Текст книги "Чародеи и чародейки на Руси (сборник)"

«Кажется, надобно написать, – отвечал Гарновский, – чтоб предостеречь его светлость. Я думаю, что Завадовский не преминул снабдить копиями своих союзников. Да и вам не без намерения он показывал.

Это правда, что Завадовский предан графу (Румянцеву) и ведет с ним переписку; я это знаю. Однако же, Завадовский справедливый человек и честнее всех союзников своих; одного я боюсь, чтоб его светлость преждевременно сюда не приехал, Вот будут тогда злодеи иметь повод к разным толкам! Государыня, любя его и почитая честь его нераздельно с своею сопряженною, крайне сего боится; знаете ли, государыня уверяла меня, что князь, по получении позволения быть сюда, тотчас сюда будет, и хотела со мною об заклад биться, а я уверял, что князь, не устроив тамошних дел, не будет. Слава Богу, что сталося по-моему. Как государыня этому рада! Да и зачем князь был бы, не сделав какого нибудь славного дела?

– Расстроенное его светлости здоровье требует перемены климата, – возразил Гарновский, – а может быть, и состояние теперешних политических дел в Европе требует здесь присутствия его. Впрочем, наступает время вступления войск в зимние квартиры, – что там зимою делать?

– Правда, – отвечал Мамонов, – зимою можно приeхать, но не теперь. Если приедет теперь, то много себе повредит; князю некого здесь опасаться. Доколе я буду то, что теперь есть, никто противу князя ничего не посмеет, – я вам честью клянусь всем! Сначала господа новые советники затеяли было кое-что, но скоро им рот зажали; пусть князь ни о чем не тревожится. Что же касается до политических дел в Европе, то я оныя читаю: с этой стороны также нечего опасаться. Дай Бог князю только здоровья, станет его не на одни турецкие дела, только б не поспешил сюда приездом.

Через день после этого разговора Мамонов снова говорил Гарновскому о Потёмкине:

– Сегодня Завадовский сказал мне: из Вены получено известие что не явившийся в Севастопольскую гавань черноморского флота корабль приведен со всем экипажем в Цареград. Как завтра хотели докладывать о сем её императорскому величеству, то я уже сегодня предупредил государыню, которая не встревожилась сим известием и опасается только, чтоб князь, узнав об оном, не запечалился. Бога ради, напишите к Василию Степановичу, чтоб князю возвестил весть сию как можно осторожнее, и особливо уверили его светлость, что государыня не беспокоится этим («Рус. Стар.», III, 474, 476 – 478).

Эта нежная, чисто женская заботливость государыни о своем подданном, заботливость о том, чтоб не огорчить его тем, что должно еще более огорчить самое государыню, наконец, эта детская заботливость о нем же Мамонова – все это такие черты, которым нельзя не сочувствовать, как в Екатерине, так и в её любимце. Видно, что умели они ценить лучшую рабочую силу в государстве и гениальность этой силы. Только у Мамонова оценка эта была узка и небескорыстна. У него не могло быть другого такого сильного союзника, как Потёмкин. А другие сановники, конечно, не любили выскочку, хотя некоторые и льстили ему; но были и такие, которые положительно не выносили его. Так, Гарновский рассказывает, что Безбородко стал редко бывать у государыни с докладами, а если и бывал, то старался попасть тогда, когда там не было Мамонова; если же он встречал у императрицы её любимца, то тотчас же торопился уходить. Однажды Безбородко пришел к Екатерине в такое время после обеда, когда Мамонов обыкновенно бывал дома, и велел доложить о себе. Взойдя затем в кабинете и застав там Мамонова, «пришел он в такую робость, что. на чтение дел, о которых он хотел докладывать её императорскому величеству, и голосу не стало. Извиняясь болью в горле, просил он государыню, чтоб её императорское величество изволила прочесть сама принесенные им бумаги, которые он, оставя у её императорского величества, возвратился восвояси». Хотя, как мы видели выше, Мамонов написал на чайнике, подаренном Потёмкину: «plus unis par le coeur que par le sang», однако, Гарновский подозревает тут значительную долю корыстности. Так, в начале ноября этого же года, он пишет: «Крайняя ненависть Александра Матвеевича к графу и усиленные старания г-на Храповицкого понравиться первому заставляли опасаться, чтоб из сего не родилось чего-нибудь. Будучи очевидным свидетелем таковым обстоятельствами за две тысячи верст от вас отдаленным, неужели не имел я право пожелать вам добра преимущественнее пред прочими? (Это он говорит Попову). Одна минута строит и расстраивает. Вот причина, побудившая меня вступить на тот шаг, за который вы гневаться изволите. Я уверен, что Александр Матвеевич вас любит; но сорочка ближе кафтана; всякий заботится о себе самом, не помышляя о других, а особливо о находящихся в отсутствии. Впрочем, кроме Ивана Степановича (Рибопьера[29]29
  Иван Степанович Рибопьер (1750-1790), родом из Швейцарии, адъютант Потёмкина, убит при штурме Измаила. Отец графа А.И.Рибопьера.


