Текст книги "Секунданты"

– Твоя пьеса в таком виде интересна только нам троим, и она даже не пьеса, – сурово говорила тем временем Изабо Широкову. – В ней нет действия и не предвидится. Всего два персонажа…

– Но Чесс задумывал именно так – Александр Пушкин и Мария Волконская! Я точно знаю.

– Откуда мы знаем, что он задумывал! Он рассказал тебе про Пушкина и Волконскую, потому что вычитал о них в «Вопросах литературы» какую-то гипотезу. А потом стал фантазировать дальше.

– Я пытаюсь разгадать, что хотел сказать этой пьесой Чесс, – не унимался Широков.

– И вообще можно съездить за цветами и шампанским! – нес ахинею Карлсон, и это непостижимым путем успокаивало Верочку. – Ты когда-нибудь пила шампанское в бане? Ну, в недостроенной? Я сейчас подгоню машину и рванем за бутылкой! Извиняй, Анатолий, слушатели из нас никудышные. Вот когда твою пьесу поставят и по телевизору покажут, я под нее даже бутерброд жевать не буду, честное слово!

– Мне убрать рукопись? – спросил Широков.

– Давай сюда! – приказала Изабо. – Мы лучше прочитаем все по очереди. Так будет умнее всего. И без всякого балагана.

Она покосилась на Верочку. Но та уже пила остывший кофе, преданно глядя в глаза симпатяге и специалисту по дамской истерике Карлсону.

Дальнейший разговор был самый бестолковый – одновременно Широков пересказывал содержание следующей сцены, где Пушкин рассуждал о своей несостоявшейся дуэли с Толстым-Американцем, цитировал наизусть здоровенные куски из дуэльного кодекса и клял друга-демона, отравившего всю его жизнь, – Раевского; Верочка вспоминала что-то типографское; Изабо требовала от Карлсона, чтобы он наконец врезал ей новый замок; Валька делил торт. В разговоре этом выяснилось, кстати, что Микитин уехал из города на месяц и вернется к началу июня, не раньше. Валька понял, что и эта поездка в мастерскую была в сущности бесполезна. Он засобирался домой.

Услышав слово «теща», Карлсон проникся к нему неслыханным сочувствием и обещал доставить прямо к дому на своем «Москвиче», все-таки не час на дорогу, а в худшем случае двадцать минут. Он предложил свои услуги и Широкову, тот не отказался и вопросительно посмотрел на Верочку, но она сообщила, что переночует в мастерской, им есть о чем поговорить вечером с Изабо.

Сообщение это явно не обрадовало ни Карлсона, ни Широкова. А Валька решил для себя, что его эти проказы не касаются и ему они безразличны.

Карлсон выбрал объездную дорогу, которая под вечер была совершенно пустынна.

Валька с Широковым, сидя на заднем сиденье, говорили о дизайнерских курсах, когда Карлсон вдруг остановил машину и повернулся к ним.

– Разговорец есть, – решительно сказал он.

Широков отвернулся и уставился в окошко.

– Ты, Валентин, парень умный, – задушевно начал Карлсон, – и все поймешь без рассусоливаний. Тебе лучше больше не появляться в мастерской у Гронской. Лучше для всех…

Валька посмотрел на Широкова, но тот приклеился взглядом к окошку.

– Вот и Анатолий подтвердит, – жестко сказал Карлсон.

Широков неохотно повернулся и набычил круглую голову. Это, видимо, означало кивок.

– А что случилось? – как можно хладнокровней и независимей спросил Валька. – Я поперек дороги кому-то встал? Или кого-то обидел? Так я вернусь и извинюсь!

Он стал шарить по дверце, ища ручку.

– Ничего не случилось и никого ты не обидел, – пряча взгляд, удержал его Широков.

– Просто из-за тебя тут может большая каша завариться, – сказал Карлсон. – Анатолий, объясни-ка ты ему художественно, что ли?

– Я тебе пример приведу! – оживился Широков. – И ты все поймешь. Знаешь, как устроена атомная бомба?

Валька пожал плечами. А Карлсон посмотрел на Широкова с большим подозрением.

– В ней имеется определенное количество, скажем, урана, – деловито заговорил Широков. – Если добавить еще хоть грамм, начинается реакция деления – так?

