Текст книги "Мы, домовые"

– Ну-ка, Проглот, отцепляйся от нашего домового дедушки, – приказал Акимка. – Не то плохо будет!

– Простите меня, – сказал Проглот. – Я думал, он совсем бессмысленный…

– Слышал? – спросила приятеля Матрена Даниловна. – Это ты – бессмысленный!

– Простите, – повторил Проглот. – Это я виноват… а Колыбашку-то за что?…

– Кого? – удивился Трифон Орентьевич. – Евсей Карпович, ты еще одну нечисть сотворил, что ли?

Домовой помотал кудлатой головой.

– Не я. Оно само…

– И где ж оно?

– Да вот же! – воскликнула Малаша.

Все уставились туда, где она разглядела Колыбашку. И точно – только на первый взгляд туманная нечисть была одним созданием. Если очень хорошо приглядеться, то можно было увидеть фигурку, вроде человеческой, а у нее в ногах клубилось нечто, жалось к ней, как к своей единственной защите. Струнки, за которые Якушка с Акимкой удерживали Проглота, этого существа не касались вовсе.

– Что это? – спросила Матрена Даниловна. – Живность? Или детеныш? А ну, отвечай!

– Не знаю, – сказал Проглот.

– А откуда взялось?

– Само завелось…

– С чего это завелось? Как плесень от сырости? – Матрена Даниловна опять стала закипать.

– Да вот как-то… сколько ж можно бриллианты собирать?… – ответил Проглот. – Сидишь там, сидишь один… ну и завелось…

Первой сообразила, в чем дело, Матрена Даниловна.

Евсей Карпович никогда не был женат, детишек не наплодил, при этом похвалялся благополучным одиночеством. Однако его независимость оказалась сомнительной – и Проглот, которого домовой снабдил своим разумом, выдал Евсея Карповича с головой.

– Допрыгался, – сказала Матрена Даниловна. – Как же быть-то? Это ж… это ж все равно, что детеныш…

– Оставлять нельзя, – возразил Трифон Орентьевич. – Оставишь – они опять к Евсею Карповичу присосутся. Другого-то корма у них нет. Уходим, уходим! Аким Варлаамович, Яков Поликарпович, держите его, покамест подыхать не начнет…

– Трифон Орентьевич! Да как же нам на это глядеть?! – завопил Якушка. – Это ж все равно, что Евсей Карпович помирает! Разум-то у них одинаков! Да он ведь, Проглот, и сам себя Евсеем Карповичем считает!

– Да и струнки эти перерезать нечем! – добавил Акимка. – Ну, влипли мы…

* * *

Трифон Орентьевич недаром считался среди домовых самым грамотным. Он такие книжки читал, каких во всем Интернете днем с огнем не сыщешь. И знал вещи, совершенно в жизни домового не нужные, – про таблицу Менделеева знал, и как площадь треугольника определять, и даже как сочинять совершенно бесполезные для домовых стихи.

Но ни в одной книжке не было такого, чтобы губить двойника.

Он молча смотрел на Евсея Карповича, на тонкие струнки, на Акимку с Якушкой, удерживавших Проглота с его Колыбашкой.

– Евсей Карпович, – сказал он наконец. – Ты бед наделал, ты и решай. Сдается мне, что ты один и можешь от струнок избавиться. Мы дергали – толку мало. А ты наберись мужества…

– Не могу, – хмуро отвечал домовой.

– Так всего ж высосут.

– Это он опять хочет камушки свои собирать! – догадалась Матрена Даниловна. – А не позволю! Пропадай моя головушка – будут тут с ним сидеть денно и нощно! Не дам себя погубить! Пусть мои косточки хоть весь город перемывает! Коли он такая размазня безвольная!..

– Сам справлюсь! – рявкнул Евсей Карпович. Ему, домовому гордому, представилось, как все общество бегает смотреть на него, сидящего перед выключенным ноутбуком, и охраняющую его Матрену Даниловну. Верно додумалась домовиха ударить по его гордости!

Евсей Карпович огладил себя, нашел место, куда впилась одна струнка, и с силой рванул ее. Она выскочила, причинив незначительную боль.

– Так-то! – сказал он. – Вот только бабьей охраны мне недоставало!

И выдернул другую струнку.

Проглот лишь тихо вскрикивал. Струнки втягивались в его туманное тело, а Евсей Карпович отступал все дальше и дальше. Вдруг он всхлипнул – прощание с восторгом давалось ему нелегко.

