Текст книги "Чародеи и чародейки на Руси (сборник)"

Апреля 19-го дня. «Вставай – здесь мучение близко, а еще ты приказом моим медлишь!» – Я осмелилась спросить: кто ты, дух благий в благословении Христа? Ответ: «Я – который мучит».

Хотя чепуха, но страшно.

Мая 28-го дня. «Учися по-русски, то много душ избавишь. Спеши и не молчи – время спешить».

Июня 7-го дня. «Я тебе говорю – спеши, ничего не умолчи, понеже она безопасно почивает и не прямо жертву приносит».

Июня 26-го дня. «Елизавете еще сильно бороться надлежитъ!» – Ах, Боже – с кем? Ответ: «С сильными, со львами, со змиями». – «Ах, я в страхе и чувствую смертное мучение!» Ответ: «Для того поспешай, я тебе говорю».

Вот и все таинственные приказания «духа».

Медиум-майорша так оканчивает свою записку: «Я cиe персонально изъясню лучше, если позволено будет».

Но ей не позволили. Удивительно еще, как в застенок не повели!

На другой день граф Шувалов вынес спиритке такую резолюцию: «Императрица приказала сновидениям майорши не верить и чтоб она и впредь никаким своим сновидениям не уверялась и об оном сновидении никому не разглашала».

Счастливая майорша! А попалась бы в руки Андрею Ивановичу – не то бы было.

VIII. Проворовавшийся пророк

Дворовый человек московского помещика Сахарова, Федор Васильев, покрав господские деньги, бежал из Москвы. Его поймали и привели в полицеймейстерскую канцелярию к допросу. Федька, струсив розог, объявил за собою «государево слово и дело».

Его свели в тайную контору.

– Какое за тобой государево слово и дело?

– О том я скажу только самой великой государыне, а в тайной конторе не объявлю.

Ему сказали, что императрице он не будет представлен, и если «слово и дело» не объявит, то будет пытан.

Нечего было делать – пришлось пророчествовать.

– В прошлом 1754 году, после Петрова дня, спустя дней шесть, а подлинно сказать не упомню, как я был в московском господина своего доме, который имеется за Москвою-рекою в приходе церкви Козьмы и Дамиана, что называется в Кадашеве, – и в ночи спал на сушиле, и тогда виделся мне во сне образ Печерской Пресвятой Богородицы, которой имеется за Успенским большим собором, в углу, близ Грановитой палаты, – и при нем стоят два святителя в образех человеческих – Петр и Алексей, митрополиты московские и вся России, и просили у помянутого образа Пресвятой Богоматери такими речами: «О! мать Пресвятая Богородица! Просим у тебя о наследнике Петре Феодоровиче, чтоб ему Всероссийский престол всемилостивейшая государыня изволила вручить». И того ж часу от того образа был глас такой: «Чадо Феодоре! пойди, повеждь всемилостивейшей государыне, чтоб изволила наследнику своему Петру Феодоровичу вручить Всероссийский престол». А после того гласа оной образ и преждереченные святители стали быть невидимы, а я вскоре после того проснулся и оное сновидение содержал в себе секретно.

Надо было столетиями воспитывать народ в наглой лжи, чтобы он дошел до такого невозмутимого нахальства и выдумывал такие нелепые сны. Коли все выдумывают, так отчего ж и Федьке не выдумать чудо!

И Федька продолжал плести:

После того, в разные месяца и числа, четыре раза я видел тот же самый сон и слышал тот же глас. Наконец, 14-го декабря, снова во сне образ и святители явились мне и от образа был глас: «Чадо Феодоре! что же я тебя многократно посылала до всемилостивейшей государыни, – что ты не объявляешь, о чем я приказывала (то-то хорош посредник между Богородицей и императрицей!), чтоб на Всероссийский престол учинила всемилостивейшая государыня наследника своего Петра Феодоровича! Аще сего ты не поведаешь всемилостивейшей государыне, то узриши смерть свою вскоре». И потом оной образ и святители стали невидимы, а я проснулся и начал думать – каким образом об этом сновидении донести самой её императорскому величеству?

И он надумал: лучше всего украсть деньги!

