он так бы и сгинул в подвале дома умалишенных, но благо неоднократные обращения пациентов и их родных с жалобами на произвол персонала привели к смене руководства больницы и принципов содержания больных.

Ну, а теперь дадим слово доктору Зиновию Ивановичу Кибальчичу, возглавлявшему Московский доллгауз с 26 июня 1811 года по 5 сентября 1828 года, приведя выдержки из его «Известия о доме сумасшедших в Москве и о способах лечения в нем употребляемых», которое было опубликовано в 1821 году в № 11 «Журнала Имп. Человеколюбивого Общества». Начав с того, что «пользование разного рода сумасшедших не может иметь постоянных или общих правил», доктор Кибальчич далее говорит: «Весьма трудно в доме умалишенных узнать настоящую причину болезни. Большая часть поступает туда таким образом, что нет совершенно никакой возможности узнать что-либо положительного об их болезни. Родственники присылают умалишенных в больницу более с тем намерением, чтобы избавиться от них, предохранить себя от несчастий, нежели для того, чтобы их вылечить».

А через два абзаца он переходит к способам лечения, давая такое их впечатляющее описание:

«Если нужно неистовому сумасшедшему бросить кровь, в таком случае пробивается жила сильнее обыкновенного. За скорым и сильным истечением крови вдруг следует обморок и больной падает на землю. Таковое бросание крови имеет целью уменьшить сверхъестественные силы и произвести в человеке тишину. Сверх того прикладываются к вискам пиявицы, и если он в состоянии принимать внутрь лекарства, то, после необходимых очищений подбрюшья, дается больному багровая наперстяночная трава с селитрою и камфорою, большое количество холодной воды с уксусом: также мочат ему водой голову и прикладывают к ногам крепкое горячительное средство. Все усыпительные лекарства почитаются весьма вредными в таком положении. По уменьшении той степени ярости, прикладывают на затылок и на руки пластыри, оттягивающие влажности. Если больной подвержен чрезмерно неистовым припадкам бешенства, то ему бросают кровь не только во время припадка, но и несколько раз повторяют, дабы предупредить возвращение бешенства, что обыкновенно случается при перемене времени года.

Что касается до беснующихся и задумчивых сумасшедших (maniaques et hypo[cho]ndriaques), подверженных душевному унынию или мучимых страхом, отчаянием, привидениями и пр., то, как причина сих болезней существует, кажется, в подбрюшье и действует на умственные способности, то для пользования их употребляется следующее: рвотный винный камень, сернокислый поташ, ялаппа (рвотный корень), сладкая ртуть, дикой авран, сабур, слабительные по методе Кемпфика, камфорный раствор в винной кислоте, коего давать большие приемы с приличными побочными составами. Белена, наружное натирание головы в подвздошной части рвотным винным камнем, приложение пиявиц к заднему проходу, нарывные пластыри или другого рода оттягивающие лекарства производят в сем случае гораздо ощутительнейшее облегчение, нежели во время бешенства. Теплые ванны предписываются зимой, а холодные летом. Мы часто прикладываем моксы (тоха) к голове и к обоим плечам и делаем прожоги на руках (cauteres).

<…> В больнице сей употребляется хина в том только случае, когда догадываются, что слабость была причиною болезни, например, после продолжительных нервных горячек и пр.»

Чтобы составилось полное представление о тогдашнем положении дел в Московскм доллгаузе, обратимся к его «Истории» за авторством русского психиатра профессора Николая Николаевича Баженова. Отмечая про переполнение учреждения Кибальчича к 1919 году, он говорит об относящемуся к этому же году роковому последствию этого переполнения, а именно о «деле о покупке цепей для беспокойных больных», которое сохранилось в архиве больницы.

В оправдание Кибальчича надо сказать, что вопрос этот инициировал не он сам, а его начальник, полицейский смотритель Боголюбов, в своем рапорте главному надзирателю по фамилии Сохацкий. Вот этот, «любопытный», по мнению Баженова, документ:

«При доме умалишенных состоят с давнего еще времени цепей железных для беспокойных и приходящих в бешенство людей, одиннадцать: из коих многие были уже неоднократно починиваемы и чрез то остаются почти безнадежными, но как ныне умалишенных помещением в доме умножается и бывают более таковые, коих по бешенству их необходимо нужно, дабы не могли сделать какого вреда, содержать на цепях, но тех становится недостаточно, для чего и потребно искупить оных в прибавок к означенным старым вновь четырнадцать, что и составит всего двадцать пять цепей, о чем имею честь донести».