Всхлипнула и Малаша. Ей всех было жалко – и Матрену Даниловну, которая любит этого заносчивого домового дедушку, и Евсея Карповича, который терпит сейчас душевные муки, и собственного супруга, ввязавшегося в эту историю. А более прочих – Проглота с его ни в чем не повинным Колыбашкой…

Всякая домовиха знает, что ее жалость – огромная сила. Если домовая бабушка скажет про кого «я его пожалела», то может делать все, что угодно, – кормить, охранять, хоть в охапочке носить, и ни от кого дурного слова не услышит. Но Малаша всего несколько часов была домовой бабушкой и не решалась громко заявить о своем праве.

Да и Матрена Даниловна нехорошо на нее поглядывала. Опытная домовиха чуяла беду.

Малаша бы промолчала. Но она видела, что Трифон Орентьевич мается. Невозможно было найти такой выход из положения, чтобы все остались довольны, он понимал это – и не хотел обрекать на смерть ни в чем не виноватое существо, пусть даже туманное и с Колыбашкой у ног. Не хотел – хоть визжи до обморока, хоть топай до изнеможения!

– Трифон Орентьевич, – сказала Малаша, подходя к супругу. – А можно, я его пожалею?

– Ты с ума сбрела! – сразу вмешалась Матрена Даниловна. – Это что же – он опять к Евсею Карповичу прицепится?! Нет уж! Хватит!

– Пошли отсюда, Маланья Гавриловна, – проворчал Трифон Орентьевич. – Что могли – сделали, нам еще домой неведомо как добираться.

И Малаша поняла – ее муж признал свое поражение.

Такого быть не могло!

Не для того Малаша замуж выходила, чтобы ее законный супруг в присутствии жены поражения терпел!

Она вмиг оказалась возле Проглота с Колыбашкой, хотя слишком близко подойти опасалась – как бы не впились в нее опасные струнки.

– Я тебя, Проглотушка, пожалела, и с маленьким твоим вместе! – зазвенел тонкий, еще не набравший полной силы, голосок. – А теперь, Трифон Орентьевич, придумывай, чем бы их прокормить! Ты же можешь! Ты умный! Ты молчков подсаживать мастер! Ты кикиморы не побоялся! Ты догадаешься!

Трифон Орентьевич окаменел. В словах Малаши была непоколебимая вера. А если слышишь от жены такие слова – наизнанку вывернешься, шерсткой вовнутрь, а с делом справишься.

Мысли зашевелились, словно и заскакали, словно бы их кипятком ошпарили. В голове замелькали картинки – вот лежит Евсей Карпович бездыханный, а в него струнки проросли, вот он их выдергивает… бездыханный… без сознания?… А когда в сознании – можно к нему присосаться?

Говорил же Проглот – думал, что домовой совсем бессмысленный, потому и присосался. За мыслящее существо его не считал…

Вот!

Трифон Орентьевич улыбнулся и еле удержался от того, чтобы обнять жену. При людях – нехорошо, не полагается. А уж наедине так-то горячо обнимет!

– Матрена Даниловна, ты все в доме знаешь, – уважительно сказал он. – И подвал, поди, у вас есть?

– Как не быть!

– А водятся ли в подвале крысы?

– Их травят, а они опять приходят!

– Их-то нам с Проглотом и надобно. Пошли в подвал!

* * *

Как будто Трифону Орентьевичу мало было славы мастера, умеющего подсаживать молчков! Новая слава по городу побежала: он-де крыс знатно выводит. Приходит с мешком, что в мешке – неведомо, а только крысы из того дома пропадают. И никакой отравы больше не нужно. Так что мастер – нарасхват.

Правду знала Маланья Гавриловна. Но молчала. Если жена мужние секреты выдает – какая ж она после этого жена? А Маланью Гавриловну учили на стародавний правильный лад. И не для того она замуж выходила, чтобы вековечные законы нарушать. У мужа с женой свои дела, хотят – вместе сковородки чистят, хотят – крыс и мышей гоняют. На том супружество стоит. А постороннему в их жизнь мешаться не след! Этак позволь – посторонний и к тебе под одеяло потом залезет. Метлой не выгонишь.

А Евсей Карпович совсем пришел в себя, по-прежнему горд и задирист, когда Дениски нет дома – лазит в Интернет. Но про голубые кристаллы ему лучше не напоминать. Так завизжит – прочь от него отлетишь, помчишься, не разбирая дороги, лишь за три квартала опомнишься. Может и укусить.