«Через три дня, – продолжал плести Федька: – помещик мой прислал из вотчины своей, Ефремовского уезда, из села Рождественского, обоз с хлебом и писал ко мне, чтоб я продал этот хлеб. Я и продал его на 85 рублей. Из этих денег на 20 рублей купил сукна для помещика, а остальные отдал взаймы одному своему знакомому крестьянину, торговавшему квасом у Ивановской колокольни, с тою целью, что когда помещику я об этом скажу, то он не поверит и станет меня сечь, и тогда для доносу о своем сновидении я и скажу за собою слово и дело».

«А для чего ты побег учинил из Москвы?»

«Побегу я не чинил, а ходил перед Рождеством Христовым в деревню к крестьянину, которому дал деньги, и когда возвратился в Москву, то зять моего помещика, поручик Гурьев, сковал меня и представил 18-го генваря сего 55 года в полицию, где я и сказал для доносу о сновидении слово и дело».

Московская тайная контора, разумеется, стала пытать этого пророка. Пытали три раза; но Федька все стоял на своем: послала-де сама Богородица!

Пророка отправили в Петербург в тайную канцелярию.

Здесь уже не вытерпел Федька – во всем сознался.

«Никаких таких сновидений я не видал, а когда меня привели в полицию, то, желая избавиться истязаний за побег и растрату денег, объявил ложно «слово и дело».

Федьку сослали в Соловецкий монастырь.

IX. Галлюцинат

В том же 1755 году, 24-го августа, явился в тайную канцелярию ревнзион-конторы копиист Григорий Корольков и подал в запечатанном пакете прошение.

Прошение было такое странное, что даже тайная канцелярия подобных не читывала.

Вот его содержаше:

«В прошлом 1748 году, по грехам моим, Божием попущением, по Пасхе, в неделю св. апостола Фомы, со вторника на среду, ниже имея я какова в себе пьянства, в ночи с вечера мало забывшись, сделался не малой шум, страшные разговоры в обоих горницах, живучи тогда мне в доме у С.-Петербургского купца Ивана Овчинникова, в Большой Никольской улице, и испужася весьма, и от того часа учинился без ума, от чего прикоснулось множественное число демонов и дьяволов и при том с ними древний треклятый змий Сатана персонально наподобие как в церкви Воскресения Христова, что в Кадетском корпусе под архангелом Михаилом (ниже имею я за собою какого еретичества, тако ж и ни о каких непотребных книгах не слыхивал), и мучал всяко.

И по не малом времени вселился в меня дух их, и такое вселение бывает, что иногда и дохнуть невозможно, и от того как в голове, в грудях, на сердце, животе, в боках, в лице и на лице, в ушах и за спиною, також и передо мною и за мною, и во всем, да и кроме где ни бываю, при людях, демоны говорят всякую непотребность, и при всяком деле день и ночь не дают покоя, и навыкши говорят персонально моим и разными голосами, не токмо у меня, но и у людей, и не дают мне слова молвить, но впредь говорят и ниже на людей и ни на что взглянуть ни дают, а ниже в церкви и нигде покоя не имею, и напущают дрожь, колотье необычное, и всякую скорбь с насмешеством всяким и под видом лукавствия, и уже изнемогше, меня как сами и сильно разиня рот мой, со всеми лают на Бога, архангел и ангел и святых его ругают всяко неподобно, и на её императорское величество, чего ни от начала света не слыхано, и что налают, тако ж и что над людьми где делается, иногда же и людей пужают, говорят на меня, яко бы я велю, чего ни мало слышать не хотел, и на носящий на мне крест плюют персонально, и с меня срывают, и колют глаза, и бьют всяко, и уже в себе ни малой власти не имею, на что уже, видя меня погибающа, над спящим мною и Ангел Господень яко человек плакал неутешно, и где сижу бывает, за мною от борения их, уповаю что со архангелом Божьим, немалая зыбь земле и трясение персонально, и те треклятые бубны обращаются в святые ангелы и поют аминь и аллилуйя и стихи божественные, яко же и люди, и ниже от петухов пгетья и от ладопу выходу из горницы имеют, но и в святую церковь входят и нак видно приведете их в первое достоинство, и при том называют Антихристом, и хотят больных исцелять и мертвых воскрешать мною и на имя мое, чего чрез их во мне насильство опасаюсь тому и вправду быти, понеже уже всяко притворяют и делают, пахнет и ладоном, и называют же святым, чего ни мало к святости не следует; и искал себя всяко умертвить, тако ж и об оном о всем донести, но токмо насилием их не допущен; сверх же того имею мать мне родную, венчанную первую жену и родных пятерых человек живых детей, которые летами: дочери 15, сыну 12, дочери 9, сыну 4; дочь же по второму году, из которых дочь и сын божественному чтению и писать научены, дочь же часослов доучивает; но всегда желал и желаю божественному учению, но по насильству вышеписанных треклятых бубнов или сатанинских денщиков, тех моих, как жену, так и детей бьют, разъярясь из-за меня персонально мне, иногда и до крови, а им не видно, к тому же и наиболее происходить насилие и мучение.