Сказано – сделано. За рапортом последовала резолюция Приказа общественного призрения, согласно которой «инвентарь» больницы пополнили четырнадцать железных цепей «с принадлежащими им обручами». «Так как всех цепей было 25, – пишет далее профессор Баженов, – а наличность больных на 1-е января 1820 г. достигается 113 человек, то приходится заключить, что почти четвертая часть всего учреждения сидела на цепи».

Что до Ивана Яковлевича, ему на цепи, заключенному в сыром подвале, подобном темной, тесной яме, изолированно от остальных довелось провести три года, вынужденному, как и несчастной лошади из его собственного рассказа про скорбное путешествие из Смоленска в Москву, «выдерживать всеобщее осуждение, питаясь более прохладою собственных слез». С этой фразой, возможно, связано происхождение прозвища, которым наделил сам себя Корейша и которое он зачастую использовал в качестве подписи во время нахождения в психиатрической больнице: «Студент прохладных (или холодных /хладных) вод», – подразумевая горестный жизненный опыт слез и страданий.

Кстати, тот самый полицейский смотритель Боголюбов оставил свидельства о необъяснимой прозорливости смоленского юродивого. Он рассказывал, что на третий день после доставления Иоанна Яковлевича в Москву заболела его, Боголюбова, младшая дочка: у девочки был сильный жар, она металась на кровати, при этом говорила бессвязно и непонятно в состоянии бессознательности. Смотритель услышал мимоходом, как люди, которые доставили его в поднадзорную ему больницу, говорили, что Иоанн Яковлевич исцеляет всякие недуги и раскрывает затаеннейшие тайны. Он решил посетить его и справиться о болезни своей дочери, о том, поправится ли девочка. Как только он вошел в помещение, где тот содержался, Иоанн Яковлевич, словно предупреждая вопрос, который уже хотел было произнести Боголюбов, сказал громким голосом, обращаясь к прислужнику, подметавшему пол в комнате: «Ох, больно, жалко! Ох, корь, корь – три дня помечется, повысыпит – на третий день здоровье». Приехавший двумя часами позже врач диагностировал у дочери смотрителя корь. Для течения этой болезни характерно высыпание именно на третий день. Другая часть пророчества Корейши тоже оказалась истинной: дочь Боголюбова оправилась от болезни, правда, не на третий, а на девятый день.

С его же, Боголюбова, слов следует, что 21 февраля 1819 года Корейша позвал его и, едва он к нему вошел, вскричал: «Прими странника в дом!» Не ожидавший к себе никаких посетителей полицейский смотритель сначала пришел в недоумение, а потом заключил, что к нему эти слова Ивана Яковлевича отношения не имеют. Тот в свою очередь, видя отражение некоторой растерянности в его лице, затопал ногой и повторил, чтобы Боголюбов принял странника в дом.

Поскольку Корейша сделал правильное предсказание в отношении болезни его дочери, смотритель, стремясь его успокоить, дал обещание Ивану Яковлевичу исполнить его пожелание. Перед тем, как идти домой, Боголюбов громким голосом, так, чтобы это слышал Корейша, велел дежурному надзирателю «принять странника в дом» в случае, если объявится таковой.

Утром следующего дня дежурный надзиратель доложил полицейскому смотрителю: поздним вечером к заведению подъехал экипаж, из которого вышел священник и попросил его впустить. Священник назвался Павлом Корейшей, протоиереем из города Павловска, благодаря нечаянной оказии прибывшим в Москву, чтобы повидаться с родным братом, Корейшей Иваном Яковлевичем. Помня приказ Боголюбова, удивленный служитель проводил визитера в подвал. Не доходя до двери помещения, в котором содержался многострадальный Иван Яковлевич, отец Павел услышал, как брат зовет его по имени, стуча кулаком в запертую дверь. Они с ним свиделись, а дежурный надзиратель поведал обо всем произошедшем остальным служащим доллхауза. Те поделились рассказом со своими близкими, те рассказали своим знакомым, и вскоре уже по всей Москве от человека к человеку передавались рассказы о чудесном провидении Иваном Яковлевичем выздоровления смотрителевой дочки и визита из Павловска собственного брата. Сначала к Корейше, чтобы испросить у него совета или предсказания, стали приходить жены и родные служащих больницы, но через некоторое время, как то было и в Смоленске, в Московский доллхауз испытывающие страдания и любопытные потекли потоком.