Рига 2010

Вредители

Домовые любят своих малышей, но растят в строгости и сразу к труду приучают. Казалось бы, какие такие труды под силу младенчику, что еще за мамкину шерстку держится? А вот какие: подай, поднеси, подержи.

Арсюшке и Гордейке лет было мало, одному четырнадцать, другому семнадцать. Но домовые живут куда дольше людей, и до зрелых лет, когда уже берут в подручные, ребятишкам было далеко.

Им поручили важное дело – взять узелок с хлебной корочкой, двумя арахисовыми ядрышками, кусочком сыра, кусочком творожного печенья, шкуркой от жареной куриной ноги, и отнести этот провиант на автостоянку. Дело было знакомое – семейство домового дедушки Трифона Орентьевича подкармливало прибившегося к стоянке гремлина Олд Расти.

Гремлин с Трифоном Орентьевичем были давними приятелями, хотя бы раз в месяц сходились потолковать. Олд Расти таким образом учился говорить по-русски, а Трифон Орентьевич – по-английски. Он смолоду был чудаковат, тянулся ко всякому знанию и был, наверно, единственным из домовых, способным разговаривать на чужом языке.

Арсюшка и Гордейка знали, как правильно перебегать улицу, знали также сердитые слова, чтобы отгонять крыс и мышей. Они вышли из дому на ночь глядя, чтобы не попасться на глаза людям, и полчаса спустя уже лезли через дырку в заборе на автостоянку. Там в дальнем углу торчало несколько машин, чьи хозяева подевались неведомо куда. Владелец автостоянки уже подозревал нехорошее, но везти технику на автосвалку пока не решался. Там и обитал Олд Расти, понемногу портя автомобильные внутренности и находя в этом огромное удовольствие.

Арсюшка и Гордейка позвали его почти по-английски:

– Дяденька сэр гремлин, вылезай! Мы поесть принесли!

Олд Расти выкарабкался откуда-то из-под днища «фольксвагена».

Мать Арсюшки и Гордюшки, красавица-домовиха Маланья Гавриловна была примерной женой. Угодно мужу дружиться с приблудным гремлином – на здоровьице, и нужно этого дружка жалеть и хоть малость обихаживать. Гремлины отчего-то вздумали носить зеленые штаны. Когда старые портки Олд Расти совсем истлели, Маланья Гавриловна добыла новые, да не просто так – а выменяла у домовихи Манефы Игнатьевны. Там в семье росло трое малышей, и у них была гора игрушек. Манефа Игнатьевна и стянула зеленые порточки с вязаного медвежонка, а взяла за них, страшно сказать, восемь лесных орешков, жареных в меду и обсыпанных сахаром, да полметра тонкой желтой ленточки, да клочок настоящего кроличьего меха – в него хорошо маленьких пеленать, когда подышать свежим воздухом выносишь, да пять рублей рублевыми монетками. За это супруг, Трифон Орентьевич, ее похвалил и приласкал. А Олд Расти буркнул, получив штаны, «сенкью», потом подумал – и отблагодарил большой блестящей гайкой. На что она, гайка, в хозяйстве нужна – Трифон Орентьевич сперва не понял, а потом и она пригодилась – хозяйский сынок, катаясь на велосипеде, точно такую же потерял, пришлось подарок на нужный штырек навертеть.

Арсюшка с Гордейкой необходимости штанов не понимали, хоть тресни. Да и рожа гремлина им не нравилась. Домовые не носаты, но чтобы уж вовсе почти без носа – это их канонам мужской красы не соответствует. Опять же, не рот, а пасть, почти как у лягушки. И ступни – если приглядеться, перепончатые. Это сильно смущало даже Трифона Орентьевича – ну как у Олд Расти родственники в болоте?

Но отец с матерью велели – не поспоришь.

– Привет, – сказал Олд Расти, но не улыбнулся, как обычно, во всю пасть; и на том спасибо.

– Вот, пропитание принесли, – старший, Гордейка, поставил на щербатый, совсем древний асфальт узелок и, как учила мать, поклонился. – Ешь на здоровье.

– Спасибо, – подумав, ответил Олд Расти. – Сговорите отцу – больше не надо.

– Чего не надо, дяденька?

– Фуд. Пи… пиша… Не надо. Ай хэв ту лив ю.

– Чего-чего?