«И дабы высочайшим вашего императорского величества указом повелено было cиe мое доношение в канцелярии тайных розыскных дел принять и для Пресвятыя Троицы и Пресвятыя Казанской Богоматери, архангел и всех святых, от вышеописанной погибели меня помиловать и от насильств и страстей душу мою свободить, а скверное мое тело, яко невольное, хотя либо как и мертво будет, но по страсти цела не пустить, но анатомить и в пепел сварить… Но к тому уже более прошу от меня не требовать, понеже суще не сам говорю; а отец мой был христианин и человек безграмотный, который служил при прежних государях истопником, Михайло Степанов сын Корольков, который в Москве волею Божиею умре и погребен, а я оставлен в малых летах и обучен читать и писать матерью своею, которою и определен к делам в ревизион-коллегию в 1735 году.

«Всемилостивейшая государыня, прошу вашего императорского величества о сем моем доношении милостивое решение учинить. Августа дня 1755 г. К поданию надлежит в канцелярии тайных розыскных дел.

«Доношение писал я, Григорий Корольков, и руку приложил».

Ведь это ужасное состояние! Этот уже не лгал и не выдумывал: само прошение говорит за себя. Вероятно жестоки были нравственные и физические страдания человека, когда сам просить анатомировать себя живого или мертвого и тело превратить в пепел.

На прошении имеется пометка: «Подано августа 24-го дня 1755 года. Записать в книгу, а подателя отдать под особливый караул и доложить».

Что было дальше с несчастным – неизвестно; неужели и его пытали? – Вероятно: это было в порядке вещей – это был закон…

О дальнейшей судьбе страдальца в деле есть только один след – это рапорт дежурного, по караулу подпоручика князя Ивана Трубецкого о том, что «колодник Григорий Корольков, сего сентября 29-го дня 1755 года, пополудни в 11-м часу скоропостижно волею Божиею умре».

X. Лгун себе-на-ум

16-го июня 1759 года, Алаторской провинции, дворцового села Новотроицкого, Ардатово то ж, слепой крестьянин Василий Думнов, явившись к управляющему, объявил за собою «великое и тайное слово Божие и государево».

Василия тотчас же отправили в Москву, в тайную контору. С привезенного стали снимать допрос.

«От роду мне лет с тридцать, а ослеп я будучи четырех лет. В прошлом 1758 году, в июле месяце, на день праздника Ильи Пророка, в ночи, в бытность мою в селе Новотроицком, пошел я в церковь Николая Чудотворца и стоя на паперти, молился Богу долгое время один, и во время того моленья был мне из той церкви яко бы человеческий глас: «Человече! Подвизайся в крепости твоей ко Господу, велий гнев Божий излиян на землю вашу за многое прегрешение человеческое, многие человецы имут крови пострадати и в тех своих страданиях венцы от Господа мученически примут»; но да сохранит Господь грады ваши, избранные ради рабы его Божией и за благое и избранное дело». И я, устрашась того гласа, от той церкви пошел в свой дом и, пришед, в доме своем тою же ночью, и после того приходя к той церкви неоднократно молился и просил у Господа Бога, чтоб явил мне Господь такую рабу Божию и благое избранное ею дело, токмо такого гласу с того времени не было. И как в том же 758 году, на день праздника Успения Пресвятыя Богородицы, в ночи, пришел я для моления к той же церкви и, стоя на паперти, молился Богу один и молил, просил же у Господа Бога, чтоб мне Господь показал рабу Божию и благое избранное ею дело. И тогда был мне из той же церкви яко человеческий глас, говоренный тако: «Человече, услыша Господь Бог труды твои и молитвы. Послушай гласа Божия: раба Божия, избранная Богом, царствует над вами (ну, конечно – кому же больше быть!); благое избранное ею дело – многие души она в державе своей приведе ко Господу, крестила их святым крещением, сотвориша их познати единого истинного Бога, сотворившего небо и землю, и еще она в державе своей имать много таковых не крестившихся и не знающих истинного Бога привесть; подобает бо и тем тако прияти св. крещение и познати единого Бога, и за cиe благое и избранное дело покорит ей Господь Бог вся враги, мысляющие на ню зла, уподобит ее Господь Бог избранному Владимиру, приявша святое крещение нареченному Василием, той многие души приведе ко Господу. И ты, человече, пойди до рабы Божией. избранной Богом над вами царствовать, поведай пред ней реченная гласом Божиим, и не убойся! Богу тако извольшу!»

