Текст книги "Секунданты"

– А Второй?

– Второй – без заскоков. Нетрудно догадаться, что за разговор был у них ночью. Второй совершенно искренне просил его одуматься. Наверно, даже что-то реальное предлагал. А Чесс завелся – мол, не хочу быть умненьким, благоразумненьким! И – тудыть, в окошко! Потом из-за этой певчей пташки целое следствие было, всех таскали. Ну, ничего, разобрались, закрыли дело. Ты, пойми, это просто поиски несуществующего виновника. Если бы Чесс выпрыгнул при Верочке – Широков ополчился бы против Верочки.

Валька встал и выглянул в окно. Изабо еще не пришла.

– Будь моя воля, выгнал бы я и Верочку, и Широкова к соответствующей матери, – сказал Карлсон. – И дал бы Изабо возможность жить и работать по-человечески.

– А разве она сама не видит, что они ей мешают?

– Видит. Но ей иногда нужна свита – кем командовать. Маленькие женские радости… Они же ей в рот смотрят – и Верочка, и Широков.

– А с чего она взяла, что мной тоже можно командовать? – подумав, спросил Валька.

– Ведьма потому что. Поживешь с мое – научишься в ведьмочек верить.

– Но зачем ей это? – искренне удивился Валка, никогда не мечтавший ни о какой власти.

– Бабе сорок пять, – ответил Карлсон. – Непохоже? Детей нет, одна глина с бронзой. Вот и самоутверждается.

Тут в переулок въехала машина, остановилась возле мастерской, и оттуда вышли двое отлично одетых мужчин и Изабо в старой куртке.

– Ага! – сказал Карлсон. – Извини, друг пернатый, вынужден тебя временно арестовать. Посиди здесь, пока эти господа не уедут. Ей сейчас не до тебя.

– Кто это?

– Важные шишки. Они уже сюда наезжали. Тот, который седой, он владелец галереи, голландец. Хочет купить у Изабо бронзовый торсик. Это бы неплохо. Ее ведь за рубежом ценят, ей бы работать и работать для вечности, а она тратит время на какой-то детективный бред.

– Ладно, посидим, – ответил Валька, в какой-то мере польщенный тем, что вот голландцы приезжают покупать у Гронской шедевры, а он с ней запросто кофе пьет, да еще командует, чтобы налила вторую чашку.

Карлсон, смоля сигареты, принялся травить байки из времен своей бурной молодости. Валька отвечал заводскими байками, потому что весь заводской фольклор он пропустил черед себя, бездельничая на колокольне с Аликом и его давними приятелями. Ворота Изабо были под прицелом – и вот Карлсон с Валькой увидели, как она выходит проводить гостей.

Машина отбыла.

– Вперед! – скомандовал Карлсон. – Может, там у нее уже есть что обмыть!

Изабо встретила их в подозрительно ровном настроении.

– Мужики, я опять разбогатела, – сказала она. – Продам валюту, на три года жизни хватит, и незачем торчать в мастерской.

– Взяли торсик? – спросил Карлсон.

– Ага, нашлись охотники. А торсик, между нами, так себе, ошибка молодости.

Изабо подошла к нарам и показала Вальке отполированный женский торс.

– Учись, как не надо работать.

– И скоро его увезут? – спросил Карлсон.

– Месяца через два. Но валюту музей перечислит хорошо если через полгода. Его же в музей сосватали! Современного европейского искусства! Ей-Богу! Вот этот ком второсортной бронзы будет представлять местную скульптуру! Рехнуться можно!

Изабо вроде бы и шутила, а вроде бы ей и не до шуток было. Валька, не зная, как на это реагировать, озадаченно взглянул на Карлсона и встретил точно такой же взгляд – Карлсон сам пытался молча с ним посоветоваться.

– Вот Верочка с Широковым обрадуются, – неуверенно сказал Валька. Изабо невразумительно хмыкнула.

– Ты ждешь их сегодня? – спросил Карлсон. – Если да, то я смываюсь. Забодали!