– Предположим, – туманно поддержал его Карлсон.

– И происходит взрыв. А пока этот грамм туда не попал, количество называется критической массой. Ну вот, ты можешь оказаться этим граммом…

– Приятно послушать образованного гуманитария, – ехидно заметил Карлсон.

– Ну, я уж тогда не знаю, как объяснять, – обиделся Широков.

– А чего там объяснять! Значит, встал поперек дороги, – брякнул обиженный этим дурацким объяснением Валька.

– Ну, считай, что так, если так тебе понятнее, – поморщился Карлсон. И Валька понял, что ревность тут действительно ни при чем.

Но ведь тогда, в столовой, Изабо искала его взгляда, и сама позвала в мастерскую, и чего-то же она от него хотела!…

Очевидно, все упиралось в странную дружбу между Изабо и Верочкой или же в то, что завязывалось между Изабо и Валькой. Иного объяснения он пока не видел. Хотя чувствовал, что в этой истории Широков душой на его стороне, и только понимание непостижимой правоты Карлсона заставило его плести ахинею про атомную бомбу.

– Значит, договорились, – твердо подвел итог Карлсон. – Насчет своих дизайнерских курсов не беспокойся, ближе к экзаменам я ей напомню, она позвонит Микитину, ты сходишь к нему на консультацию и так далее. Это даже надежнее. Сама она закрутится и наверняка забудет. А я ей точно напомню. Так что извини… Не твоя вина. Ситуевина, Валентин Батькович… Ну, говори, куда тебя дальше везти-то?…

В понедельник прямо с заводской проходной Валька отправился на колокольню.

Это была еще одна территория под юрисдикцией парторга – то есть, с недавнего времени на птичьих правах. Но, как и Валькину «мастерскую» в конуре, ее пока не упраздняли.

Колокольней заводчане прозвали кирпичную башню, венчающую заводоуправление. Там под самой крышей разместился радиоузел. Хозяйничал в нем пожилой фанатик Алик, которого так и звали – Алик с колокольни.

Хозяйство он наладил отменное, даже с герметически закрывающейся студией для «прямого эфира». А в его фонотеку не брезговали обращаться профессионалы из городского радиокомитета. На заводе раньше устраивали в обеденный перерыв радиоконцерты по заявкам, и Алик удовлетворял все вкусы, от романсовых до хард-роковых. Одновременно с исчезновением экрана соцсоревнования сгинули и радиопередачи. Но Алик оставался верноподданным Дениса Григорьевича, и тот, зная это, оказывал ему мелкие услуги, как второму верноподданному – Вальке.

– Привет! – сказал Алик, когда Валька вошел в «колокольню». – Ну, что сломалось? Маг? Радио? Утюг?

Он подрабатывал ремонтом, как Валька – оформлением свадебных альбомов.

– Хуже, – серьезно ответил Валька. – Голова не в порядке. Склероз буянит. Слышал песню, а что за песня – не могу вспомнить.

– Напой! – потребовал Алик.

– С моим голосом без бутылки не поют, – намекнул Валька.

– С твоим голосом и после цистерны лучше не петь, – съязвил Алик, добывая из тайничка пиво.

Потом Валька, как умел, исполнил ему кусок куплета про Торкватовы октавы.

– Понял! – обрадовался Алик. – Это у меня есть!

Он снял с полки бобину и насадил ее на штырь огромного пульта.

Валька прослушал песню два раза, потом потребовал конторскую книгу, где Алик вел учет своего музыкального хозяйства.

– Ну вот, «Баркарола», – показал Алик пальцем нужную строчку. – Романс. Слова написал Иван Козлов, был такой слепой поэт в начале прошлого века. Музыка Глинки. Что тебе еще надо?

– Бумажку. И ручку.

Валька записал и Козлова, и Глинку.

Вечером, когда домашние приклеились к телевизору, он спросил у тещи, где у нее могут быть всякие древние русские поэты. Она молча махнула рукой на полку – там стояло штук шесть одинаковых «Антологий» в ожидании оптового покупателя.

Валька отыскал «Баркаролу», прочитал ее и задумался. Оказалось, что Глинка использовал только четыре куплета. Самые жизнерадостные.