Каков слепой оратор! И как долго глас разговаривал с ним и всё коверканным церковно-славянским языком…

– Только я, – закончил свое показание Лгун себе-на-уме, – о том (т. е. о том, что он сочинил) никогда нигде никому не разглашал и сам я о том показывал ни для чего не вымышлял (конечно!) и никто меня об оном показывать не научал и согласие в том ни с кем я не имел.

Но тайная контора не поверила «гласам». Она вывела на справку уже приведенные нами выше вопросные пункты или докладные пункты Синода, на которых, против пункта 10-го, Петр I, вообще не веривший «гласам», видениям и чудесам, собственноручно написал, что тому, кто будет распускать слухи о чудесах и видениях, следует назначать «наказанье и вечную ссылку на галеры с вырезанием ноздрей».

Но Лгун-себе-на-уме знал, что он делает: он все это проделывал якобы во славу императрицы, в том убеждении, что за лесть, как бы она груба и нахальна ни была, ноздрей не вырезывают.

Однако Тайная контора, в виду этой лести, рассудила так:

«Хотя вышеописанный Думнов яко бы о бывшем ему некотором гласе и показывает, но того за справедливость почесть не можно, а по обстоятельству дела видно, что он показывает вымысл от себя ложно, желая только получить себе какое-либо награждение, или ради одной суетной своей славы, и хотя же оному Думнову за то его вымышленное показание, по силе именного блаженного и вечной славы достойного памяти его императорского величества Петра Великого на докладные от святейшего правительствующего Синода пункты указа, наказание кнутом и ссылку учинить бы и надлежало, но понеже в том его показании высочайшей её императорского величества персоне и чести никакого оскорбления не имеется, к тому же и глазами ничего он не видит и за тем никакой каторжной работы понести не может, и того ради, а паче для многолетнего её императорского величества и высочайшей её императорского величества фамилии здравия, рассуждается: от того наказания и ссылки учинить его свободным, а дабы впредь таких ложно вымышленных и притворных показаний, а паче и в народе разглашения происходить от него не могло, рассуждается – по сношении из тайной конторы святейшего правительствующего Синода с конторою, к неисходному до кончины живота его пребыванию послать его без наказания в монастырь, в каковой та синодская контора заблагорассудит, и в том монастыре велеть содержать его до кончины живота его неисходна, а пищу давать ему против обретающихся в том монастыре работных людей».

Таким образом, лгун-себе-на-уме нашел и приют, и обеспеченное содержание; между тем как слепого же монаха Михея, проповедовавшего о взятии Константинополя, и многократно пытали, и били кнутом нещадно, и все-таки сослали. А все потому, что Михей кидал свои льстивые камушки не в тот огород, куда следовало.

XI. Пророк спьяна.

15-го мая 1792 года во дворец великого князя Павла Петровича пришел тверской мещанин Гаврило Калинин и просил, чтобы его допустили к его высочеству.

Вместо того, чтобы представить Калинина великому князю, обер-полицеймейстер Рылеев велел свести его на гауптвахту, а потом доставить в тайную канцелярию, где уже вместо Андрея Ивановича Ушакова всяких пророков исповедовал не менее любезный Степан Иванович Шешковский.

Шешковский спросил Калинина о причинах, побудивших его искать великого князя.

