Текст книги "Секунданты"

– Пойду я, – сказал Валька.

– Когда приедешь?

– Как книжку прочту.

– Валяй. А я эту ненормальную здесь подожду.

Карлсон сел в кресло и нырнул в толстенный альбом какой-то заграничной галереи.

Валька вышел – и понял, что должен сейчас бежать к озерцу. Искать Изабо. Он даже знал, где она – возле трех сосен от одного корня, где песок немного подкопан, чтобы удобней было сидеть на отполированном корневище и глядеть на озеро. И он побежал.

Изабо действительно была там.

– Как ты нашел меня? – спросила она.

Валька пожал плечами. Очевидно, следовало сослаться на интуицию.

– А где же ты еще могла быть?

– Да, действительно… Садись.

На корневище хватало места для двоих – если обняться. И оба знали это. Валька присел, обнял Изабо и неожиданно для себя вздохнул.

– Черт, как все в жизни не вовремя, как все нелепо… – забормотала вдруг Изабо. Ее красивое лицо скривилось, будто от кислятины, она странновато засопела, но ничего не сказала.

И Валька вдруг понял, о чем она – о той книге молодого поэта с гитарой… впрочем, кажется, не только о ней…

– Я книжку Михайловского взял, – сказал он.

– Бери. Ты знаешь, что это его последняя книга? Вообще – последняя?

– Знаю, Карлсон сказал.

– И много он тебе наговорил?

– Много.

– Дурак он, – неожиданно фыркнув, сказала Изабо. – Это никакое не самоубийство. У Чеськи роман был на финишной прямой, сборник первый только что из печати вышел. Пока творческий человек чувствует, что он хоть на что-то способен, он в окошко не выбросится. Вот когда он видит, что зря небо коптит, вот тогда… Этого твоему Карлсону не понять. Ты его в следующий раз спроси – пойдет он топиться, не достроив свою драгоценную баню? Фиг пойдет! Не с чего было Чессу прыгать в окно. Не было у него такой серьезной причины!

– Была, – сказал Валька. – Он был обречен на самиздат. Или на реверансы…

– Да нет же! Все было при нем, понимаешь? Все – голова, руки… Все. Я вот – и то держусь. А он был в десять раз богаче. И кому-то это спокойно спать не давало. На мою жизнь бы кто из зависти покусился! В ножки бы поклонилась. А не покушаются, потому что завидовать тут нечему. Боезапас расстрелян.

– Карлсон сказал, что они оба тогда здорово выпили, – заметил Валька. – И следователь ведь работал. Наверно, все, что положено, изучил и улик не нашел.

– Если бы ты видел их вдвоем пьяных! – Изабо покачала головой. – Ничего более отвратительного, чем эта парочка после двух бутылок водки, я в жизни не встречала. Мне захотелось треснуть Чесса бутылкой по лбу. Чтобы поумнел. Они придумали себе игру – Второй командовал, Чеська подчинялся. Он мог вдруг опуститься на колени и рукавом начищать Второму ботинок! Второй гонял его, а этот – чего изволите-с? Когда Чеська принимался спьяну паясничать, а Второй подстегивал его, это было страшно… Я видела это два раза. В первый – ошалела, но во второй дала кому следует по роже. И выставила обоих из мастерской. Ты пойми меня… Я не могла простить этого Чессу…

– Я понимаю, – сказал Валька. – Наверно, ты была права.

– Ты думаешь, чтобы убить человека, обязательно нужно его силком в окно толкать? Иногда и одного слова достаточно. Вот Второй и нашел подходящее слово…

– Ты любила его? – спросил Валька.

– Трудный вопрос. Очевидно, любила… потом, когда уже не могла его вернуть.

– А хотела его вернуть?

Изабо ничего не ответила, только положила голову Вальке на плечо.

– Я верну его, – кладя жесткую руку Вальке на колено, негромко ответила она. – Знаешь, бывают ведь чудеса на свете? Если просишь у судьбы тайного знака и она его посылает, грешно отказываться. Пять лет прошло, понимаешь, пять лет…

Валька накрыл ее руку своей.