– Думаешь, меня не забодали? – спросила Изабо. Вообще-то сама виновата. Пятый меня раскрутил – я ему эту чертову пьесу разгромила в пух и прах, причем он, поросенок, сидел и всю мою критику конспектировал! Я ему прямо сказала – никакая это не пьеса, а говорильня ни о чем. Ну, роман у Александра Пушкина с Марией Волконской за неимением другой женщины, ну, тоскует по любимой, оплакивает свою глупость, во всех грехах винит зайца, который ему вовремя дорогу в декабре не перебежал и с полпути в Петербург не воротил обратно в Михайловское. И мечтает подраться на дуэли с кем угодно, лишь бы не тратить без толку свои молодые годы!… Но слушать об этом два часа подряд? Я ему сказала – вряд ли Чесс задумывал такое нудное безобразие. А он мне потом звонит – я, говорит, все переделал по твоим ценным указаниям! Тему дуэли протащил насквозь, первый акт сократил, второй – расширил! И тащит мне новый вариант. Опять раскрутил меня, опять я ему указаний надавала. Он делает еще один вариант! Как будто я знаю, что хотел всем этим сказать Чесс! Вот такие тортики.

– Давай мы с Валентином встретим его возле бани и скажем, что ты срочно уехала с голландцами, – предложил Карлсон.

– Точно, мы его встретим и развернем, – присоединился Валька, которому все меньше нравилось настроение Изабо.

– Нет, – решила она. – Пусть читает, хрен с ним. Уж если скверно, так пусть будет скверно до конца.

С тем она и ушла на кухню, и сразу же там затрещала кофемолка.

– Мне это дело не нравится, – сказал Карлсон. – Торсик-то у нее последний…

– Почему – последний?

– Последняя стоящая работа. Все остальное в музеях, коллекциях и черт знает где. А он последний оставался непристроенный, понял? Больше ничего нет. Вот что плохо, друг пернатый…

– Она еще налепит, – сказал Валька и с ужасом обнаружил, что собственному голосу не хватило энтузиазма.

– Будем надеяться, – Карлсон неожиданно похлопал его по плечу. Из кухни выглянула Изабо с кофемолкой.

– Кости мне перемываете? – спросила она.

– Королева авантюр и повелительница недоразумений! – провозгласил Карлсон, лихо раскланиваясь. – Вы нас чувствительно обижаете, ибо… ибо… проклятый склероз, повелительница!…

– По тебе цирк плачет, – сказала Изабо и вернулась на кухню.

Зазвонил телефон. Карлсон сразу снял трубку.

– Ага, – сказал он. – Ну, ладно. Скажу. Так точно!

– Широков? – спросил Валька.

– Верочка, – ответил Карлсон, чмокая в трубку и кладя ее. – Изабо, Верочка сегодня не приедет!

– И слава Богу! – отозвалась Изабо.

– Она не отпустит тебя, пока не заявится Широков и не прочитает свой маразм, – прошептал Карлсон. – Я пошел, а ты имей в виду все, что я тебе сегодня наговорил, и сделай выводы. Понял?

Тут с Валькой сделалось нечто неожиданное и ему вообще не свойственное. Он ощутил ярость – такую ярость, что глаза налились холодным блеском и зубы оскалились.

– Хорошо быть полковником, – глядя в переносицу Карлсону, сказал он. – Скомандуешь – и все по стойке смирно! Жаль, честь отдать не могу – с честью напряженка! Да и к пустой голове руку не прикладывают!

Внезапным, каким-то не своим движением он взъерошил себе шевелюру и раскинул в стороны руки с растопыренными пальцами.

Карлсон сделал шаг назад.

– Ишь! – усмехнулся он. – А зубешки-то прорезались. Я думал – так размазней и помрешь.

– Не волнуйся, не помру, – обнадежил Валька. – Тут первый этаж, в окно сигать нету смысла.

И с ужасом ощутил, что это все уже когда-то было – ярость, растопыренные пальцы, взгляд в сторону открытого окна.

– А это кому как! – возразил Карлсон и с места обеими ногами вскочил на подоконник. – Алле-ап!

Валька обалдел.

Карлсон ласточкой ринулся в окно. Придя на руки, он сделал кульбит, ловко вскочил и, повернувшись к окну, встал в боевую стойку.

– В окно сигать тоже надо умеючи, – с необъяснимым презрением сказал он Вальке. – Вуаля!

После чего Карлсон на одной ноге поскакал через грядки к дыре в заборе.