– В Твери приснилось мне во сне, – показывал Калинин, – что пришел ко мне старик и говорит: ходи в монастырь к Арсению Божию угоднику, и ты будешь в жизни доволен. Почему я недель с шесть в церковь и ходил. После того взяли меня на съезжую, а из оной отослали в смирительный дом, где я пробыл недели с две. А как оттуда меня освободили, и я, пришед домой, лег спать, то надо мною вдруг воссияла свеча, и услышал я глас такой: «Ступай к великому князю». Однако ж после думал – куда бы мне идти? – и пошел, то и на дороге тот глас твердил: «Ступай к великому князю, и что он тебе прикажет, то и делай, а при том скажи и сии слова: как вы, батюшка, поминаете – «за упокой» или «за здравие»? Ежели «за упокой» – то за упокой пожалуйте меня, а ежели «за здравие» – то за здравие пожалуйте меня. Когда же ты сии слова выговоришь, то с тобою определение будет. И я по сему гласу пришел во дворец и намерен был его высочеству сказать, и буде бы его высочество мне приказал идти в солдаты, то б я и пошел в солдаты, ибо я и в Твери просился, чтобы меня отдать в солдаты. И потом были мне разные привидения, и сделалась около меня тьма, и во тьме был глас: «Брось деньги! – коих у меня было полтора рубля, почему я их и бросил, после чего сделался свет и как бы свеча, предо мною воссияла».

Ясно, что человек допился до чертиков и ему стали слышаться всякие «гласы» и свечи перед ним воссияли.

Но Шешковский навел справки о любопытном субъекте, написал о нем в Тверь и получил оттуда от Архарова сведения, каких и можно было ожидать.

Архаров писал, что этот Калинин в Твери все «пьянствовал и в пьянстве дрался с женою, а посему и взят был под стражу и посажен был для вытрезвления в городскую больницу, и после сего выпущен».

Вот тут-то и напало на него пророчество.

«Впрочем, – прибавил Архаров: – он жизни порядочной, но только клепает на себя, что он умеет садовому ремеслу, ибо хотя и нанят был одним дворянином в садовники, но, будучи у него, все деревья испортил».

На основании всего этого тайной канцелярией определено было: «Оный Калинин за дерзкой во дворец приход и что он лгал о бывшем якобы ему голосе – достоин наказания; но как из истории его видно, что он испивает довольно, а от сего, может быть, сделалось ему такое пустое воображение, а к тому же он содержится под стражею здесь, где уже по многим спросам говорить, что никакого гласа и явлений нет, следовательно, показанные гласы были ему по причине пьянства его, и сего ради, вменя ему в наказание содержание под стражею, от оного избавить, а чтоб здесь он не шатался, то отослать его к генералу-поручику Архарову с тем, чтоб впредь его из Тверской губернии не отпускать, а также приказать, кому должно, и от пьянства его удерживать».

Этот отделался счастливее всех; и, конечно, потому, что это было при Екатерине, которая в принципе пытки не оправдывала, хотя на деле «пристрастие» при допросах практиковалось еще очень долго даже в нашем столетии.

Из всех этих беглых очерков можно видеть, до какой степени в XVIII веке после Петра упал кредит во всякие чудеса, курс которых стоял очень высоко в допетровской Руси, и как долго, однако, держались в народе грубейшие суеверия, посеянные за тысячу лет назад и доселе еще не исчезнувшие.

Один из «случаев»

I.

Существует мнение, по-видимому, общепринятое в истории, что замечательные исторические деятели, оставившие по себе громкую славу в бессмертных памятниках своей деятельности, почти в одинаковой мере обязаны этою славою как своим личным талантам, так и талантливости лиц, которыми они умели окружать себя; что, одним словом, люди, которым в истории придается эпитет «великих», люди гениальные или же просто выдающиеся, обладают даром угадывания и выбора себе таких помощников и исполнителей своих намерений, которых природа до некоторой степени одарила такими же, в известной мере, равносильными качествами, коими сами обладали эти крупные исторические деятели. За ближайшее подтверждение этого мнения берут такие исторические личности, как Петр I, Наполеон I, Екатерина II и другие. Так, зоркий глаз Петра, сквозь густые толпы родовитого русского боярства, и даровитого и бездарного, сумел выискать себе таких помощников-питомцев», как «счастья баловень безродный, полудержавный властелин», который и в роли продавца пирожков не мог ускользнуть от внимания царя-плотника; о других «питомцах» мы не упоминаем. Личные качества Наполеона I помогли ему окружить себя такими сподручниками, без которых собственные силы Бонапарта едва ли в состоянии были бы поставить чуть не весь мир в зависимость от упрямой воли корсиканского дворянина. Имя Екатерины II окружается ореолом исторического бессмертия только в совокупности с такими личностями, как Потёмкин-Таврический, Суворов-Италийский, Румянцев-Задунайский, Безбородко, Дашкова, Панины, Бецкий, Бибиков и другие. Эта целая «стая орлов» Екатерины подобрана лично ею, и подобрана с таким уменьем, которому нельзя не удивляться.