Две уточки выплыли из камышей, неторопливо заскользили через все озерцо к другим камышам, впереди – селезень, за ним – его подружка. И так они хорошо плыли вдвоем, и до того им никто не был нужен… Валька почувствовал, что Изабо думает о том же.

– Да, – сказала она. – Чеська читал мне китайских поэтов. У них уточка и селезень – символ верности. Пойдем… Я провожу тебя. Через лес.

И Валька беспрекословно пошел – потому что и это уже было однажды.

Распогодилось. Ну, до того распогодилось, что Валька с утра ушел на завод в одной рубашке. И оказался в корне неправ.

Днем пролился дождь и основательно похолодало.

Валька ругал себя за глупость – ведь не первый год живет в Прибалтике, мог бы усвоить заморочки здешней погоды. Так нет же – и шустри теперь домой походной рысью!

Он был так озабочен, что не заметил Верочку. А она, непостижимо угадав, когда ждать его у проходной, вдруг ухватилась за локоть.

– Привет! – сердито сказал Валька.

– Привет, и побежали, – ответила она. – А то простыну. Я налегке.

– Я тоже, – буркнул Валька.

– Давай ко мне? – ни с того ни с сего предложила Верочка. – Если я сейчас же не выпью горячего чаю, то умру.

– Извини, тороплюсь, – честно признался Валька. Он забыл дома книжку Михайловского, которую собирался спокойно почитать в своей оформительской конурке. Уже несколько дней то заводская суета мешала, то домашняя. А хотелось понять наконец, что это за такой загадочный Чесс.

– Ну, пожалуйста, – жалобно сказала Верочка, заглядывая ему в глаза. – Ну, я очень тебя прошу…

– А в какой цвет ты меня сегодня покрасишь? – сердито спросил Валька. – В красное дерево?

И тут же устыдился – все-таки девчонка со сдвигом, наверно, нельзя с ней так сурово.

– Извини, пожалуйста! – пылко заговорила Верочка. – Это просто ерунда какая-то получилась, мама перелила шампунь в другую банку, она ту банку уронила, она разбилась, но больше половины шампуня осталось, и она перелила в пустую банку от моего шампуня, а мне сказать не успела, она уехала, а я не знала, что в той банке шампунь из ее банки!…

– Фр-р-р! – сказал Валька, встряхиваясь. Эпопея с банками явно придумывалась на ходу. – Я же говорю – времени нет. И холодно на углу стоять.

Такой тон обидел бы любую другую девушку.

– Ты не поверишь, но я просто без тебя соскучилась, – тихо ответила Верочка. – Даже во сне тебя видела.

– Может, в другой раз встретимся? – растерянно предложил Валька. – Давай в мастерской, а? Суббота уже скоро.

– В субботу – само собой. Но, Валь, в мастерской же всегда толпа народу. А я так не хочу…

Валька изумился – так откровенно за ним еще не бегали.

И Татьяна, и Надя из бухгалтерии, в сущности, сами проявили инициативу. Но обе сделали это незаметно и ненавязчиво – Валька и в первом, и во втором случае опомнился, уже угодив в интимные отношения. А эта – странная, с толстенной косой и со сдвигом, – как она может такое выделывать?…

И ведь смотрит прямо в глаза, как будто Валька ясно не дал ей понять, что хочет домой.

Она так долго не отводила взгляда, что Вальку наконец словно ошпарило – а если это любовь? Бывает же любовь ни с того ни с сего? И не обязательно числиться со сдвигом, чтобы она на тебя свалилась.

Верочка все смотрела, да еще дышала, приоткрыв рот. Валька в глубине души усмехнулся неожиданной для себя мысли – нельзя, чтобы человеку не ответили на любовь, нельзя, чтобы он понял свою ненужность. И если все дело только в ритуале нечастой близости, если именно это спасет душу человеческую, то, пожалуй, стихи Чесса должны подождать.

– Пошли, – сказал Валька. – А лучше побежали. Я совсем околел.

И они оказались в той же комнатушке, которая по-немецки называется мейдхенциммер.

Верочка вытащила откуда-то голубой свитер ручной вязки.

– Надевай. Сейчас чай будет готов.