Изабо пробежала через всю мастерскую к окну.

– Эй, вернись, безумец! – закричала она. – Я кому говорю?

– Желание дамы – закон! – Карлсон, уже на другой ноге, поскакал обратно через грядки.

– Он действительно полковник в отставке? – спросил Валька у сердитой Изабо.

– Если не врет, – ответила она. – А что в десантных войсках служил, так это уж точно, сам видишь…

Но если тут кто и врал, так не Карлсон, а Валькина память. Он знал, что Карлсон носил именно полковничьи погоны, он слышал, как к тому обращались «товарищ полковник», хотя знать было неоткуда и слышать – негде. И Вальке стало очень смутно от такого необъяснимого знания.

Когда Широков приехал, Изабо встретила его довольно добродушно. Она усадила всех к белому столику, сервировала кофе, поставила блюдо с бутербродами.

– Вот, – сказал Широков. – Перед тем, как он от нее удирает, я написал новый диалог.

– Куда ему удирать? – тоскливо спросила Изабо. – Удирать-то ему некуда…

– А вот и есть куда! – Широков покопался в бумажках. – Вот… Сперва действие, конечно разворачивается скучновато, но мне нужно дать понять зрителю, что Пушкин смертельно устал от одних и тех же людей, что он стал нервен, что цепляется к пустякам, что мучает тех, кому он дорог…

– Короче, – попросила Изабо.

– Короче – вот. Они сидят в той же комнате, ручной заяц спит на кровати. И тот же снег за окном. И то же рукоделие на столе. И то же платье с вышитым воротником на Марии Волконской. Пушкин говорит ей: «Тебе тогда нужно было выйти замуж за графа Олизара». «Папа не отдал бы меня поляку, – копаясь в корзинке, рассеянно говорит она. – И к тому же я его не любила». Пушкин пожимает плечами. «Сергея Григорьича ты тоже не любила. А чем плохо – ты жила бы сейчас в Петербурге, блистала при дворе и обсуждала с кузиной бальные успехи господина Дантеса!» «Я не виновата, что она пишет мне про каждого своего нового светского знакомца!» – наконец отрывается от корзинки Мария. «Ты сделала все, чтобы поломать собственную жизнь, Мари. Ты вышла за нелюбимого, это во-первых…» «Так решил папа», – отвечает она, и ясно, что и слова эти, и покорно-усталая интонация, повторяются в сотый раз…

Валька слушал историю о молоденькой генеральской дочке, которую отдали за графа, на двадцать лет ее старше, а граф оказался бунтовщиком. Широков, как видно, только недавно вычитал где-то эту печальную историю и старательно разложил ее на два голоса. Пушкин пересказывал Марии ее биографию, она спорила или соглашалась. Выяснилось, кстати, что тогда, до бунта, он посвящал ей стихи, но и мечтать не мог о ее руке. Сейчас он ей и это язвительно припомнил.

Чувствовалось, что Широков перелопатил гору старых книг, и исторические сведения лезли из пьесы, как перестоявшее тесто из квашни. Да еще он все время возвращался к обстановке комнаты, где ссорились и мирились Пушкин с Марией, напоминая про зимнее безмолвие за окошком и спящего на постели ручного зайца.

Слушал его Валька, слушал, и понял, что или он сейчас уснет от ровного широковского голоса, или поставит свою любимую преграду. Женский голос возник, как долгожданный гость издалека.

Валька радовался немудреному романсу и вдруг осознал, о чем он на самом деле тоскует. Ему нужна была та счастливая женщина, что беззаботно пела летним днем в солнечной комнате, окна выходили в сад, на маленьком белом столе стояла ваза с большим пестрым букетом, скомканные шалым наездником перчатки были только что брошены на подоконник, донской жеребец, привязанный к балясине крыльца, тянулся к цветам на клумбе, а сам наездник, в картузе и легком сюртучке, шаря тонкими пальцами в кармане написанное еще ночью письмо…

И тут мысль оборвалась, картина погасла.

Больно от этого стало – до стона. Мучительно пытаясь вернуть это солнечное воспоминание, это невозвратное счастье, Валька ощутил себя узником, которому приснилась прежняя жизнь, и действительно, он был узником крошечного пространства, лишенного окон. Он оказался внутри ящика, обтянутого дорогой и блестящей тканью с крупными узорами. Но ткань была обжигающе холодна.