Здесь необходимо оговориться. Мы разумеем здесь подбор Екатериною государственных деятелей, помощников её правительственных дел: в этом случае у неё было замечательное чутье на полезных и дельных, с её государственной точки зрения, людей. Что это было делом сознательного выбора, а не женского инстинкта, доказательством может служить то, что многих из этих деятелей она лично не любила, не симпатизировала им, часто отталкивала незаслуженно; но когда она нуждалась в их таланте, зная, что только они сумеют помочь ей, она тотчас же прибегала к их помощи. Так, она постоянно не любила Александра Ильича Бибикова, была с ним холодна, отдаляла его от себя; но в трудные минуты, которые переживало государство, когда Пугачев отхватил из-под скипетра Екатерины чуть не пол-России, – она немедленно призвала Бибикова спасать свою державу, чем и вызвала у него горькую иронию о «сарафане, валявшемся под лавкой». Так, она постоянно чувствовала нерасположение к Суворову, не симпатизировала ему, холодно и неохотно принимала его; но опять-таки в минуты опасности она знала, что ей лучше и безопаснее всего укрыться за этою каменною, несокрушимою стеною, и она призывала его тогда, когда нужно было, по смерти Бибикова, вырвать восток и юг России из рук Пугачева, и тогда, когда Турция готова была уничтожить все плоды творчества Потёмкина в новоприобретенном южном крае, и тогда, наконец, когда Польша в последний раз подняла свою бесталанную голову и выставила такого борца за воскресение разодранной и погребенной в трех гробах старой отчизны, как Костюшко[20]20
  А́нджей Таде́уш Бонавенту́ра Костю́шко или Косцюшко (польск. Andrzej Tadeusz Bonawentura Kościuszko) (1746-1817) – военный и политический деятель Речи Посполитой и США, участник Войны за независимость США, руководитель польского восстания 1794 года, национальный герой Польши, США, Литвы и Белоруссии, почётный гражданин Франции. После второго раздела Речи Посполитой, в марте 1794 года, он организовал и возглавил восстание. В октябре 1794 года в сражении при Мацеёвицах главные силы повстанцев были разбиты российскими войсками, а сам Костюшко взят в плен. В 1796 году, после смерти российской императрицы Екатерины II, был помилован Павлом I и эмигрировал в США.


[Закрыть]. Все это, бесспорно, доказывает присутствие в ней политического такта и чутья на хороших людей. Но не всегда чутье это служило ей с пользой при выборе личных её любимцев. Да оно и понятно. С одной стороны здесь, при оценке человека, её подкупало и ослепляло субъективное чувство, руководили побуждения чисто женские, и её государственно-политическое чутье, так сказать, притуплялось, будучи заглушаемо страстью; с другой – выбор этот, в сущности, не требовал такой тщательности, такой осмотрительности, как первый выбор, потому что роли личных её любимцев в государственной жизни могли быть второстепенными и третьестепенными. Так, при первом выборе, она нуждалась в государственных деятелях, дарования которых совмещали бы в себе все искомые ею качества – и умела находить их; здесь – она искала других качеств, и государственная дюжинность, даже положительная бездарность могла быть тут на своем месте. В первом случае, в выборе государственных деятелей, она многого требовала от лица, на которого падал её выбор: более всех этому многому удовлетворяла такая редкая личность, как Потёмкин, за которым не только Россия, но и вся современная Европа признала «гениальность»; митрополит Платон, в частном письме к Амвросию, справедливо выразился о кончине Потёмкина, что «древо великое пало – был человек необыкновенный». Такою же крупною, хотя, быть может, несколько одностороннею даровитостью является Суворов, которого Клинтон называл «непрочтенным иероглифом», а другие иностранцы – «таинственным сфинксом». В другом случае, в выборе фаворитов собственно, Екатерина искала немногого, и в этом случае Потёмкин опять-таки был счастливым сочетанием этого немногого со многим, и оттого Екатерина любила его больше всех и постояннее всех. «Немногое» это сама Екатерина определяла так: избранник её чувства должен быть только – «верен, скромен, привязан и благодарен до крайности» («Русс. Арх.», 1864, стр. 570). Но, в последнем случае, даже этому «немногому» не всегда отвечали некоторые из её избранников, и в числе таковых едва ли не самым резким подтверждением недостатка чутья в Екатерине при выборе личных любимцев служил предпоследний из всех её фаворитов – Дмитриев-Мамонов.