Свитер был мягкий, пушистый, теплый, соответствующего размера. Валька с удовольствием в него забрался. Он хотел было спросить у Верочки, чья это одежка, но вовремя вспомнил про пятнадцатилетнего братика.

Верочка сервировала на откидном столике. Валька согрелся, к тому же на сей раз он не был голоден, и стало ему бездумно-хорошо. Верочка толковала о театральных новостях. Вальку озадачила мысль – а о чем бы толковала в такой ситуации Татьяна? С подругами и родителями она говорила о косметике, колготках и детских болезнях. Как-то так вышло, что с другими мужчинами Татьяна при нем почитай что и не разговаривала. Но ведь есть у нее какой-то аварийный словесный запас для таких случаев?

Валька отвлекся. Верочка почувствовала это и стала искать кассету.

– Поставь Михайловского, – попросил Валька.

– Хорошо. Он тебе нравится?

– Еще бы.

– Жаль, что ты не слышал, как он по-настоящему поет. Кассета – это так…

Верочка задумалась.

– Знаешь, я ведь и влюбилась в него, когда он играл на гитаре и пел, – призналась она. – Мы встретились в одной компании. Там все ребята были такие высокие, спортивные, и Чесс – как кузнечик, нет, действительно, у него локти торчали, как у кузнечика. Все такие крупные, с плечищами, – и Чесс. Ну, поддали ребята, закурили, я на него даже не смотрела, и тут он сел в середине комнаты и ему дали гитару. Когда он запел, я стояла к нему спиной, и мне вдруг стало очень неприятно, даже неловко за него – как он может петь перед людьми таким голосом?…

Верочка помолчала.

– Если тебе неинтересно, скажи, – попросила она. – Может быть, это на самом деле интересно только мне одной.

– Мне тоже, – сказал Валька. – Я вот песни его слушаю, а какой он – даже не представляю.

– Его нетрудно представить хотя бы потому, что у него высокий голос. Если бы такой голос был у здорового дяди, это было бы просто смешно… а Чесс никогда не был смешным. В нем была гармония. Понимаешь? И такой голос, и эти локти в стороны, и это лицо, тонкое и открытое одновременно… не понимаешь?

Валька чуть улыбнулся ей – мол, продолжай.

– Он так пел, что хотелось стать перед ним на колени, стать и смотреть снизу вверх. Когда я поняла это, мне стало страшно. И я уже не могла сдерживать себя. Он так пел, что все подобрались к нему поближе и смотрели на него одинаковыми глазами, сумасшедшими и покорными… понимаешь?

– Ага…

– Я больше не могла, я подошла сзади… на табуретке за его спиной был краешек… вот я и села, и слушала, как он поет, прижавшись к его спине, прямо ухом – к спине… и ничего не понимала, только чувствовала эту спину, и каждое движение рук, но мне даже не пришло в голову, что я могу его обнять.

– А он? – спросил Валька.

– А он пел. Конечно, он почувствовал, что сзади кто-то сидит, но я ему не мешала, и он пел дальше. А потом уже, когда он начинал петь, я даже выходила в другую комнату или коридор, я просто боялась потерять сознание. Я не думала, что можно так полюбить человека.

– А он тебя? Это ведь было бы страшно несправедливо, если бы он ничего не понял, – со вздохом сказал Валька.

– Он понял… Это было осенью, – Верочка тоже вздохнула. – Я сама пришла к нему. Я весь день чувствовала, что ему плохо и он зовет на помощь. А у нас был вечером коллоквиум перед зачетом, и я была тогда такая дура, что осталась на этот коллоквиум, представляешь? Но я чувствовала, что должна бежать к нему… С тобой бывало такое – чувствуешь, что сейчас должно случиться?

– Бывало, – ответил Валька, потому что в последние недели с ним в основном это и бывало.