Надзиратель больницы по фамилии Иголкин воспользовался сложившейся ситуацией к собственной выгоде, взявшись пропускать к юродивому прорицателю посетителей. После того, как завершался утренний обход, он с черного хода за мзду, размер коей определял по внешнему виду человека, впускал к Ивану Яковлевичу в подвал на полчаса по одному посетителю.

Между тем в 1828 году последовала ревизия, которая выявила бесчисленные нарушения и факты беззаконного произвола персонала больницы под руководством 3. И. Кибальчича. В результате получил отставку полицейский смотритель Боголюбов, а в должности старшего врача Зиновия Кибальчича сменил действительный статский советник, доктор медицины Василий Федорович Саблер. Впервые посетив вверенное ему лечебное учреждение, он обошел всех больных, относясь к каждому со вниманием и сердечно; когда дошла очередь до осмотра подвальных помещений и он увидел условия содержания там Корейши и других «пациентов», доктор Саблер ужаснулся и распорядился без промедления перевести их всех наверх.

Больничное хозяйство стало реорганизовываться, а сама больница преображаться. Практически полностью сменился медицинский персонал, пришли врачи-ординаторы, на каждого больного стали заводить «скорбные листы», то есть истории болезней, появились рецептурные книги. В 1834 году окончательно уничтожаются цепи, которые сковывали беспокойных больных, создаются условия для трудотерапии: создаются мастерские и огород, где больные могут выполнять посильные рукодельные работы. В 1838 году Московский доллхауз, чуть ранее, в 1833 году отделившийся от Екатерининской богадельни и ставший самостоятельным учреждением, по инициативе доктора Саблера получает новое наименование: Московская Преображенская больница.

Ивана Яковлевича перевели в светлую и просторную комнату, но он скинул на пол простыни с кровати и в углу, возле печки отчертил для себя пристанище площадью два квадратных аршина[19]19
  То есть примерно полтора квадратных метра.


[Закрыть]. Эту однажды определенную им черту Корейша не позволял пересекать ни персоналу, ни посетителям, сам же, словно какой-то осужденный, не смел даже ногу за нее протянуть, точно отделил себя от остального мира. С первого дня перевода в это помещение и на протяжении четырех десятков лет он никогда не принимал сидячего положения, Иван Яковлевич либо лежал на полу, когда до крайности утомлялся, либо все делал стоя, даже когда что-то писал или принимал пищу. Лишь в глубокой старости он все больше лежал, почти уже не вставая.

К этому времени, как было сказано выше, о провидце прознала практически вся Москва. Доктор Саблер разрешил свободно входить к нему посетителям в любое время, и от них не было отбою. Вскоре число их умножилось до шестидесяти и более человек ежедневно, и главный врач направил ходатайство московскому генерал-губернатору с тем, чтобы администрации больницы было дозволено взимать с каждого приходящего к Ивану Яковлевичу по двадцати копеек серебром и деньги эти использовать для улучшения содержания безумных больных. Дозволение получено было в 1833 году, и, желая сразу пресечь потенциальное мздоимство среди персонала, доктор Саблер приставил к Корейше служащего из отставных солдат, которого тот называл Миронкой и которому было велено пропускать к нему посетителей по билетам. У входа в занимаемую Иваном Яковлевичем комнату поставлена была кружка, и каждый приходящий к юродивому был обязан сначала опустить в нее 20 копеек. Таким образом, благодаря кружке Корейши, в течение одного года набиралось до тысячи рублей, и эти деньги позволяли обеспечивать больных свежей и здоровой пищей, чистым бельем, вообще в целом улучшать быт нездоровых умственно людей, в большей своей массе оставленных родственниками. А еще приобретать дополнительные лекарственные средства, практиковать различные полезные занятия и развлечения с помощью купленных музыкальных инструментов и даже бильярда. Доктор Саблер признавался, что они сводили концы с концами только благодаря Ивану Яковлевичу, настолько была бедна больница. Посетители жертвовали не только деньги, но и носильные вещи и продукты. Потребовав не взимать с них платы за вход к нему, Корейша раздавал неимущим визитерам все, что ему приносили, сверх входной платы.

Пожалуй, впервые в истории больница получала доход благодаря пациенту, которого обрекла на пожизненное пребывание в своих же стенах. Ведь в «скорбном листе» Ивана Яковлевича – болезнь его была определена как слабоумие, – в том пункте, который касался прогноза излечиваемости больного, значилось: некурабельный – то есть «неизлечимый». Такой «приговор» фактически лишал его возможности когда-либо покинуть «безумный дом».