Знаменитый князь Щербатов, историк, которого, по справедливости, можно назвать Тацитом века Екатерины, хотя его и упрекают в том, будто он писал свою историю не «sine ira et studio»[21]21
  «sine ira et studio» – латинская фраза, которая переводится как «без гнева и пристрастия», или как «без ненависти и усердия». Фраза впервые прозвучала в труде древнеримского историка Тацита «Анналы»


[Закрыть], как римский Тацит, a «cum ira et studio»[22]22
  «cum ira et studio» – «с гневом и пристрастием».


[Закрыть], и упрекают едва ли не по тому, что его не любила Екатерина за его строгий приговор над современниками, – Щербатов следующими немногими штрихами характеризует любимцев этой государыни и в том числе Дмитриева-Мамонова: «Каждый любимец, хотя и коротко их время было, каким-нибудь пороком, за взятые миллионы, одолжил Pocсию (кроме Васильчикова, который ни худа, ни добра не сделал). Зорич ввел в обычай непомерно великую игру; Потёмкин – властолюбие, пышность, подобострастие ко всем своим хотениям, обжорливость и, следственно, роскошь в столе, лесть, сребролюбие, захватчивость и, можно сказать, все другие знаемые в свете пороки, которыми или сам преисполнен или преисполняет окружающих его, и тако далее в империи. Завадовский ввел в чины подлых малороссиян; Корсаков приумножил бесстыдство любострастия в женах; Ланской жестокосердие поставил быть в чести; Ермолов не успел сделать ничего; а Мамонов вводил деспотичество в раздаяние чинов и пристрастие к своим родственникам» («О повреждении нравов в России», «Русская Старина», 1871, III, 678). Отзыв, действительно, жестокий, но нельзя сказать, чтобы несправедливый. Надо заметить при том, что это написано Щербатовым как раз в то время, когда Дмитриев-Мамонов был в полной силе, и потому неумолимый историк говорит о нем в настоящем времени: «Мамонов вводит деспотичество»… Насколько прав был князь Щербатов и насколько его ira и studium в такой же мере служат исторической правде, как и Тацитовское «sine ira et studio» – читатель увидите из нижеследующего.

* * *

Дмитриев-Мамонов происходил от древнего рода русских бояр, хотя ни один из этого рода не выдавался особенно, как крупный политический деятель. Более заметною становится роль Дмитриевых-Мамоновых в царствование Петра I. Один из Дмитриевых-Мамоновых, генерал-аншеф Иван Ильич, состоял в тайном браке с царевной Прасковьей Ивановой, пятой дочерью царя Ивана Алексеевича, которая была ограниченного ума, очень не красива, худа и с самого детства хворала (Шубинский, «Письма леди Рондо», 170). Сама Екатерина, которая гордилась своими познаниями в русской истории и даже «удивлялась малому соображению князя Щербатова» (Храповицкий, изд. Барсукова), производила род Дмитриевых-Мамоновых от Владимира Мономаха. Так, Храповицкий говорит, что когда, в 1790 году, Александр Николаевич Зубов принес императрице сенатский» указ о том, чтобы Трегубову, дяде Зубова, дать титул князя, по происхождению его от кабардинских князей, государыня сказала: «Это дело примерное. Много таких, кои княжество потеряли, а другие и не имели, но происходят только от князей. Мамоновы происходят от Мономаха действительно» (там же, 326–327). Не придавая, конечно, этому обстоятельству никакого значения, потому что род Мамоновых мог и не мог происходить от Мономаха и это не помешало бы ему затереться в числе захудалых родов, вследствие ли дюжинности своих представителей или вследствие других причин, – мы не можем не придать значения другому обстоятельству, именно, что род Дмитриевых-Мамоновых, так или иначе, что называется, вертелся около двора. Один из Дмитриевых-Мамоновых, как мы видели, женат был на царевне. Другой Дмитриев-Мамонов, отец любимца Екатерины, по словам г. Бартенева, «с Елизаветинских времен служил в придворном ведомстве и мог содействовать успехам, как Потёмкина (который был ему сродни), так и другого родственника своего, славного Фон-Визина» («Русск. Арх.», 1867, стр. 596). Само собою разумеется, что сыну своему он тем более старался проложить ту же дорогу – и старания его не были напрасны: счастье не обошло его сына – на него упал луч исторического бессмертия; правда, то было рефлективное отражение луча бессмертия, подобно тому, как этот луч упал рефлективно на фонарь Диогена, на знаменитую дубинку Петра I, на историческую шляпу Наполеона I, однако и фонарь, и дубинка, и шляпа стали понятиями историческими…