– Чесс сказал, что он как раз думал обо мне. И я поняла, что никогда не уйду оттуда, что там теперь мой дом. Я была готова, чтобы уже никогда не вернуться сюда, к своим, понимаешь? Конечно, сейчас это звучит глупо… Мы провели вместе остаток вечера, а потом встали у окна. Чесс жил на шестом этаже в старом доме. Это было французское окно, знаешь, от самого пола, оно открывалось в комнату и там еще был маленький парапет, вроде балкона. Мне сразу стало холодно, я прижалась к нему, он обнял меня и стал рассказывать про звезды, про Кастора и Поллукса, это звезды-близнецы. Он очень интересно рассказывал, но я ничего не понимала, так мне было холодно и так я чувствовала его руку… Потом мы вернулись в комнату и я села на кровать с ногами. У него была такая смешная, скрипучая, проваленная кровать…

Она улыбнулась, улыбнулся и Валька.

– Он сел рядом. Я стала целовать его руки. Я лежала головой на его коленях, целовала руки и чувствовала, что схожу с ума. Мне казалось, что я так и умру сейчас с этими руками у губ. А он молчал и позволял мне делать все, что я хотела. Потом он так же молча лег рядом со мной. Теперь я понимаю, что просто сама не оставила ему другого выхода – был третий час ночи, не выгонять же меня! А больше лечь ему было некуда.

И дальше Верочка заговорила, глядя прямо в глаза Вальке, с болью и отчаянием.

– Я слишком любила в тот вечер, чтобы еще и думать! Я приподнялась на локте и увидела, что он закрыл глаза и закинул голову, но он не спал. Наверно, он воображал, что рядом с ним не я, а совсем другая женщина, и что это она его целует. Я знала, кто эта женщина, просто мне тогда было не до правды. Я так любила, что мне было не до правды! И мне было все равно, молчит он или говорит, смотрит на меня или не смотрит. Я слишком любила его, я непростительно слишком любила…

Она помолчала – возможно, ждала, чтобы Валька что-то ответил.

Но он был занят – пытался вспомнить, как у них было с Татьяной пять лет назад. И обнаружил, что вспомнить толком не может, что ту первую ночь, когда все было нелепо и впопыхах, заслонили другие ночи, с их уверенностью и раскованностью. А главное – Татьяна никогда не целовала ему рук, и он даже не мог бы этого представить.

Когда он усилием воли отвлекся от этих воспоминаний, Верочка наливала себе остывший чай. Вся она сникла. Как будто выговорилась – и ни слов, ни дыхания не осталось.

Она попыталась втиснуть заварочник между тарелками. Валька забрал его и поместил на подоконник, к кактусам.

– Ему не за что было любить меня, – глядя в чашку, сказала Верочка. – Ну, кто я такая? Студенточка, дурочка, бегала за ним по улицам и караулила возле мастерской Изабо – нет, правда, провожала его туда и ждала, пока он там сидел с Изабо, чтобы потом проводить к трамваю и ехать в другом конце вагона, да, все это я проделывала, и Изабо видела меня в окно… Он, скорее всего, просто терпел меня. Ведь вокруг него всегда было много девчонок, вечно он поил кого-то кофе и таскал кому-то цветы, даже когда начал ездить к Изабо…

Верочка задумалась. Валька осторожно протиснулся мимо нее и вышел на кухню – зажечь газ под чайником.

– Спички на подоконнике, – сказала ему вслед Верочка.

Вернувшись, он встретил ее вопрошающий взгляд и кивнул. Это означало что-то вроде «рассказывай, я слушаю».

– Наверно, был уже четвертый час, когда он заговорил, – продолжала Верочка. – Уже после всего. Он ни слова не сказал, но это была такая нежность, слов и не нужно было вообще, они бы только все испортили… Он встал и, как был, вышел на балкончик. Я закуталась в одеяло и ждала его, даже позвать боялась. Он вернулся, сел, и я втащила его под одеяло. Он замерз на ветру, я прижалась к нему, чтобы отогреть. И тогда он сказал: «Наверно, я когда-нибудь сделаю этот третий шаг». Окно открывалось в комнату, чтобы встать у парапета, нужно было сделать как раз два шага. Он сказал про них, когда мы еще смотрели на звезды. «Третий шаг», – сказал Чесс. Я посмотрела ему в лицо и не поняла, шутит он так, или нет. Тогда с него уже сошел крымский загар и он больше не был похож на сиамского кота. Но его волосы показались мне седыми. Такие они в темноте были светлые. Я попросила его, чтобы он больше так не говорил. Он спросил – а думать можно? Я поняла, что каждый раз у окна эта глупость приходит ему в голову. Я спросила, не случилась ли с ним неприятность. Он ответил, что он сам – одна большая неприятность. И среди людей без неприятностей ему, похоже, не место. Потом оказалось, что все это были мелочи, главные проблемы его ждали зимой. Он встал, оделся и сел за стол – писать. Он писал при свече и проработал так три часа, не обращая на меня внимания. Может быть, он думал, что я уснула. Но я не могла уснуть. Потом я услышала первый троллейбус и стала одеваться. Он не обернулся. Я совсем оделась, он встал, провел меня по коридору и выпустил Ни слова о том, что мы еще когда-нибудь встретимся, он не сказал. И я побежала на остановку.