– Отцу сговори – ай хэв ту лив ю. Гуд бай…

– Гуд бай, – хором сказали озадаченные внезапным прощанием Арсюшка с Гордейкой. И как можно скорее убрались. Очень им не понравилась хмурая рожа гремлина. Да и здешних запахов они не любили.

Домовым нравятся хозяйственные запахи – свежего хлеба, наваристого борща, жареной курочки. Фруктовые и овощные ароматы они тоже признают. А когда воняет бензином и машинным маслом – это их и разозлить может. В припадке злости домовые визжат, но правильно визжать – великое искусство, этому у старших потихоньку учатся.

Так что вернулись Арсюшка с Гордейкой домой и сразу доложили матери про странное поведение Олд Расти. А матушка тут же велела искать отца – хоть она по-английски не понимала, но очень ее поведение гремлина озадачило.

Домовой дедушка Трифон Орентьевич был всеми уважаем, и за дело. Квартира, где он жил, блистала порядком и той особой ухоженностью, которая свидетельствует о любви к жилищу. Красавица-жена Маланья Гавриловна родила отличных сыновей и растила их так, что любо-дорого поглядеть. Она же, чтобы поберечь любимого мужа, наняла ему подручных, Епишку и Потапку, держала их в строгости, во всем беря пример с опытной домовой бабушки Матрены Даниловны. У Матрены Даниловны бывать доводилось редко, это – сутки добираться, но именно поэтому она служила для Маланьи Гавриловны недосягаемым идеалом.

У домовых много значит слава. Заморского словечка «репутация» они не любят, а вот если скажут, что о ком-то добрая слава или дурная слава, так все понятно. «Репутация»-то при домовом, ее, поди, и скрыть можно, а слава по миру бежит.

Слава у Трифона Орентьевича была удивительная. Он умел выводить крыс. Что-то он такое им говорил, оставшись с ними наедине, и они убегали на подгибающихся лапах, еле волоча длинные хвосты. Трифон Орентьевич даже просил, чтобы его звали в дома, где эта нечисть завелась. Приходил с мешком, а что в мешке – никто не знал. Был также случай, когда он кикимору прогнал.

Еще он умел подсаживать Молчка – по крайней мере, все так считали. Этот Молчок, добытый во время опаснейшего похода в деревню, заставлял молчать всякие шумные технические устройства. Работать они, правда, тоже переставали, но домовых это мало беспокоило. Спокон веку их племя без техники обходилось, и из всех человеческих измышлений они признавали только холодильник да еще, пожалуй, телевизор, но не все – многие домовые дедушки запрещали женам и детям его смотреть. Насчет компьютеров были очень осторожны – да и на что компьютер в их быту?

Что касается Молчка, которого домовые представляли себе средних размеров тараканом, то это был гремлин Олд Расти. Попал он в деревню, откуда его притащил Трифон Орентьевич, диковинным путем.

Дело в том, что у домовых есть заграничные родственники – брауни, живущие в Англии и, страшно сказать, в Америке. Америка была для домовых местом, которого быть не должно. В двух квартирах большого дома, где они жили, детям купили глобусы, и домовые, изучив их, собрали на чердаке сходку и постановили: не может земля быть круглой, а, значит, то, что на другой стороне глобуса, выдумка, чтобы деток тешить. Трифон Орентьевич, читавший книги, знал, что не выдумка, и приятель его Евсей Карпович, живший в том же доме, что Матрена Даниловна, тоже так считал, а он даже в Интернет лазил и многое там понимал. Но спорить со сходкой – себе дороже выйдет, могут и покусать, опять же – круглая Земля, плоская или вообще в виде чемодана, значения в жизни домовых не имеет ни малейшего.

Когда английские брауни, прибыв в хозяйском багаже в Америку, стали обживаться, то пристроились на фермах и взялись, как им положено, следить за порядком. Но отчего-то у них стали рождаться странные детишки – родители вовсю порядок соблюдает, а этот мелкий уродец так и норовит напакостить, порушить, опрокинуть. Было таких детишек немного, но брауни забеспокоились. Можно, конечно, почудить, подразнить хозяев, но не до такой же степени. В конце концов они сговорились и прогнали разом всех уродцев-вредителей с ферм, хоть мамушки с бабками и рыдали в три ручья.

Но у домовых есть волшебное словечко «цыц!» Если домовой дедушка этак прикрикнет на супругу, она сжимается в комочек и слова уже поперек не скажет. У брауни есть английское волшебное «шат ап!» Тоже хорошо действует.