– Что же, что не видно боле над игривою рекой в светло-убранной гондоле той красавицы младой, – негромко пропел Валька, – чья улыбка, облик милый волновали все сердца и пленяли дух унылый исступленного певца?…

Пелось легко, слова оказались певучие.

– Вот прекрасная выходит на чугунное крыльцо; месяц бледно луч наводит на печальное лицо; не мила ей прелесть ночи, не манит сребристый ток, и задумчивые очи смотрят томно на восток…

Валька встрепенулся – он понял, что за женщина тосковала у окна на его рисунке. Откуда, каким образом он выловил ее в беззаботной «Баркароле» – он понять не мог. Валька запел дальше – скорее всего, безбожно фальшивя, но просто читать он был не в состоянии. И пропел до самых последних строчек, самых неудобных для пения:

– …О, свободы и любви где же, где певец чудесный? Иль его не сыщет взор? Иль угас огонь небесный, как блестящий метеор?…

А под стихотворением была дата – 1825 год.

– Та-ак… – протянул Валька.

Валька попытался вспомнить хоть что-нибудь про этот самый древний год. И оказалось, что в памяти – здоровенная прореха. Вот только декабристы были, а потом в шестьдесят каком-то отменили крепостное право. И кто-то с кем-то воевал под Севастополем.

Можно было спросить у Широкова. Он в эту эпоху закопался, он обязан знать. Но самолюбие не позволило. Гордый Валька решил поставить крест на Изабо со всей ее сумасшедшей компанией. И знал, что выдержит характер.

Честно говоря, он даже вздохнул с облегчением. Еще немного – и ему пришлось бы врать семье, объясняя свое субботнее отсутствие леший знает чем. Врать он не любил, хотя умел, причем получалось естественно.

К концу третьей недели произошло нечто неожиданное.

Когда он собрался домой и пулей проскочил проходную, его окликнула Верочка.

Валька обалдел. В мастерской они хорошо если двумя фразами обменялись. И Верочка тогда даже смотреть на него не хотела. Что же ее сюда пригнало? Значит, она расспрашивала о нем Изабо? Или Изабо прислала ее?

– Здравствуйте, – сказала Верочка. – А мы с Изабо не можем понять, куда вы пропали.

– Здравствуйте, – без голоса ответил Валька, прокашлялся и соврал, – да как-то со временем не получалось…

– А сейчас у вас время есть?

Сообразив, сколько его уйдет на дорогу в мастерскую и обратно, Валька мотнул головой.

– Даже часика не будет? – явно расстроилась Верочка. – Одного маленького часика?

– Ну, разве что одного…

Валька оглянулся. Недоставало, чтобы заводские девицы увидели, как он уходит вместе с Верочкой. Непостижимым образом, но дойдет до Татьяны!

– Тогда пойдем! – заторопилась Верочка. – Пока вы не передумали. Я здесь совсем близко живу.

– А это удобно – ни с того ни с сего в гости? – усомнился Валька.

– Конечно, удобно! Не в кафе же нам идти, я их не люблю. Поговорить там все равно не удается, накурено, кофе скверный, а пирожные прошлогодние. Пойдем, я печенье испекла. Мои на неделю уехали в Минск, и родители, и братик.

Валька заметил, что она уже вывела его к трамвайной остановке, и дал согласие.

Ему было страшно любопытно, зачем Верочка зазывает его в гости? Изабо его там ждет, что ли? Или она хочет объясниться? По поручению Изабо и тайком от Карлсона? Вполне! Значит, выплывут на свет Божий всякие интересные вещи…

Верочка действительно жила недалеко от завода, возле старого кладбища, которое городские власти переделали в парк. Место было тихое, воздух – свежий. Квартира, которую она с родителями и братом занимала на пятом этаже старого дома, тоже была соответствующая – приятно старомодная.

– Ну, вот тут мы и расположимся, – сказала Верочка, проведя Вальку через большую кухню и открывая узкую дверь. Там оказалась комнатушка хорошо если в четыре метра, где уместился только подростковый диванчик. Над ним висели книжные полки, а на огромном подоконнике, где процветали всевозможные кактусы, стояла старая пишущая машинка и лежали стопки бумаги и копирки.