– И он не проводил? – недоуменно спросил Валька.

– Он остался работать. А я вдруг забеспокоилась насчет тетради с конспектами, я как раз успевала заехать за ней домой и – на лекции, на первую пару. Глупо, да?

– Вы после этого встречались? – пытаясь хоть что-то понять, спросил Валька.

– Несколько раз. У меня, потом у него.

– И что, тоже молчали?

– Да, молчали… Чессу было тогда очень плохо, и он знал, что будет еще хуже. Ведь он был Первый, понимаешь? Всякие там сорок седьмые публиковались, и ничего, а у него рогатка за рогаткой. Он был лишним. Они с Лешкой писали правду, только Лешка уже тогда за границу собирался, а Чесс – нет. Помнишь его песни? Вся его надежда была на эти кассеты. Из первого сборника половину стихов выкинули. Повесть он даже в издательство не понес – так прямо, неоконченную, пустил по рукам. Он понял, что его проза и стихи иначе не дойдут до людей, а больше он ничего делать не умел и не хотел. И если бы случилось еще что-то скверное… ну, вот оно, наверно, и случилось…

– А Второй? Они же были вместе в тот вечер!

– Я сама тогда видеть не могла Второго. Как он не понял, что Чесса нельзя оставлять одного! Ведь он вышел в коридор – и тогда Чесс сделал этот самый третий шаг! Наверно, Изабо и Толик напрасно его во всем обвиняют. Он не удержал Чесса – вот и вся его вина. Но они меня не слушают. Они все это понимают как-то иначе. А если бы они слышали, как он сказал про этот третий шаг… может, они бы поняли?

– А если Изабо знает больше тебя? Он же в последние месяцы часто бывал в мастерской.

– Она слишком сильная, чтобы понять… И Широков тоже – он хороший, он добрый, он так к Чеське был привязан, но они не видели, что Чеська из другого теста, что он весь издерганный, что у него нервы – как волоски. Они думают, все такие же толстокожие, как они сами!

– Здрасьте! – возмутился Валька. – Ты же сама говорила, какая Изабо чуткая, как она тебя понимает!

– Меня – понимает. А Чесса – никогда не понимала! И Чесса я ей не прощу. Ему же так тошно было, когда он к ней приезжал! Он приедет – а она работает, и никто ей не нужен, и у нее свои проблемы. Чесс посидит, посидит в углу, ну, где этажерка, и едет домой. А она, может, спасти его могла! Только она в упор видеть не хотела, что с ним творится. А потом и вовсе выгнала! Он же ей про третий шаг не говорил…

Такой злости и ярости от Верочки Валька не ожидал. А она еще, разволновавшись, вскочила, не рассчитала движения, поддела плечом книжную полку над диваном и все посыпалось на Вальку. Он успел подхватить магнитофон. А на колени ему лег гусар, при сабле, но без пистолетов.

– Кассеты тебе Чесс подарил, или сама переписала? – спросил он, благо возникла зацепка.

– Две переписала, одну подарил.

– А что, больше не было?

– Песен, конечно, было куда больше. А все ли он записал – не знаю. Да мало ли кто мог их записать, пока он пел? А может, он успел записать сам и кому-то отдал?

– Не Второму?