Избавились, значит, на фермах от уродцев, а куда тем податься?

Тогда как раз случилось у людей нечто, домовым и брауни непонятное. Они стали всякие устройства изобретать. Двести лет пахали на лошадях плугом, домовой дедушка обычно сам показывал, какой масти скотину покупать, а если лошадь не вороная, а, скажем, рыжая, злился, гриву ей по ночам путал. И вдруг вместо лошади – какая-то тарахтелка на колесах, которая еще и воняет! Изгнанников все эти новшества сперва пугали не менее, чем обычных брауни, а потом она наловчились портить трактора, автомобили и велосипеды. Появились летательные аппараты – они и туда полезли. Умели-то они лишь вредить. И детишек своих так растили: главное – навредить.

Кончилось тем, что на той стороне глобуса, в не внушающей доверия Америке, людям надоели необъяснимые отказы техники. Нашелся кто-то умный, понял загадочную природу безобразий, на аэродромы привезли колдунов – индейских, надежных, привезли деревенских ведьм, выбрав тех, что поупрямее и позлобнее. И – все!

Вредители эти, которых американские летчики прозвали гремлинами, поняли, что в Америке им ничего не светит, и стали всеми правдами и неправдами перебираться в Европу. Там они разбрелись кто куда, портя все, что подвернется под руку, и один забрался совсем далеко, в глубинку, где его пожалела, не разобравшись в сути дела, домовиха. Оттуда его и извлек Трифон Орентьевич, тогда еще просто Тришка, и подсадил в колонки ночного клуба, чтобы там наконец прекратились ночные грохоты и вопли.

Потом он нашел для Олд Расти другое место – здоровенный внедорожник, хозяин которого совсем обнаглел. Потом гремлин уже сам высматривал технику, которую стоило бы испортить. И, наконец, поселился на автостоянке.

У домовых развито чувство благодарности, они добра не забывают. Что-то похожее проснулось и в заскорузлой душе Олд Расти. Трифон Орентьевич на дружбу особо не набивался, и все, что делал для гремлина, диктовалось ответственностью: я тебя, дурака, сюда притащил и бросить уже не могу. Но Олд Расти наладил между ними что-то вроде приятельства.

Встречались они редко, Трифону Орентьевичу было не до беготни, забот по дому хватало, но по его распоряжению гремлина подкармливали, а вдовая домовая бабушка Прасковья Перфильевна его тайком пожалела и пригрела, но открыто с ним жить не стала – боялась дурной славы. Так – в гости порой приходил, и то – поди разбери, что лопочет.

Арсюшка и Гордейка нашли отца на шкафу. Там была воздвигнута целая крепость из сумок и чемоданов, в ней мог и медведь с удобствами расположиться – снизу бы его не разглядели. Так что домовые туда преспокойно лазили среди бела дня, а бывало, что прятались от родительского гнева.

Трифон Орентьевич заделывал дырки в большой сумке. В ней лежали старые шерстяные одежки хозяйских детей – хозяйка все собиралась отнести их подруге, да не получалось. А дырка в такой сумке – это открытые ворота для моли.

– Олд Расти велел передать… – Гордейка задумался и выпалил: – Хавай тулю!

– Чего хавать? – удивился Трифон Орентьевич. – Какую тулю?

– Гуд бай, – подсказал Арсюшка.

– Гуд бай – это он всегда говорит. А передать велел…Айхай…лай… тай…

Трифон Орентьевич понял, что напрасно пошел на поводу у старших. Нужно было учить сыновей не только сковородки драить! Время такое – как бы почтенные домовые дедушки ни отбрыкивались, а английский язык даже домовым нужен.

– И еще – фуд ему больше не нужен, – напомнил Арсюшка.

– Так… Что ж он, помирать собрался?

Братцы-домовята переглянулись.

– Может, заболел? – запоздало догадался Гордейка. – Вид у него был – краше в щель заталкивают!

Гробов у домовых не водится, и насчет тех, кого решено похоронить, они тоже не совсем уверены, что это смерть. Просто домовой дедушка или бабушка начинают понемногу усыхать, спят все дольше, и вот их уже нельзя добудиться. Тогда всем миром ищут подходящую щель и прячут туда тельце – мало ли, вдруг проснется, так чтоб выкарабкался.