Был и совершенно неожиданный предмет – картонная репродукция на книжной полке, роскошный гусар при полном гусарском доспехе, то ли Денис, то ли Евдоким Давыдов, работы Ореста Кипренского. Странно, сабля – вот она, а пистолетов нет, удивился Валька и сразу же вспомнил, что пистолеты тогда были здоровенные и на поясе в кобуре их не носили.

Верочка поколдовала у подоконника, и возник откидной столик. Теперь в комнатушке совсем не осталось места, и Валька оказался вроде как арестован между спинкой дивана и этим столиком, а сверху его голова чуть ли не упиралась в полку. Он про себя ругнулся – как будто в комнатах было мало места!

Верочка вышла на кухню, вернулась и накрыла стол вышитой салфеткой, расставила тарелки с печеньем и бутербродами, откуда-то мгновенно возникли чашки с горячим кофе.

– Ешьте, не стесняйтесь, – предложила Верочка, – я же понимаю, что вы после работы.

Валька вздохнул – все ясно, старая дева, и ни разу не кормила мужика после работы. А то бы знала, как выглядит настоящий бутерброд, и не лепила своих крошечных натюрмортов с рулончиками полупрозрачной колбасы и ромашками из крутого яичка и вареной морковочки.

Он съел штук шесть натюрмортов, тарелку печенья и тогда только понял, что проголодался. Попросить хотя бы яичницу было неловко. А тут еще Верочка принесла отцовскую бутылку коньяка. Коньяк оказался грузинский, марочный, и Валька употребил пятьдесят грамм, а потом еще пятьдесят.

Он ждал, пока начнется настоящий разговор, но Верочка чирикала про кактусы, про альбом импрессионистов, про концерт органной музыки, еще какие-то девичьи развлечения приплела, и Валька никак не мог взять в толк, зачем он здесь сидит и что из этой светской беседы должно получиться.

Верочка предложила поставить пластинку со старинной музыкой. Слушать еще и это у Вальки не было никакого желания, он взял конверт с пластинкой и сказал что-то этакое, шибко профессиональное, про рисунок.

– А вы интереснее говорите, чем рисуете, – заметила Верочка. – Я видела у Изабо ваши работы.

Начало было малообещающее.

– Ну и как?

– А вы не обидитесь?

Этот вопрос был сразу и ответом.

– Изабо считает, что вам все-таки стоит поступать в академию. А раз Изабо взялась вам помочь, то обязательно поможет, – подумав, добавила Верочка.

– А зачем ей вдруг понадобилась эта благотворительность? – в упор спросил уязвленный Валька.

Он не ожидал, что так смутит своим вопросом Верочку.

– Изабо – очень добрый, очень чуткий человек, – сказала она после довольно долгой паузы, в течение которой и глаза опускала, и ладони к щекам прижимала, сгоняя внезапный румянец. – Она никому в помощи не откажет. У меня было такое трудное время… со здоровьем стало плохо, точнее, вышло резкое ухудшение… Вот вы почему-то не спрашиваете, где я работаю или учусь, а я нигде не работаю и не учусь, потому что не могу. Деньги себе на пропитание, правда, зарабатываю. Я печатаю на машинке, беру заказы. Сама решаю, когда мне работать, когда отдыхать. Немножко рисую в свободное время. Потому я и поселилась в мейдхенциммер, это по-немецки девичья комната, здесь раньше полагалось спать кухарке, чтобы ночью печатать, если срочный заказ. Я не хочу мешать своим и братику… Вот так. А Изабо тогда для меня очень много сделала. У меня не было человека ближе нее. Если бы не она, я не знаю, что бы со мной стало. Вот так я и живу…

Верочка разволновалась, выскочила на кухню, и Валька услышал, как льется вода из крана – то ли Верочка просто успокаивалась холодной водой, то ли запивала таблетку.

– И давно это было? – спросил он, когда девушка вернулась.

– Пять лет назад. Я еще училась в университете. Вот так я и прожила эти пять лет…

Она показала рукой на книги, на машинку, на кактусы, и тут впервые посмотрела Вальке в глаза.

– Ладно, – вдруг строго сказала она и села на диван. – Я совсем разболталась.

И разлила остатки коньяка поровну в Валькину рюмку и свою кофейную чашку.

– А вам можно? – удивился Валька.

– Мне теперь все можно… На брудершафт?