Вместе с Валькой делила это заточение маленькая черноволосая женщина с округлым и упрямым личиком, закутанная в вязаную шаль. Обоим было холодно. И оба думали об одном – прижавшись друг к другу, они сохранили бы немного тепла. Но и это было под запретом – на них таращился из обтянутой двери черный глазок.

Женщина подышала на пальцы и подошла к маленькому пианино. Это было пианино из будуара светской красавицы – притороченное сзади к саням, обернутое рогожами, оно пересекло Россию и оказалось Бог ведает где, за Байкалом, в остроге, построенном без окон. Свечи, вставленные в его изящные бронзовые канделябры, почти догорели.

Валька прижался лбом к холодной узорной ткани. Эти старые портьеры тоже везли сюда за тридевять земель, из Петербурга, чтобы создать хоть видимость уюта, чтобы в остроге поселился призрак дома. Они еще пахли именно домом и хорошим табаком.

Женщина опустила пальцы на клавиши. По двум аккордам Валька понял, какую песню она собирается играть и петь.

– Я не могу больше слышать эту песню, – тихо сказал он.

– Я все понимаю, Сашенька, – еще тише ответила она.

– Но ты все-таки спой!

Ему вдруг захотелось до конца пережить и эту муку – безнадежность. Уже никогда он не услышит, как летним вечером юная женщина поет у окна песню-обещание, и в эту минуту она – не полковая дама со странной и предосудительной судьбой, а та венецианка, которая хранит верность своему безумному поэту. Как странно предвидел будущее Козлов, слепец вдохновенный…

– Ночь весенняя блистала светлой южною красой, – начала Мария. – Тихо Брента протекала, серебримая луной…

Она действительно все понимала, и что не может заменить ему ту женщину, – тоже. Хотя бы потому, что та в воспоминаниях все прекраснее, и он отдал бы год жизни, чтобы поцеловать камень, о который споткнулась она поздним вечером в парке Тригорского, споткнулась, чтобы оказаться в его внезапном объятии. И звали ее – Анна!

Все эти воспоминания были, как серьги работы китайских мастеров. Один шарик резной слоновой кости заключал в себе другой, тот – третий, и так до бесконечности. Каждое неведомо чье воспоминание заключало в себе другое воспоминание, и Валька летел сквозь эти слои легко и естественно, как по событиям своей жизни, вытекающим одно из другого.

Но и тут вдруг все оборвалось – на внезапном объятии, на смешавшемся дыхании. Анна, Анна… Анна?

– Перестань ты расшифровывать замысел Чесса! – сердито воскликнула Изабо, обращаясь к притихшему Широкову. – Не было там никакого замысла! Ну, возникла идея, ну, ее хватило на пару набросков. А окончательный вариант отлился бы через сорок лет. И этот ваш Пушкин бежал бы через Китай в Америку, как собирался декабрист Ивашев, видишь, и мы не лыком шиты, и принял участие в войне Севера против Юга! Потому что тогда и Пушкину было бы за шестьдесят, и Чеське, и они отлично бы друг друга поняли!

– Это он сам тебе сказал? – растерянно спросил Широков. – И ты все время молчала?!.

– Ну, говорил. Только он тогда еще даже набросков не делал. Я думаю, это на уровне застольного трепа шло, – сжалившись, уже не так агрессивно объяснила Изабо. – Да и вообще, ты же его помнишь, половина всех планов осталась именно на уровне застольного трепа. Так что перестань ты мучаться с этой пьесой. Вы не нашли черновиков потому, что их в природе не было и быть не могло.

Широков, насупившись, молча складывал листки в аккуратную стопочку, и один листок все время вылезал, а Широков старательно загонял его на место.

– Слушай, Изабо, а забери-ка ты у него эту штуку, – подал мысль Карлсон. – Ну, на хранение, лет этак на двести. А то он с ней рехнется. Давай пьесу сюда, Анатолий, и сразу у тебя в жизни просветление наступит.

– Ладно, – подумав, согласился Широков. – Может, вы правы и я просто зациклился. Понимаете, для меня это было не работой – я с Чеськой общался… Но я еще вернусь к Чеськиной идее.