Трифон Орентьевич почесал в затылке. Он кое-что знал о повадках брауни, от которых происходят гремлины, однако о похоронных обычаях не читал, и чтобы к гремлину прицепилась хвороба – тоже впервые услышал.

– Хавай тулю, значит… А ну, вспоминайте, бездельники, что он на самом деле велел передать!

Назвать домового бездельником – страшное оскорбление, но батя школит своих чад так, как считает нужным. И никто не обижается!

– Вспомнил! – обрадовался Арсюшка. – Хэви метал!

– Это же шум такой! – возразил Трифон Орентьевич, порой вынужденный слушать музыку в комнате старшего хозяйского сына.

– Ну, хэви… Ай хэв, вот!

С немалым трудом восстановили всю фразу «ай хэв ту лив ю».

– «Я должен вас покинуть», – перевел Трифон Орентьевич. – Вот чудак! Куда ж это он собрался? Ладно. Бегите к матери, пусть вам работу даст. Я сам разберусь.

Он не хотел, чтобы жена проведала, что он к Прасковье Перфильевне собрался. Вдовая домовиха может и прикормить, такое бывает, и Маланья Гавриловна про эти штучки наслышана. Хотя в супруге своем ненаглядном уверена, а все же ей такое гостевание не понравится.

Прасковья Перфильевна жила в соседнем доме и состояла при старенькой бабушке. После смерти супруга Прасковья Перфильевна была звана на сходку и там объяснила, что пока может сама управляться по хозяйству, а если ей найдут хорошего мужа из безместных домовых, то будет очень рада, примет его и будет с ним жить. А до той поры она потихоньку привечала гремлина.

Трифон Орентьевич замешкался на шкафу, потом встретил в межэтажных перекрытиях родного деда, Мартына Фомича. Пришлось вступить в беседу. Когда он добрался до вдовой домовихи, близилось утро.

Прасковья Перфильевна впустила его в свое жилище, устроенное на антресолях, и сперва запиралась и увиливала, а потом рассказала: к гремлину два раза приходили какие-то, нашли его на автостоянке, они его и сманили. Говорили на том самом языке, на котором Олд Расти порой обращался к домовихе, да только она ни словечка не понимала. Он, уходя с немногим имуществом, наказал: никому ни слова, и произнес даже волшебные слова «шат ап!» Но на российскую домовиху могло подействовать только суровое «цыц!»

– Каковы из себя? – спросил Трифон Орентьевич.

– Да на него же и смахивают.

– В штанах?

– В портках.

– Зеленых?

– Зеленых…

– И сколько же их было?

– Ох, не знаю…

– Так. Вот только гремлинов нам тут и недоставало! Прасковья Перфильевна, ты домовиха толковая. Не может же быть, чтобы не посмотрела, в какую сторону они подались.

– Вон туда…

Домовиха может знать все, что касается хозяйства, и совершенно не знать даже самой простой географии. Поэтому Трифон Орентьевич поспешил на автостоянку. Там у сторожа в будке жил Вукол Трофимович, он знал всех автомобильных в округе, может статься, и гремлинов заметил.

Вукол Трофимович был стар и умудрен опытом, кроме того, страдал бессонницей. О том, что на стоянке без его ведома поселился гремлин, он не знал, но кое-что странное вспомнил. Точно – в углу, где стояли временно бесхозные автомобили, что-то происходило, и он, Вукол Трофимович, даже решил пойти глянуть – не кикимора ли завелась. Кикимору ни один здешний домовой в глаза не видывал, но слухи о ней ходили – один другого страшнее.

Так что видел он двоих, но в темноте да сослепу толком не разглядел и подумал даже на молодых шкодливых домовых, вздумавших подшутить над стариком. Это был в какой-то мере намек на Арсюшку с Гордейкой. На всякий случай Вукол Трофимович вздумал до утра ходить дозором, и тогда-то увидел на улице процессию, шесть быстрых теней. Двигались не суетливо, споро, след в след, и вид имели какой-то поджарый, тут-то Вукол Трофимович и заподозрил, что никакие это не домовые. Домовой, а особливо домовиха, обычно в теле, и упитанность свою холят и лелеют. Нет для них лучшей похвалы, как если кто дородным назовет.

– И куда ж они делись?

– В сторону Старой Пристани пошли. Им бы с автомобильным сговориться, с Никишкой, он в ту сторону ездит, а они – пешком.