Он удивился, но поднял рюмку, их руки переплелись, а потом Верочка быстро поцеловала его в губы и взяла с книжной полки магнитофон.

– Здесь так светло, и здесь покой такой живой, песок здесь мягче и теплей, чем взгляд людей, – запел высокий мужской голос. – Как сладко видеть тишину, обняв сосну, как странно, слыша гладь воды, не ждать беды…

Валька устроился поудобнее.

Он любил эту песню. Два года назад он впервые услышал кассету безымянного певца в гостях, потом выпросил на денек и переписал. Понравилось ему в этих песнях под гитару именно то, что голос был не вылизанный, не зарепетированный, очень выразительный, то отдающий в хрипотцу, то вибрирующий на высоких нотах. Да и слова…

– Гремит водоворот игры, круша миры, ничтожны правила игры, как комары. Я – пас мне ставки не к лицу, как шнапс – жрецу. Чудесно видеть тишину, обняв сосну, – песня окончилась, а Валька вдруг вспомнил крошечное озерцо по дороге к Изабо, и лодки, и уточек, и камыш, и старые сосны – действительно, здорово бы обнять сосну, ощущая, что все хорошо, и выстругать кораблик из коры, как в те времена, когда все действительно было хорошо, и пустить его в плаванье…

Магнитофон тихо шипел. Верочка сидела, привалившись к спинке дивана и закрыв глаза. Валька испугался – не стало ли ей плохо. Он склонился над ней и позвал.

Тут магнитофон завел другую песню. Верочка открыла глаза. Глядя в Валькино лицо, она слабо улыбнулась и, не освобождаясь от нечаянного полуобъятия, выгнулась, чтобы приникнуть к Вальке потеснее.

Песня длилась, Валька обнимал Верочку, и вдруг обнаружил, что его пальцы уже вплелись в ее пальцы. Их взгляды опять встретились, Вальке стало бездумно-хорошо, он решил – будь что будет. И сразу же понял, что ему сегодня позволено все…

Диван был потрясающе узок. Если один человек лежал на спине, другой мог жаться рядом лишь на боку. Валька раскинулся, глядя в потолок, а Верочка сбоку молча глядела ему в лицо. Музыка давно кончилась.

Оба молчали. Валька представления не имел, что теперь следует сказать, и только норовил, чтобы Верочке не попалась на глаза правая рука с обручальным кольцом – ей это, наверно, было бы неприятно.

Верочка провела тонким пальцем по его щеке, по губам, по краю ямочки на подбородке, потом улыбнулась – так улыбаются, осознав роковую, но неизбежную ошибку.

Валька взял с тарелки последний натюрморт и съел.

– Сварить еще кофе? – отрешенно спросила Верочка, выкладывая у него на лбу прядь светлорусых волос. – Или чаю?

– Лучше чаю, – подумав, решил Валька. – И еще я бы умылся… можно?

– Конечно, можно… – Верочка понемногу возвращалась к действительности. – Пока я заварю чай, ты примешь душ. Пошли, я дам тебе полотенце и вообще все, что надо.

За дверью девичьей висел халатик. Она накинула его и повела Вальку в ванную. Пока он там располагался, она поставила на плиту чайник и вошла к нему. Он уже стоял мокрый.

– Вер, ты чего? – Вальке вдруг стало неловко. Он уже начал отходить после неожиданных сегодняшних страстей, уже начал настраиваться на домашний лад.

– Помогу тебе, – Верочка словно не замечала его смущения. – Я знаешь что – я тебе голову помою.

– Это еще зачем? – ошарашенно спросил Валька.

– Совсем ты у меня глупый, – каким-то не своим, сделанным голосом сказала Верочка. – Волосы сразу схватывают любой запах и долго держат его. А если ты унесешь домой запах моих духов? А, миленький?

– А запах шампуня? – сердито спросил Валька, понимая, что Татьяну чужие духи не обрадуют.

– Запах шампуня устроен так, что он через полчаса выветривается. Пока доедешь домой, его уже не будет, – успокоила Верочка, и в руке у нее сразу оказалась банка с импортной наклейкой. Не успел Валька усомниться и воспротивиться, как Верочка ловко нагнула его и выплеснула с полбанки на его мокрую голову. Отступать было некуда.