– Да что вы все, будто сговорились! – рассердилась Верочка. – Кассеты у Второго, пьеса у Второго, роман у Второго!… Ничего такого у него больше нет. Были Чеськины стихи, которые в редакции завернули, – так он их давно Толику отдал. А вы все из него злодея сделали! Он ведь очень даже неплохой писатель. Я потом печатала его рукописи – когда уже ушла из университета. И когда «Приют обреченных» к печати готовили, тоже здорово помог. Ведь это мы втроем книгу сделали – Широков, Изабо и я. Она обложку нарисовала, в типографию, как на работу, ездила, чтобы цветоделение не испортили. Широков составил книжку, я перепечатала, корректуру держала… А Второй то нужному человеку позвонит, то насчет бумаги договорится… Ой! Папа пришел!…

Действительно, в прихожей кто-то хозяйничал.

В глубине души Валька вздохнул с облегчением.

– Ты выйди в тот коридор, а потом я тебя выпущу, – вдруг перешла на шепот Верочка. – Пока он будет в холодильнике шарить…

В квартире вполне можно было заблудиться. Валька смирно ждал там, где велела Верочка, и дождался – поставив перед отцом разогретый обед, она выскочила в коридор и вывела его к двери.

На улице Валька обнаружил, что забыл снять свитер. Но было прохладно, и он немедленно построил версию – как Димка Русаков сжалился над ним и уступил ему свитер, а сам ушел домой в одной куртке.

По такому мелкому вранью Валька был крупным специалистом.

Дома Вальку ждал сюрприз.

Татьяна и теща возились со здоровенным пододеяльником, укладывая его так, чтобы сверху оказались все кружева и прошивки. Но поскольку кружева были далеко от прошивок, пододеяльник складывали по-хитрому, диковинными складками.

– Валь, мы в гости идем, – сказала Татьяна, придерживая угол, пока теща обхватывала пододеяльник голубой атласной лентой. – У Аленки годовщина свадьбы. Тебя сегодня с какой-то девочкой видели. Что за девочка?

Валька остолбенел. Он бы охотно что-нибудь соврал и не поморщился, ведь не морщился же он, когда дома случайно зашла речь о Наде из бухгалтерии. Но на языке закрутилось и не желало исчезать этакое небрежное:

– Да так, натурщица знакомая…

Валька и молчал, чтобы эти слова, совершенно правдивые, Боже упаси, не сорвались с языка. Потому что тем бы и кончились его хождения в мастерскую.

– Угол держи, ворона! – очень кстати рявкнула на Татьяну теща.

Голубая атласная петля по Татьяниной милости сорвалась с угла и все хитросплетение спуталось. Начался спор о бантиках и розочках, лента замелькала в опытных Татьяниных руках, и мгновенно пододеяльник, перехваченный на иной лад, увенчался атласной розой с двумя хитрыми листиками.

– Опять все в последнюю минуту решаем, – как бы в пространство сказал Валька. Он быстренько придумал, что Верочка может быть заказчицей свадебного альбома. А потом – свадьба рухнула или в цене не сошлись, если только Татьяна вспомнит.

– И не в последнюю, а просто я вчера забыла тебе сказать, – ответила Татьяна, любуясь пододеяльником. – Правда, прелесть? А на прилавке я таких уже больше года не видела. И вообще никаких не видела…

Валька понял, что расщедрилась теща, дала из древних, еще застойного времени запасов, когда пододеяльников в магазинах было – бери не хочу. И наверняка теща с тестем по этому поводу совместную речь держали. Но отдали без жалости – Алена считалась одной из самых близких подруг.

Валька пожалел о загубленном вечере – ждала книга Чесса, а что поделаешь?

– Чего одевать-то? – спросил Валька. – Ты серый свитер постирала? Сегодня к вечеру так похолодало – я в Димкином пришел.

– Постирала! Это Димкин, что ли? Здорово! А что если в нем и пойти? Свитер потрясный! Как раз к глазам и к новой куртке.

– Танька, утюг! – напомнила теща. Татьяна впопыхах стала раскладывать платье на доске. Потом она бегала в спальню переодеваться и краситься. Потом торжественно вышла.

Илонка оставила свои кубики, встала с пола и потопала к маме.

– Нельзя, Илоночка, нельзя, маленькая, у мамы платьице, нельзя его ручками хватать! – удержала девочку теща. – Валь, займи ребенка, а то заревет.