Обычно домовые зовут друг друга уважительно, с отчеством, но Никишка долго болтался безместным, уважения потому не заслуживал, и хотя уже лет двадцать служил автомобильным, отчество никак не приживалось, а был он – Афанасьевич.

– Они не дураки. Знают, что как попадут в автомобиль – не удержатся, что-то в нем поломают, – задумчиво сообщил Трифон Орентьевич.

– Да кто ж такие?!

Тебе про то лучше не знать. Ох…

Трифон Орентьевич вздохнул. Он не понимал, что означает ночное бегство гремлина, да еще в такой компании, но добра не ждал.

Ему доводилось странствовать по городу. Многие домовые дедушки так весь век в своем жилище проводят, что вокруг дома делается – понятия не имеют. А Трифон Орентьевич даже в деревне побывал.

Требовался совет.

И он вспомнил про упрямого и чудаковатого домового дедушку Евсея Карповича. Тот пристрастился шарить по Интернету, и его хозяин Денис, зная эту особенность, нарочно для него завел планшет с выносной камерой, дающей трехмерное изображение. Он, уходя на работу, оставлял планшет на столе, чтобы домовой дедушка развлекался в полное свое удовольствие.

Правда, Денис собирался купить себе квартиру, а не мыкаться на съемной. Он скопил довольно денег, уже искал подходящее жилье – на уме у него была женитьба, сколько ж можно холостяковать? И эти его замыслы очень огорчали Матрену Даниловну – ведь если он съедет, то и Евсей Карпович – с ним вместе, а она как же? Ее отношения с Евсеем Карповичем были довольно сложными, случались ссоры, но терять друга она не желала. Одно дело – законный супруг, который вконец обленился, и совсем другое – тайный избранник Евсей Карпович!

Трифон Орентьевич вернулся домой и сказал жене:

– Малашенька, что-то мы давно в гости не хаживали. Хочешь ли навестить Матрену Даниловну?

– Как прикажешь, Тришенька. А я-то буду рада!

Правила старинного вежества Маланья Гавриловна всегда соблюдала. Но и свой разум имела. Домовихи умны – что бы муж ни сказал, главное – сразу согласиться, а потом уж понемногу повернуть дело так, как следует. Но почтение мужу оказать – это прежде всего! Только пожилые и опытные домовые бабушки могут сразу открыто перечить, и то – не каждый день.

– Так я пойду, с автомобильным потолкую. Если ему завтра по пути – он нас подбросит.

– Потолкуй, Тришенька. А деток возьмем?

– Возьмем. Будет им праздник.

Арсюшка с Гордейкой никогда на машинах не катались. И им казалось, будто такая прогулка – счастье неземное. Но когда они оказались в автомобиле, то сразу стали морщить носы – там воняло гнилью. Ведь почему Никишку взяли в автомобильные? Потому что в четырехколесной колымаге возили из деревни овощи и картошку для ресторана; случалось, какой корнеплод завалится в щель и потом вовсю благоухает! Конечно, Никишка за порядком следил, если бы не он – в колымаге бы не то что черви – змеи завелись. Но случались и промашки.

Путешествие вышло удачным, и взял Никишка немного – всего-то два рубля деньгами. В провианте он не нуждался – подкармливался на ресторанной кухне. А деньги тому, кто бывает в деревне, нужны – немногие деревенские домовые, так уж повелось, с натуральных расчетов перешли на денежные.

Евсей Карпович принял гостей радушно. Хотя он был намного старше Трифона Орентьевича, но почитал его за равного. Маланья Гавриловна повела детей к Матрене Даниловне – показывать и хвалиться, а оба домовых дедушки приникли к Интернету.

Вытащив на экран планшета карту города, Евсей Карпович показал гостю маршрут от дома к Старой Пристани.

– Набережная им вряд ли нужна. Что они там забыли? А вот мост…

– А мост им на кой сдался? Не в деревню же они собрались, – удивился Трифон Орентьевич.

– В деревне для гремлинов свои игрушки – трактора, всякие сеялки и веялки, – блеснул эрудицией Евсей Карпович. – Но если у нас объявился целый отряд гремлинов… Не ради сеялок же они приплелись! Так, поглядим, куда дальше дорога ведет…

Дорога повела через необъятное свекольное поле к лесу, через лес – к другому полю.

– Да что ж они, свеклу дергать собрались?

– Посмотрим, что там впереди?

Впереди был еще лес, с болотом, и речушка с хилым мостиком, и за ней не то чтобы совсем уж тропа, но и не дорога.