– Это очень хороший шампунь, лечебный, укрепляет волосы, – объясняла Верочка, втирая пену в Валькину шевелюру. – Вы, мужчины, сперва лысеете, а потом над волосами дрожать начинаете. Валь, ну, не смывай сразу, подержи хоть десять минут, это же полезно!

Десять минут роли уже не играли.

Пока пили чай и продолжали разговор об искусстве, волосы подсохли. Верочка отпустила Вальку не раньше, чем он пообещал в субботу приехать к Изабо. А о том, что можно бы им и встретиться вдвоем до субботы, даже не намекнула.

Разумеется, они провели вместе не час и не два. По дороге домой Валька придумал связную версию – как ходил к Мишке Косаренку за пластиком, чтобы вырезать трафаретные буквы, как пластик в сарае оказался, как Мишка заставил его ждать. Тем более, что Валька прихватил полную сумку этих пластиковых листов на заводе – хотел вырезать буквы дома.

Версия сошла безукоризненно. Мишку домашние знали. Вальку покормили ужином – настоящим, без натюрмортов, – подержали перед телевизором и отпустили спать около одиннадцати.

Утром же его ждал диковинный сюрприз.

Привычно перебравшись через его бок, Татьяна не поспешила в ванную, а осталась сидеть на краю постели. Потом она растормошила Вальку.

Он сел, протер глаза кулаками, и голова его оказалась в солнечном луче из окна.

– Точно! А я думала – мерещится! Валь, чего это с тобой? Выгореть успел, что ли? – изумлялась Татьяна, вглядываясь в странно посветлевшие волосы мужа. – Вроде не время, еще и солнца толком не было. Что у тебя с волосами?

Валька сперва обмер, потом сорвался с постели и подскочил к настольному Татьяниному зеркалу. Действительно, волосы прямо золотились. Наверно, Верочка сгоряча схватила не ту банку с шампунем.

– Да это… этот Мишка, будь он неладен!… – начал Валька клеить вранье. – Мы же с Мишкой вчера за пластиком лазили, пластик у него в сарае лежал, в чемодане. Пришли, а все ржут – у нас головы в паутине и в пылище, рожи – как у трубочистов, руки черные. Вот, залезли вдвоем в душ, быстренько ополоснулись, я башку постирал. Это мы, наверно, шампунь его жены сдуру схватили. Они же все там импортные, черт их разберет!

Татьяна расхохоталась.

– Ты смотри мне! – сквозь смех выкрикнула она. – Ты это… в следующий раз… рыжий шампунь не схвати! Или рубиновый! А то еще красное дерево есть!…

– При чем тут красное дерево? – не понял Валька.

– Ну, шампунь так называется, оттенок то есть!…

– Развеселилась! – проворчал он, стараясь, чтобы вышло покомичнее. – Мужа оболванили, а она веселится!

Но Татьяна еще пуще захохотала, повалилась на постель и ее голые ноги взлетели в воздух.

Валька совершенно естественно сделал два шага к постели и обмер. Поскольку понял, почему Верочка заставила его продержать столько времени на голове шампунную пену.

И эта мысль совершенно его не обрадовала.

Все поведение Верочки было странным, начиная с обморока. И подозрительные нежности с Изабо. И вчерашнее торчание у проходной. И голосок наивной детки… и события в мейдхенциммер… и вот, наконец, это. Полный комплект! А загадочная болезнь, несовместимая с учебой в университете? Все одно к одному…

– Ну, будет, будет… – остывшим голосом сказал Татьяне Валька. – Раз уж встали, идем завтракать. Пусть родители порадуются на мое уродство. Только что же вы все вчера молчали?

– При электрическом свете не сообразили, – и Татьяна, совсем не этих слов ожидавшая, поспешно вылезла из постели, одернула ночнушку и накинула халат.

Валька влез в тренировочные штаны и побрел вслед за ней на кухню.

Наступила суббота.

Просомневавшись с полнедели, Валька все же поехал в мастерскую.

Когда он подходил к дыре в заборе, из-за угла своего особнячка вышел Карлсон.

– Явился все-таки, – хмуро сказал он.

– Явился вот.

Оба помолчали.

– Медом тебе, что ли, тут намазано?