Валентину дали на руки дочку. Он покачал малышку, почмокал ей, изобразил языком несколько булькающих трелей – в общем, задание выполнил. Девочка рассмеялась и не отпускала его, хотя полностью готовая Татьяна уже сердилась в прихожей.

Тесть и теща с блаженными улыбками переманили внучку к себе и встали у дверей – ожидать, пока дочь с зятем отбудут. Они очень одобряли такие выходы в гости. «Вы молодые, вам нужно встряхнуться», – каждый раз говорили они. Сперва это звучало великолепно. Пять лет спустя – ругнуться хотелось.

Придя к Алене, Валька обнаружил на лестнице компанию молодых мужей с сигаретами. Их выставили покурить, пока жены носились по квартире с тарелками, туфлями и младенцами. Татьяна радостно включилась в эту суету. Потом всех малышей уложили в ряд на тахте, перемерянные туфли вернулись к хозяйкам, даже тарелки в конце концов все разместились на столе. Мужей впустили в комнату и предупредили, чтобы галдели потише – за стеной, в спальне, спят дети.

Съев и выпив сколько положено, гости разбились на кучки. Магнитофон был включен, но негромко, чтобы не мешать беседам, потому что танцевать все равно было негде. Валька присоседился к магнитофону.

Понемногу он перепробовал почти все кассеты, но морщился – репертуар у Алены был дешевый. А последняя кассета оказалась и вовсе прескверная, наверно, Алена мудрила сама, а техника женских рук не уважает. Но вдруг сквозь запись прорезался из хрипов высокий и вибрирующий мужской голос. Прорезался и исчез.

Валька поскорее прогнал до конца скверно записанную дребедень «Modern talking». Шипение продлилось пару секунд, не больше, и голос Чесса явственно пропел: «Да беда, досуга нет, каждый день расстрелы». И снова повторил эту загадочную строчку.

Валька про себя ругнул Алену дурой и даже почище – записала какое-то дерьмо собачье на такой кассете! Но тут Чесс запел совершенно незнакомую песню.

– Я слышу, как я умираю, как кровь течет куда-то вбок, как плющит плечи потолок и как нога скользит по краю… – пел он без надрыва, просто, даже задумчиво. – И как улыбка на губах смерзается заиндевело, не хочет шевелиться тело, душа лежит вся в червяках…

Валька вспомнил – Чесс погиб ранней весной, и про улыбку было сказано точно. А песня продолжалась.

– И нет тепла, и нет простора – еще не гроб, но как бы морг, я много бы, наверно, мог, когда бы не чужая шпора, – пожаловался Вальке Чесс. – Так рано, Господи, так рано, так не туда и так не так меня погнал ездок-дурак и на прицел взяла охрана…

Больше в песне не было ни слова, только недоуменные какие-то аккорды, пока не кончилась кассета.

Смертельно обидевшись на дуру Алену, Валька вынул кассету и сунул себе в карман. Потом он отыскал взглядом жену. Татьяна царила в кругу подруг. Ей что-то говорили, а она благосклонно слушала. Ей было с кем оставить ребенка, на ней сверкало импортное платье, ее муж не надрался, как некоторые, а с достоинством слушает музыку… Хотя Татьяна и вовсе ни в чем не была виновата, Валька круто надулся и на нее.

Потом началось шумное прощание, заворачивание спящих детей, а на кухню уже перетаскивали грязную посуду.

После толчеи в прихожей и галдежа на трамвайной остановке Валька наконец ощутил ночную тишину – в пустом трамвае. Татьяна сидела с его сумкой на коленях, а он стоял, обняв поручень, и упорно не желал садиться. Очевидно, сказывалось спиртное…

Он был наедине с отражением – и тому Вальке, что за немытым стеклом, было еще тише, еще смутнее на душе, чем этому, реальному, тот Валька сам был частичкой тишины, которая вот-вот может стать тревожной.

– Как странно видеть тишину, обняв сосну, – пробормотал, а может, и пропел реальный Валька.

Татьяна отвернулась и насупилась. До вокала он еще ни разу не допивался.