Теперь пришло время сказать, что помимо почитателей было много тех, кто весьма отрицательно воспринимал фигуру Ивана Яковлевича Корейши, чья слава как прорицателя ширилась и проникала во все слои общества, включая даже литературный и университетские миры. В упоминавшейся выше книге Н. Н. Баженова об истории Московского доллгауза автор ее приводит рассказ доктора Дюмулена, молодого только что кончившего курс врача, который знакомился с московскими больницами. Он посетил Преображенскую больницу в 1856 году и сопровождал доктора Саблера во время обхода. По его словам, Иван Яковлевич «находился в небольшой комнате с лежанкою, но лежал прямо на полу на слое песку, прикрытом лоскутным и столь грязным одеялом, что на него тошно было смотреть». «Грязью и целыми слоями сала» были покрыты и подушки. Что до его внешности, то юродивый был «лысый, с курчавыми волосами вокруг лысины; грудь расстегнута, покрыта волосами и тоже грязью».

На скамейке напротив Ивана Яковлевича сидели визитеры. Среди них – гусарский офицер, который при Дюмулене спросил, жениться ему или нет. «Кошелек есть?» – последовал ответ Корейши. Гусар в недоумении протянул ему свое портмоне. Иван Яковлевич вытряхнул деньги и, достав роговую табакерку, насыпал в портмоне «до полна» нюхательного табака. После чего сказал: «Нюхай, пока не вынюхаешь», – и повернулся к стене.

Затем старушка спросила, благословит ли Корейша ее продать домик. Тот ответил: «Это водяная болезнь. Понимаешь? Hydrops ascites».

Саблер, рассказывает Н. Н. Баженов, предложил Дюмулену, чтобы тот спросил Ивана Яковлевича что-нибудь письменно. Молодой врач написал по-латински вопрос, оставаться ему в Москве или ехать на родину. Взяв записку, Корейша ее прочел, перевел и, потребовав, чтобы ему подали бумаги, написал: «Хоть во град Цареград, ибо там есть Иоанн Златоуст».

Вывод из рассказа Дюмулена делает сам Баженов. Называя Корейшу явно слабоумным, он полагает странным и необъяснимым, что такой больной человек, да еще внушавший отвращение своей нечистоплотностью, был окружен ореолом огромной популярности «и что к нему, как к пророку, стекались толпы не только темного люда, но и более культурных классов».

Действительно странно. И необъяснимо? Это смотря какие критерии использовать и как обходиться с фактами, ведь лучше просто не верить, чем их искажать. Но любое из объяснений будет лишь гипотезой. А что касается немалых числом противников Корейши, их понять несложно: внешняя сторона существования Ивана Яковлевича, повседневная его жизнь в ее характерных проявлениях, установившийся порядок ее не могли не вызывать отторжения и отвращения многих людей. Но тут следует напомнить, что чистое тело и чистая одежда не были никогда отличительной чертой юродивых, скорее наоборот, пренебрегая всеми земными благами, они предпочитали одеждам наготу, ходили грязными, и внешностью своей, и поведением противопоставляя себя благополучному социуму, являя собой своеобразный вызов ему.

Сам же Корейша, согласно многочисленным свидетельствам очевидцев, спал на голом грязном полу, перед тем, как поесть, в миску со щами высыпал кашу, туда же добавлял фрукты, овощи, рыбу, самые разные другие продукты из принесенных посетителями, размешивал все это рукой и руками же, потому что ложек не держал, предлагал визитерам отведать вместе с ним это «кушанье». Таким способом не потворствуя своему вкусу, он и телу не давал покоя – ежедневно измельчал молотком стекло и камни в порошок, который перемешивал руками, – это занятие Иван Яковлевич называл истреблением бесов. Что до обращаемых к нему вопросов, то зачастую он отвечал неуместно, часто давал совершенно нелогичные ответы, бормотал что-то неразборчиво. Был грязный, нужду справлял под себя, порой откровенно глумился над визитерами – принуждал их за собой убирать, высыпал им на голову еду, бросался в них мелкими вещицами, непристойно ругался.