Он уложил листки в папку, завязал ее и вручил… Вальке.

– Мне? – удивился Валька, но тут он встретил взгляд Карлсона. И понял, что в этом жесте был какой-то тайный смысл, понятный всем, кроме него.

– Тебе, – и Широков опустил глаза. – Может, интересно станет, перелистаешь.

– Все! Побежал! Мне машину с досками встречать, а я тут дурака валяю! – этим возгласом Карлсон перебил общее смутное настроение и унесся прочь.

Широков с той же внезапностью выхватил папку из Валькиных рук.

– Только один кусок, Изабо! – потребовал он. – Напоследок! Это не самый скверный кусок! Просто я не знал, куда это вставить… впрочем, теперь это уже безразлично…

– Я те вставлю! – рассердилась Изабо. – Положи пьесу на место!

Но Широков не послушал и моментально отыскал тот дорогой его сердцу кусочек.

– Тут я, кажется, что-то нащупал!… – жалобно сообщил он. – Слушайте!… «Ты жалеешь решительно обо всем?» – спрашивает она. «Да нет, конечно. О том, что помчался из Михайловского в Петербург с письмом Жанно Пущина и успел прямиком на Сенатскую площадь, что вел себя достойно, что разделил участь друзей моих, что поддался прекраснейшему порыву души – нет, не жалею. Я же мечтал об этом. В тот день все было прекрасно, смерть нам тоже казалась благородной и прекрасной. Так что лучше бы уж мне быть на той виселице…» «Опомнись, Сашенька!» – в ужасе восклицает она, но он уже увлечен мыслью, он уже воспарил! «Я погиб бы тогда первым поэтом России, и потому не был бы забыт. А теперь ежели какой любитель российской словесности вспомнит господина Пушкина, литератора, то по таким его виршам, которые он бы собственной рукой уничтожил, попадись они мне теперь…» «Мало ли ты их уничтожил тогда?» – с горечью спрашивает она. «Помилование, которому все так обрадовались тогда, и я тоже, это помилование было ловким, о, потрясающе ловким ходом – оно сорвало с меня и лавровый венец, и терновый венец, и вот стою я непонятно где и непонятно зачем, с непокрытой головой, в Бог весть каком году… и имеет ли это значение? Для России я остался где-то в двадцать пятом. Я должен был – да что я говорю, я обязан был погибнуть тогда, чтобы все всколыхнулось, чтобы все содрогнулось и над Россией пронесся глас: „Горе народу, позволяющему убивать своих поэтов!…“

– Стоп! – Изабо грохнула кулаком по столу. Валька замер с открытым ртом, изумленный, ожидая еще каких-то взволнованных слов, но она молчала и лишь полминуты спустя сказала негромко:

– Крепко сказано.

– Сказано крепко, – согласился довольный Широков. – Сам не поверил, когда написалось. Это надо мной Чесс витал.

– Ага, – неожиданно подтвердил Валька, ощущая тот же странноватый взлет, что и полчаса назад, когда зло поддел Карлсона, когда руки вытворили нечто, совершенно ему не свойственное. Но взлет был мгновенным – мелькнул в глазах узор из турецких огурцов на ледяной ткани, мелькнул разложенный лист нотной бумаги, и все погасло, и вспоминать, как это так получилось, было уже бесполезно.

– Дальше! – потребовала Изабо.

– Дальше нет.

В голосе и во взгляде Широкова было то же ощущение мгновенности и неповторимости случайного взлета.

– Послушай… А он сам так когда-нибудь говорил? – спросила Изабо, и непонятно было, о ком это она.

– При мне, вроде, нет, а без меня – не знаю, – ответил Широков, и Валька понял, что речь шла все-таки о Чессе.

Тем временем за окном начались бурные события. Подкатил грузовик с досками, их под руководством Карлсона стали сгружать, и это отвлекло всех троих от пьесы.

А потом Широков с Изабо затеяли какой-то непонятный Вальке спор о том, кого раньше нельзя было публиковать, а теперь – за милую душу. Они перечисляли фамилии, которых он даже от тещи не слыхивал, и в пылу полемики не обратили внимания, что машина разворачивается и уезжает.

Карлсон войдя, встрял в разговор и напомнил, что все эти опубликованные – давно покойники.