Это оказалось Вальке на руку. Дома она не предъявляла к нему никаких претензий, потому – что с пьяного возьмешь. Она просто разделась, умылась и быстро легла спать. А он взял «Приют обреченных» и пошел в ванную – читать.

Голубой свитер Татьяна бросила на корзину с грязным бельем – вежливость требовала, чтобы пользованная вещь была возвращена хозяину выстиранной. Валька накинул свитер на плечи, сел на край ванны и так читал стихи.

Но читал он их как-то странно.

То, что нравилось и доходило сразу, перечитывал. То, что казалось путаным и странным, оставлял на потом, даже не пытаясь вникнуть. Да и какое там вникнуть – после шампанского, водки и токая!

Той песни с кассеты он в сборнике не нашел. И в первой книжке Чесса ее наверняка не было – оттуда же старательно выпололи все такие мрачные штучки. Стало быть, он, Валька, совершил открытие? На этот вопрос мог ответить только Широков. Он возился с архивом Чесса, он знает точно, что опубликовано, а что – нет. Но где искать Широкова? Изабо его тогда выпроводила, своего адреса и телефона он Вальке не давал. К Верочке обращаться вовсе не хочется – мало ли какая чушь придет ей в голову? Валька провел рукой от лба к затылку – волосы после той головомойки до сих пор не очухались!

Собственно, и к Широкову его не очень тянуло. Он помнил, как усыпляла его злополучная пьеса, задуманная Чессом и воплощенная Широковым. Очевидно, не зря Изабо прозвала Анатолия Пятым. Пятое колесо в телеге… Четверо что-то писали, творили, вот – кассеты до сих пор по городу ходят, а Пятый – так, сбоку припека, в меру слабых силенок…

Да еще папка с пьесой, которую Вальке всучили чуть ли не насильно! Ждет ли Пятый, что Вальке ее прочтет и скажет комплимент? Или вся компания просто использует его как несгораемый шкаф? Чтобы Широков, Боже упаси, опять не стал возиться с убогой пьесой?

Валька, человек далекий от драматургии, и то понимал – история Александра Пушкина и Марии Волконской мало подходит для сцены. Ну, оказались в Сибири, ну, несколько лет встречались и беседовали, и больше ничего в их жизни не происходило. А то, что сочинил за эти годы Александр Пушкин, волей-неволей должно остаться за кадром – потому что рукописи утеряны, и никто не знает, что было в тех трех сафьяновых портфелях, о которых что-то туманно сказано в мемуарах то ли Пущина, то ли Бестужева. А выдумывать, что там могло быть такое, Широков не пожелал.

Очевидно, и Чесс этого не стал бы выдумывать.

Но почему же он решил писать пьесу об Александре Пушкине? Что такое он знал или придумал, чтобы получилось интересно?

И тут Валька чуть не съехал в ванну. Он вспомнил возню Изабо с зайцем, вспомнил какие-то изыскания Широкова о русских суевериях, о зайце, не к добру перебегающем дорогу. Было уже близко, близко, горячо… а не давалось в руки!

Разгадка была там – на берегу озерца, на тропе от автобусной остановки через лес к поселку, под тройной сосной. Там, где для Вальки звучала давняя «Баркарола». Что-то сплавило вместе романс Козлова, историю о Пушкине, размашистый бег по тропе и прибрежному песку, старые лодки, мимо которых шли вдвоем мужчина и женщина, смяло их и скрутило, как ком теста, и теперь из этого кома лепится некая новая сущность – только Валька, ощущая в себе эту лепку, никак не мог понять, что должно получиться в результате.

Но в том, что над ним нависла тайна, которую может разгадать только он и никто другой, Валька в эту ночь не сомневался. Шампанское, водка и токай… да, с этого может потянуть среди ночи и на тайны. Но хмель выпустил на свободу те ощущения, которые уже давно не давали Вальке покоя. Сейчас, на краю ванны, ему думалось легко, и он с тоской подумал, что завтра все будет иначе – ну, воздух сгустится, что ли, и мысль, которая летает сейчас, и память, которая преподносит то, чего в нее не закладывали, опадут, отяжелеют, словно через кисель поплывут.

Это было самое обидное…