– Меня нашла Верочка, – честно ответил Валька. – Очень просила приехать. Отказать я не мог.

– И как же это она тебя нашла?

– Пришла к проходной и встретила.

Вальке стало весело – он осознал силу сумасбродной правды. Действительно – пришла, встретила и позвала, не дурак же Карлсон, чтобы подозревать тут вранье.

– Мог же я сообразить, что она обязательно выкинет что-нибудь в этом духе, – проворчал Карлсон. – Заходи ко мне. Гронская за хлебом пошла. Заработалась – хлеб, и тот кончился.

Они вошли в дом. Он был практически построен, оставалось довести до ума крышу, наладить воду и газ. В комнатах первого этажа уже были застеклены окна, стояли табуретки и раскладушка.

– Уже пробовал ночевать. Ничего, не мерзну, – сообщил Карлсон.

– Вы действительно построили этот дом на пари?

– Изабо проболталась? Ну, не совсем чтобы. Интересно стало – раньше мужик мог сам дом срубить, и никого это не удивляло. А теперь нельзя, что ли, вот так взять и построить себе дом? Время у меня теперь, как комиссовался, есть, навалом! Деньги поднакопились. Как кончил алименты выплачивать, так вообще не знаю, куда их девать. Вот, рассердился и построил. Чего и тебе желаю.

– И все – сам?

– Кое-где мастеров нанимал. Но баня – мое детище, плоть от плоти моей. Я в нее столько души вложил, что уже за родную считаю.

– Не знаете, когда придет Верочка? – живо спросил Валька, чтобы сбить Карлсона с банной темы.

– А Бог ее душу ведает. Она у нас с фантазиями. Может и ночью прискакать, пешком из центра. Послушай, если ты сюда ради нее примчался, то сперва головой подумай… да.

– Насколько мне известно, она не замужем, – отрубил Валька.

– И не выйдет, – усмехнулся Карлсон. – Потому что малость с приветом. Да ты садись, покурим. Потому-то с ней Изабо и нянчится, что – Богом обиженная.

– Верочка? – Вальке стало не по себе, Карлсон подтвердил его собственную нехорошую догадку.

– А то кто же! Изабо пока в своем уме. Вот что, друг пернатый, давай-ка я тебе объясню наконец ситуевину, чтобы ты и на меня зла не держал, и чего-нибудь тут по простоте не натворил.

Карлсон выставил на пустую табуретку бутылку «Киндзмараули» и два стакана.

– Ну, значит, так, – начал он, отхлебнув и проследив, чтобы Валька тоже отхлебнул. – Помнишь, как они тут втроем носились с такой тоненькой книжонкой?

– Которую из типографии привезли?

– Это книжка поэта Чеслава Михайловского. Слыхал про такого?

– Не-а…

– Его песни в записях по городу бродят. Их теперь все слушают, и я тоже. Такой высокий голос, первое впечатление – коту хвост прищемили. Песенки такие, не от мира сего… Ну, сообразил? «Чудесно видеть тишину, обняв сосну»?…

– Так это Михайловский! – обрадовался Валька. – Конечно, слышал! «Истерику», «Императорскую гвардию»!… Классные песни!

И сразу же у него возник в голове маршевый ритм «Гвардии», с отчаянными и резкими, не очень понятными, но красивыми словами – па-рам, па-рам, па-рам, пам-пам, капрал сказал: кто раз узнал дурман один, тот вечный раб его среди саванн и льдин, дурманы вместе не сведешь, хоть рой апрош, когда попробуешь, тогда с ума сойдешь!…

– Ну так вот, здесь его называют Чесс, Чеська.

Карлсон немного помолчал.

– Вообще-то их было пятеро, – сказал он. – Изабо их так и прозвала – Первый, Второй и так далее. Первый был Чесс. Второй – дай Бог памяти… тоже молодое дарование, но у того хоть голова на плечах имеется, работал в одном издательстве, теперь возглавил другое, зарабатывает неплохо. Третий давно еще за границу умотал. Четвертый – не поверишь, ушел работать в цирк! Тоже где-то пропадает. Пятый – Широков, он самый старший. Ну, сосчитала их Изабо по степени убывания таланта. Чесс, видимо, был самый из них гениальный. Второй – рангом пониже. А Пятый – ну, сам видишь, какой творец… Собственно, как они здесь оказались? Чесс влюбился в Изабо, стал ездить и их притащил. А Верочка была влюблена в Чесса.