– Тебя послушать, так нам с Толиком тогда нужно было скоренько повеситься, чтобы заслужить право теперь пообщаться с народом! – отрубила Изабо.

– Самое интересное, что так оно и получается, – усмехнулся Карлсон. – Послушай, Анатолий, признайся честно, у тебя было тогда что-нибудь этакое… непубликабельное? Безумненькое? Ну, раз в жизни признайся – было?

– Иди к черту, – беспокойно ответил Широков, глянув на Изабо.

– Оставь его в покое, не было у него ни хрена, – зло сказала Изабо. – Он у нас был литератор правильный. Чужую нетленку он несомненно уважал, перепечатки Бродского дома держал, рукописи Чесса по ночам осваивал и фигу в кармане исправно казал. А своего чего натворить – и Боже упаси. А я была скульптором правильным. Все в соответствии с постановлениями! Я была скульптором без пола, возраста и национальной принадлежности, потому что и с полом-то хлопот не оберешься, а национальная принадлежность и вовсе чревата! И то – вечно цеплялись к моей обнаженной натуре, как будто у этих сволочей в штанах что-то другое запрятано… А что? Пару лет назад для меня имело смысл повеситься. Сегодня бы вся Европа причитала – довели ее гады бюрократы! Хм…

Изабо задумалась.

– Послушай, Карлсон, а ведь ты меня на умную мысль навел, – заявила она. – Поеду завтра к нотариусу. Добра-то у меня много накопилось, а помирать все равно придется, и оставить некому. Валентин! Хочешь быть наследником?

Валька уставился на нее диким взглядом.

– Широкову не предлагаю – ему материальные блага не впрок. Остается еще Карлсон. Это – кандидатура! Это мужчина правильный и практический. Откроет в мастерской филиал бани. Знакомым поэтам будет по блату веревки мылить. Чтоб сами, не дожидаясь приглашения…

Тут настала такая пауза, что Вальке стало страшно. Изабо и Карлсон глядели друг на друга нехорошим взглядом. Широков подвинулся вперед, чтобы в случае чего встать между ними.

– Да, я мужчина практический, а что? Вот такое я дерьмо! – хлопнув в ладоши и разведя руками, воскликнул Карлсон. – Как в хозяйстве прореха – слезай, Карлсон, с крыши! Как машина на полдня нужна – Карлсон! Как трудоустроить бездельника – Карлсон! Да если подвести баланс – я за жизнь, может, столько добра сделал, сколько ни одному гению не снилось! А в баню ко мне сами придете, потому что гениям тоже нужно мыться. И спасибо скажете. Так что надоест дурью маяться – пожалуйте в баньку!

Он повернулся и быстро вышел. Изабо же села за разоренный стол.

– Все не так, – глядя в чашку, проворчала она. – Враки, враки… Все почему-то не так. Вот ты, Пятый – я тебя обложу последними словами и мусорник на голову надену, а ты через неделю придешь читать мне финал пьесы как ни в чем не бывало. Знаешь что? Не приходи больше. Я это серьезно говорю.

– Совсем не приходить? – растерянный Широков улыбнулся, всем своим видом показывая, что готов поддержать даже такую нелепую шутку.

– Совсем. Я устала от тебя и от твоей пьесы.

Широков пожал плечами, молча собрался и вышел. Изабо посмотрела на Вальку.

– Меня дома ждут, – сказал он.

– Всего доброго, – ответила она.

Он сунул в сумку папку с пьесой, накинул куртку и вопросительно посмотрел на Изабо. Она сделала странный жест – мол, ничего, не сердись, когда-нибудь это пройдет… а пока иди, иди…

– До свидания.

Валька вышел. Широков уходил к автобусной остановке необычно быстрым шагом. Карлсон прислонился к столбу своего будущего забора и курил. Увидев Вальку, он усмехнулся и пошел с ним рядом.

– Так и знал, что вас тоже выгонит. Эк ее разобрало из-за этого торсика… как будто с ним вся жизнь окончилась. И чего этих гениев вечно заносит?

И тут Валька понял – чего заносит.