– А если они свернули? – забеспокоился Трифон Орентьевич.

– Свернуть тут можно только к заброшенным деревням. Там они ничего не забыли. Чего им там портить?!

Трифон Орентьевич почесал в затылке. А Евсей Карпович стал двигать карту на экране, увеличивая масштаб, чтобы понять, куда еще можно забрести по тропе.

– А это у нас что за прыщ на ровном месте? – вдруг спросил он.

Странная фигурка, вроде черного кружка с рогами, действительно торчала на ровном месте и, что интересно, к ней вела дорога от шоссе. Но понять, что она означает, сходу не получалось.

Планшет имел выносную камеру, которой Евсей Карпович уже наловчился управлять. Он включил ее, сориентировал лучи, идущие из узких щелей, и воскликнул:

– Вот что это за прыщ! Мачта!

Трифон Орентьевич шарахнулся – кусок живого мира предстал перед ним, с деревьями, с длинными домами почти без окон. То, что Евсей Карпович назвал мачтой, было высоченным сооружением из черного железа; если мерить в деревьях, а сосна – дерево высокое, то по меньшей мере три.

– Я такое видел, – сказал Трифон Орентьевич. – В Париже. Называется – Эйфелева башня.

Ни в каком Париже он не был, а просто нашел в книге картинку и запомнил название.

– Нет! Никакая не Эйфелева! – возмутился Евсей Карпович и даже затопал от злости. – А причальная мачта для дирижабля! Вот они куда потащились! Дирижабль портить! Ты что на меня уставился?! За своими подгоревшими сковородками света белого не видишь?!

В какой-то мере старый домовой дедушка был прав. Трифон Орентьевич смолоду пристрастился к чтению, но это было занимательное чтение. В квартире, где следил за порядком дед Мартын Фомич, проживал старый профессор – надо полагать, исторических наук. Там было полно учебников и словарей, но все это добро было старше самого профессора. А книг про всякие технические штуки не водилось вовсе.

– Ты, Евсей Карпович, по-хорошему объясни, сделай милость.

– Новостные программы смотреть надо, – буркнул Евсей Карпович. – Погоди, я сейчас найду…

* * *

О том, что пора возрождать дирижабли, умные люди говорили уже давно. Однако было не до них – пока не встал ребром вопрос об освоении окраин. Не всюду можно проложить дороги, да и обойдется прокладка столько, что каждый километр окажется золотым. Не всюду можно и строить аэродромы, не все можно таскать вертолетами… А мачту для дирижабля устанавливают на любом пятачке, и груза он берет немало. Для быстрого строительства в необжитом месте дирижабль – лучшее, что только можно придумать. А что ползет медленно – так кирпичам и бетонным блокам торопиться некуда и скандалить они не станут. К северу от Протасова, примерно в двух сотнях километров от города, у Берендеева озера, откуда вытекает сумасшедшая лесная речка Берладка, решено было ставить причальную мачту. Место выбрали с умом. После двух недавних лесных пожаров, с которыми насилу справились, желательно было подвесить над местностью дирижабль с приличным грузом воды. Еще чуть севернее много лет подряд работали геологические экспедиции, и они накопали немало любопытного. Раньше до здешних мест у высокого начальства руки не доходили – месторождения алюминиевых руд считались скромными и незначительными, геологам отвечено было: «Овчинка выделки не стоит». Но теперь о них вспомнили – не так много в недрах страны этого самого алюминия. Нужно было ставить поселок, а не палаточный городок, устраиваться в нем надолго. Домовые имели об алюминии свое понятие – поскольку на многих кухнях, особенно у пожилых хозяек, водилась посуда из этого легкого и не желающего ржаветь металла. Но чистить ее было нелегко, опять же – помять ее было легко, а поди выпрями у кастрюли бока, умаешься! Домовые обычно радовались, когда старая посуда выносилась на мусорку, а взамен заводились сковородки с керамическим покрытием. Так что старые домовые дедушки еще могли порассказать о кастрюльках, в которых молоко не пригорало, а молодежь это слушала примерно так же, как страшные истории про кикимору. С мачтой была связана еще одна затея – курсы для пилотов. Дирижабль хоть и медлителен, а управлению следует учиться. Несколько зданий, обнаруженных Евсеем Карповичем возле мачты, как раз предназначались для преподавателей и курсантов. – Так вот они куда подались… – пробормотал, осознав беду, Трифон Орентьевич. – Как же быть-то?