Дмитриев-Мамонов, Александр Матвеевич – предмет нашего исторического очерка – родился 19-го сентября 1758 года. Следовательно, когда Екатерина вступала на престол, будущему её любимцу не было еще и четырех лет. Мать Дмитриева-Мамонова была Анна Ивановна из рода Боборыкиных. Когда Потёмкин был уже в зените своего величия, юный Дмитриев-Мамонов служил у него во флигель-адъютантах. Когда затем Потёмкин пожалован был званием фельдмаршала, то юного Дмитриева-Мамонова он взял к себе в генерал-адъютанты («Зап». Энгельгар., 39). Впрочем, во время беспрестанных поездок Потёмкина на юг, где он занимался устройством Новороссийского края, Дмитриев-Мамонов оставался в Петербурге и не мог не быть известен Екатерине. Так, уже в 1783 году императрица, в одном из писем к Потёмкину, между прочим, прибавляет: «Александр Дмитриев (Мамонов) тебе кланяется и ежедневно почти ходит осведомляться». Ясно, что у молодого генерал-адъютанта было хорошо развито придворное чутье – такт и случай довершили остальное.

Граф Сегюр в своих записках обстоятельно рассказывает о мгновенном возвышении Дмитриева-Мамонова. Это было в 1786 году. До этого времени «в случае» находился молодой Ермолов, который, по замечанию князя Щербатова, «не успел сделать ничего», хотя и желал сделать много, а именно – свергнуть Потёмкина с высоты его власти. К удивлению всего двора, – говорит Сегюр, – Ермолов начал интриговать против Потёмкина и вредить ему. Крымский хан Сагим-Гирей, оставляя свою власть, получил от императрицы обещание, что его вознаградят и дадут ежегодное жалованье. Неизвестно почему, но уплата этой пенсии была отложена. Хан, подозревая Потёмкина в утайке этих денег, написал жалобу и, чтобы она вернее дошла к государыне, обратился к любимцу её Ермолову, который воспользовался этим случаем, чтобы возбудить государыню против Потёмкина. Он думал, что успеет свергнуть его. Все, недовольные высокомерным князем, присоединились к Ермолову. Скоро императрицу обступили с жалобами на дурное управление Потёмкина и даже обвиняли его в краже. Императрицу это чрезвычайно встревожило. Гордый и смелый Потёмкин, вместо того, чтобы истолковать свое поведение, оправдаться, резко отвергал обвинения, отвечал холодно и даже отмалчивался. Наконец, он не только сделался невнимательным к своей повелительнице, но даже выехал из Царского в Петербург, где проводил дни у Нарышкина, самого веселого русского боярина XVШ века, и, казалось, только и думал, как бы веселиться и развлекаться. Негодование государыни было очень заметно. Казалось, Ермолов всё более успевал снискивать её доверие. Двор, удивленный этой переменой, как всегда, преклонялся перед восходящим светилом. Родные и друзья князя уже отчаивались и говорили, что он губит себя своею неуместною гордостью. Падение его, казалось, было неизбежно; все стали от него удаляться, даже иностранные министры. Фиц-Герберт, английский посланник, вел себя всех благороднее, хотя, собственно, и он рад был падению сановника, который в то время более держал сторону французов, чем англичан. «Что касается до меня, – замечает Сегюр, – то я нарочно стал чаще навещать его и оказывал ему свое внимание. Мы видались почти ежедневно, и я откровенно сказал ему, что он поступает неосторожно и во вред себе, раздражая императрицу и оскорбляя её гордость.