Карлсон еще бормотал что-то о сумасшедших женщинах, Валька еще шел с ним рядом по инерции, но в голове у него уже делалось что-то не то. Он вспомнил свой бег по берегу игрушечного озерца, размашистый бег влюбленного мальчишки, которому померещилась там, за поворотом, надежда. Хотя он знал, что никогда и ни за кем по тому берегу не гонялся…

Валька встал, как вкопанный, резко развернулся и что есть духу понесся обратно – к Изабо.

Тот, кто носился по берегу милого озерца и дал сегодня сдачи Карлсону, летел на выручку к своей женщине. Ей было скверно. Она привыкла быть сильной и сейчас устыдилась своей слабости. Она привыкла быть богатой и щедрой – и столкнулась с той единственной нищетой, которая для художника хуже всякой кары. Она раздала все, что имела, больше раздавать ей было нечего.

И она должна была узнать, что есть на свете человек, не обманувшийся ее приказом выйти вон.

Этот спавший и проснувшийся человек пролетел сквозь дыру в проволочном заборе, над грядками, и припал к окну. Изабо сидела за столом, пряча лицо в ладони. Потом встала. Глаза были злые. Она разорвала в мелкие клочки бумажную салфетку со стола. Грохнула чашку. Но этого ей было мало.

Схватив с нар шамотовую фигуру, Изабо подняла ее над головой и что есть силы грохнула об пол. Двадцать кило осколков разлетелись по комнате, а она уставилась на другие полки, высматривая жертву.

Валька ахнул – ноги сами спружинились, оттолкнулись, рука подсобила, и он вскочил в открытое окно.

– Не смей! – крикнул он, бросаясь между скульпторшей и нарами.

Она увидела его лицо и окаменела.

Валька обхватил ее руками, прижал, сам прижался, и они стояли так несколько секунд – пока она не шевельнулась и он не понял, что опасность миновала. Тогда Валька ослабил хватку ровно настолько, чтобы она могла убрать свой горячий висок от его виска и поглядеть ему в глаза.

– А если бы они горели? – тихо спросила Изабо, и рот ее оскалился, глаза сузились. – А из огня бы выхватил? Голыми руками? А?

– Да, – сказал Валька. – Ты же знаешь, что да…

Тогда Изабо взяла его пыльными руками за щеки, как бы собираясь поцеловать. Но не поцеловала, да это им и не нужно было. Достаточно было взгляда, сковавшего их намертво.

– Ты – мой тайный знак судьбы, – прошептала она. – Знал бы ты, как я ждала этого знака!… Ну что же, от судьбы не уйдешь… я и не собираюсь… Ну что же… значит, пора устраивать похороны.

– Какие еще похороны? – не своим, усталым, хрипловатым голосом спросил Валька. – Что ты опять придумала?

– Мои, – весело отвечала Изабо. – Когда у человека кончается одна жизнь и начинается другая, в промежутке его нужно похоронить. А то другая жизнь не начнется! Пошли за лопатой!

Тот, кто владел сейчас Валькой, понял, в чем дело. И потому Валька пошел вслед за Изабо во двор, достал из сарая старую лопату, наметил прямоугольник дерна возле указанной ею сосны и принялся копать. Она же побежала в мастерскую и вернулась, таща в объятиях еще одну шамотную фигуру, кило на сорок.

– Там, под потолком, бронзовый пацан, который голый. Тащи сюда, – приказала Изабо, забирая лопату и с силой вгоняя ее в сухую землю.

Валька принес пацана.

– Теперь – голову, – велела она. – Такую, на длинной шее, слева стоит. Как есть покойница! Надо же, именно сегодня прозрела – от покойников полки ломятся, а я терплю! Ну, валяй!

Валька приволок и голову. Изабо споро вкапывалась в плотную землю. Она молча отдала ему лопату и побежала в мастерскую.

Пока Валька углублял яму, она принесла целый таз всякий мелочи и вывернула его на жухлую траву.

– И проститься-то не с кем. Ну, давай уложим их, царствие им небесное. Вот какая я тогда была, – объяснила она, показывая на гипсовую абстрактную загогулину. – Разбить я бы никогда не собралась, а похоронить – самое то! Я же их не уничтожаю, куда мне уничтожить, я же их просто хороню. Вот увидишь – придут просить что-нибудь для официальной выставки Союза скульпторов – думаешь, я откажу? Как бы не так… Позлюсь, позлюсь, возьму лопату и пойду откапывать.