– А Изабо? – поймав себя на ревности, спросил Валька.

– Кто ее разберет. Конечно, можно понять, почему она его так гоняла – пятнадцать лет разницы. Пожалела свои нервы. Когда взрослая женщина связывается с мальчишкой, расхлебывать кашу приходится женщине. Вот она и послала его поискать ветра в поле… Все это было лет пять назад.

– Ясно, – сказал Валька, еще не понимая, зачем Карлсон ему все это рассказывает.

– У Михайловского, кроме Изабо, были еще неприятности – с одной власть имущей организацией. Там его стихи не понравились, а еще роман дурацкий – он его до конца не дописал, но давал читать всем желающим. С работой у этого Чесса тоже были недоразумения. Поднакопилось всего. В одну прекрасную ночь Чесс выпрыгнул в окошко. Этаж был пятый, не то шестой. Тогда Верочка и угодила в больницу. Вышла малость не в себе. Ты заметь, как у нее иногда глазки бегают.

Валька задумался, вспоминая.

– Широков, по-моему, тоже спятил, хоть и не гений. А самое обидное – через год после смерти Михайловского как закрутилась перестройка! Валяй, пиши, что душе угодно! Издавай чьи хошь творения! У него уже был один дохленький сборничек стихов. Верочка, Второй, Широков поднатужились – записали песни с кассет, он ведь иногда на бумаге даже не писал, прямо пел на кассету, извлекли все возможное из черновиков, Изабо позвонила каким-то своим приятелям в издательство, обложку нарисовала, Верочка рукопись перепечатала, и пошло… Вот эту самую книжку они теперь и получили.

Валька затосковал. Человек, спевший такие хорошие песни, оказалось, пять лет как мертв.

– А теперь самое пикантное, своего рода детектив, – неожиданно сказал Карлсон. – Изабо, Верочка и Широков вообразили, во-первых, будто это они во всем виноваты, не стояли рядом и не держали за шиворот… А во-вторых, будто это не простое самоубийство, как было признано официально. Вообще я их понимаю. Когда видишь такую несправедливость судьбы, возникает чисто физиологическая потребность – найти реального виновника и покарать! А тут подходящая кандидатура наметилась – Второй.

– Почему вдруг?

– Потому, что в ночь самоубийства он пил коньяк вместе с Чессом. И последний видел его живым. Второй утверждает, что они простились в коридоре, он вышел на лестницу и оттуда услышал крик. У Чесса в комнате было окно от пола до потолка. Опять же, оба были выпивши.

– Но зачем Второму убивать Михайловского? Они же дружили?…

– Дружили. Но Широков тебе и под это базу подведет. Ты еще наслушаешься жутких рассказов про украденные рукописи, про исчезнувшие кассеты, про похищенную пьесу, про издательские интриги. Если будешь и дальше встречаться с этой компанией. У них такой пунктик. Широков вон пьесу Чесса реконструирует. Чесс, может, просто однажды брякнул – а вот неплохо бы пьесу написать про этого, Пушкина, что ли, как он там в Сибири маялся. А они уже целый детектив сочинили про то, как Второй черновики пьесы утащил. И, главное, работают эти два шизика, Широков и Верочка, в противофазе! Один угомонится – другой начинает капать Изабо на мозги. В итоге у нее на свои дела времени и настроения уже не остается. Думаешь, зачем Верочка тебя искала? Чтобы еще один слушатель был у всех этих бредней!

– А если не бредни? – и тут Валька вспомнил, что тогда, на диване, они слушали именно песни Чесса.

– Зуб даю, что Второй в смерти Михайловского виноват так же, как я! Оказалось, я знал этого Чесса, – спокойно сказал Карлсон. – Истеричка, царствие ему небесное. Но основания имелись. Крах на всех фронтах. Да еще Изабо потеряла терпение и выставила его из мастерской – они там со Вторым напились до поросячьего визга. Второму она оплеуху залепила, а Чессу сказала, что когда ей понадобится истерика, она сама ее закатит. В этом смысле она баба правильная – не любит, когда мужики пищат.