И вот еще несколько слов по поводу «мешанья кушаньев». В 1861 году публицист того времени Я. Горицкий опубликовал памфлет под названием «Протест Ивана Яковлевича на господина Прыжова за название его лжепророком», в котором «действо» это объясняется якобы самим Иваном Яковлевичем, в числе семи оправдательных пунктов его «апелляции» на брошюру И. Г. Прыжова о «житии Ив. Яковлевича, известного пророка в Москве» (выходу в свет которой, кстати, предшествовала статья в «Нашем времени» под названием «Иван Яковлевич, лжепророк»). Вот соответствующая цитата:

«Вы, милостивый государь, многое в книжке своей поставили мне в вину; а главным образом напоказ всему свету выставили мою бескомфортабельную жизнь, и жестоко осудили меня за то, что я, по великим постам, приносимые мне постные и скоромные кушанья мешаю вместе, и потом – сам ем и других кормлю, и все это, как вы говорите, имеет в глазах моих мистическое значение. Стало – обвинение ваше упало на меня от вашего непонимания моего действия; а потому считаю нужным его пояснить вам. Раз, как-то пришло в старую-глупую голову на мысль, что у вас, в свете, по великим постам, живут не так, как следовало бы, довольно разнообразно и с учреждениями святой церкви нашей не согласно. Я слышу например, что в эти святые дни, там у вас шумные балы, то – удалые концерты, то – в театрах живые картины, лотереи и разные иностранные фокусы, а на балах – большие стерляди, пьяная уха, жирные пироги разных названий, гуси, утки, поросята; а там – в то же время, редкие удары в колокола, большие и малые поклоны, потом – хрен, редька, лук, кислая капуста, черный хлеб и русский квас. Что это такое – думаю: в одном городе, да не одни норовы? Все, кажется, христиане православные, а не все живут православно? Первые мне очень не понравились; давай же – вразумлю их, чтобы и они жили по-христиански. Но как растолковать им, что жить им так не следует? Прямо так сказать? не послушают, – засмеются только; написать книжку? не могу; дай же составлю им такой винегрет из кушаньев, чтобы он опротивел им – всем; а если винегрет опротивеет им, то, думаю себе, наверно, тогда и беззаконная жизнь их опротивеет им, и будут жить по христианскому закону. Вот вам, милостивый государь, объяснение непонятного для вас мешанья кушаньев; пусть послужит оно толкованием и всей моей, странной для вас, жизни!»

И еще пару слов про бормотание и косноязычие Ивана Яковлевича. Зачастую оно толкуется в том смысле, что ему скучно было отвечать на бесконечные вопросы посетителей, за кого выйдет дочка на выданье, стоит или не стоит отдавать долг, как не прогадать при сделке. Вот он и общался сам с собой, отвечая на собственные вопросы. Раздражением от бесконечных посетителей, порой бывших просто невыносимыми, объясняется и его грубость.

Возвращаясь же к противникам Ивана Яковлевича, следует отдельно остановиться на одном из них, самом активном и весьма последовательном (неблагоприятно, хотя и в ироническом тоне, отзывался о юродивом еще писатель и журналист Михаил Пыляев, но для него Корейша – «загадочный и странный» человек, а не шарлатан). Речь про упомянутого выше И. Г. Прыжова, автора книги «26 московских лжепророков, лжеюродивых, дур и дураков», много страниц в которой посвящены Ивану Яковлевичу, представленному соответственно названию этого «сочинения».

В своей «Исповеди», которая начинается словами «вся жизнь моя была собачья», Иван Прыжов вспоминал, что по разным причинам он получил самое отвратительное воспитание, «хуже сына последнего дворника в Петербурге». В гимназию был отдан «болезненным, страшным заикой, забитым, загнанным, чуждым малейшего развития». Не принятый после гимназии на историко-филологический факультет Московского университета, он поступил на медицинский факультет, но не окончил курса. Покинув университет, Прыжов подвизался в Московской палате гражданского суда коллежским экзекутором и коллежским регистратором, то есть на низких должностях, служил в конторах частных железных дорог. В 1868 году он остался вовсе без работы и, как следствие, без средств к существованию, пытался найти подходящее место и зарабатывать на жизнь изданием своих сочинений, но безуспешно. Острое недовольство действительностью, разочарование в жизни усугублялось запойным пьянством, которое превратило его в хронического алкоголика. Однажды в приступе отчаяния Прыжов даже сделал попытку утопиться, однако и эта его затея успехом не увенчалась: пруд, в котором он вздумал свести счеты с жизнью, оказался всего по колено глубиной.