– Не пойдешь, – спокойно сказал Валька. – Теперь уже не пойдешь.

– Действуй, – помолчав, ответила Изабо, повернулась и пошла в дом.

Валька задумался, глядя на «покойников».

Одно то, что он столько раз побывал в мастерской, а никогда не испытал желания разглядеть эти штуки повнимательнее, уже о чем-то говорило… приговорило… приговор?

Поймав себя на том, что и логика у него стала какая-то не своя, Валька взрыхлил землю в яме. Уложил туда крупные работы, между ними приспособив мелкие. Закопал. Чуток утрамбовал. Прикрыл дерном. Образовался невысокий холмик.

Валька сел с ним рядом прямо на землю и затосковал. Что-то он пытался найти внутри себя, не находил, и мучало это его так, что слов бы не нашлось высказать, как. В таком сумбуре его и обнаружил бесшумно подошедший Карлсон.

– Докуксилась! – кивнув на холмик, сказал он.

Валька промолчал.

– Это, друг пернатый, называется кризис, – объяснил Карлсон. – У художников бывают кризисы, это нормальное явление. Уничтожение уродцев – это для них акт самоочищения. Уничтожат – и вздохнут свободно.

Убедительность умных слов не убеждала.

– Опять же переломный возраст, – принялся рассуждать Карлсон. – Все ей дано, мастерство – в руках, а внутренней потребности в работе кот наплакал. Вот и начинается поиск свежатинки, которая дали бы импульс. Но то, что срабатывало в двадцать лет, в сорок и более – выстрел в молоко. Например, смена любовника.

Валька покосился на Карлсона – при чем тут любовник? Намек, что ли? Так идиотский намек…

Карлсон, уже не особо заботясь, слушают его или не слушают, поворчал малость, обзывая Изабо вздорной бабой. Валька что-то буркнул в ответ. И беседа иссякла.

Помолчав, Карлсон с интересом посмотрел на окно мастерской.

– Интересно, что она там делает? – спросил он самого себя, подошел к окну и заглянул.

– Пусто! – доложил он Вальке.

Валька вскочил, побежал к дому, и в мастерскую они с Карлсоном вошли одновременно.

– Как же это она ухитрилась? – удивлялся Карлсон. – Я тебе точно говорю, эта баба по своей сути – вождь краснокожих! Наверно, к озеру увеялась. Ничего, ей сейчас полезно прогуляться. Может, дурь из нее ветерком повыдует…

Он подошел к нарам.

– Просторно!… Но раз столько дребедени похоронила, могла бы и еще одну штуковину в ту же яму определить. – Он ткнул пальцем в крылатого Спасителя. – Послушай, а что, если – того? А? А она подумает, что сама выбросила.

Валька молча глядел на распятие.

Он обнаружил на пыльном пластилине трещины.

Спаситель приподнял голову, прогнулся, напрягся, вздохнул. Это были всего лишь два движения пальца Изабо – отделить поясницу от креста, чуть поднять подбородок. Что-то заставило ее подойти, задуматься и коснуться пальцами поникшей фигурки.

– Заметит, – сказал Валька.

– А жаль. Эта штука ей ни к чему. В Бога она все одно не верует.

– Как знать, – возразил Валька. Что-то не нравился ему сегодня этот ладненький, этот курчавенький, в рубашечке клетчатой аккуратненькой, в спецовочке тютелька в тютельку… десантничек…

Карлсон был невысок, ниже Вельки, и слова к нему клеились все какие-то уменьшительные, Валька ничего с собой поделать не мог, они сами возникали, хотя Карлсон был почти вдвое старше, опытнее, намного крепче и сильнее. Пожалуй, и умнее. Валька задумался – а откуда они вообще берутся в человеке, слова?

Тут он обратил внимание, что на этажерке под распятием появились две новые книжки, причем одинаковые. Валька взял одну. Она называлась «Приют обреченных». И сверху на обложке, где пишут имя автора, стояло – «Чеслав Михайловский».

Валька спокойно сунул эту книжку в карман.

Карлсон отошел в сторону и глядел на него с прищуром. Но насчет книги промолчал. Что-то он понимал в ситуации такое, чего Вальке ввек было не понять.