[Закрыть]), поистине усердного вам человека, я ни с кем касательно вас не говорил. Александру Матвеевичу приятно чтение реляций (от Потёмкина), но еще приятнее гораздо дела Дубровицкие, и так нежны и его пр-ву напоминовения». Жажда корысти заставляет Мамонова увиваться и около Гарновского: ему хочется «всеусильно присовокупить» к своему Дубровицкому имению еще и лес – и вот он упрашивает его устроить это дельце через Попова. Но в то же время ему почему-то хочется перетянуть в Петербург и Рибопьера – впоследствии мы, впрочем, увидим, что через Рибопьера, собственно через «маханье» с княжною Щербатовой в доме Рибопьера, Мамонов и упал с своей высоты. В начале ноября Львов, о котором мы говорили выше, был дурно принят государынею и со слезами жаловался на это Мамонову, говоря, что он хотедл бы поступить в армию Потёмкина. Мамонов пользуется этим случаем, чтобы вместо Львова перетянуть в Казанский кирасирский полк своего друга, Рибопьера.

– Если сей перевод исполнится, – говорит он Гарновскому, – то не худо будет, если его светлость уведомит о сем сам государыню, а дабы не возымели подозрения, что тут кроется какая-нибудь интрига, то можете государыне донести, что Ивану Степановичу (Рибопьеру), по иностранству его к нашей службе не привыкшему, приличнее быть в полку, находящемся внутри России, нежели в таком, который находится теперь в походе. Весьма мне неприятно будет быть в Казанском кирасирском полку шефом, но надобно, чтоб и о сем его светлость сам писал к государыне, ибо касательно себя никогда я ее ни о чем не прошу. Признаться вам, что почти жить не могу без Ивана Степановича; да и для князя, можете быть, лучше бы было, если б Иван Степанович был здесь. Я ни с кем не могу так откровенно говорить, как с ним.

IV.

Из сопоставления между собою событий того времени, действующих лиц, интриг, крупных и мелких, из всей суммы данных, которые представляют нам официальные и частные свидетельства описываемой нами эпохи, нельзя не вывести заключения, что делами государства ворочали привычные руки, но что им не всегда доверялось, и при всем том такие временщики, как Мамонов, в общем государственном механизме являлись ничтожным винтом, которым привинчивались наименее нужные части механизма. Государственная машина работает неустанно, паровики при помощи невидимых кочегаров и машинистов сообщают машине усиленный ход – чудовище-паровоз идете шибко, повсюду слышен гул этого хода, и начальник движения ловко направляет ход чудовища. Казалось бы, лицам, близко стоящим около этого начальника, не мало должно быть дела; да и его не мало перепадаете на долю кочегаров и машинистов, в виде Потёмкиных, Румянцевых, Завадовских, Безбородко и т. д. А между тем, на долю винта остается одно пассивное давление Мамонов и Храповицкий заняты большею частью просмотром и перепискою комедий. 25-го октября Храповицкий записывает: «Вопрос мнения о пьесе («Расстроенная семья» – сочинение Екатерины). Мною переписанная послана к Мамонову, а обе черные приказано запечатать». Через месяц почти снова в дневнике Храповицкого появляется имя Мамонова, и опять рядом не с вопросами государственной важности, а с вопросами кабинетного развлечения. 18-го ноября значится: «После поправок А. М. Дмитриева-Мамонова приказано было переписать «Расстроенную семью», но, по приезде из дворца, прискакал ездовой и взял пьесу обратно, затем что не все еще по заметкам выправлено». У Гарновского же более выясняется придворно-общественная деятельность Мамонова. Князь Дашков, сын знаменитой Дашковой, президента Академии Наук, поссорился на бале с гвардейским офицером Иевлевым. Последний вызвал Дашкова на дуэль. Дашков заподозрил почему-то в этом деле Мамонова, которому, равно как и Потёмкину, хотелось будто бы погубить молодого Дашкова. Узнала об этом и княгиня. «Зная нрав сей статс-дамы (сообщает Гарновский Попову), легко вы себе вообразить можете положение её, в кое она приведена была, услышав происшествие cиe. Находясь в отчаянии, написала она к Александру Матвеевичу письмо, наполненное воплем, рыданием и мщением, изъяснив в оном, между прочим, и то, что для спасения жизни сыновния не пощадит она собственной своей, и готова сама биться с Иевлевым на шпагах, на поединке». Мамонов помирил противников, заставив Иевлева просить прощения у Дашкова, тем более, что императрица строго приказала не допускать дуэли.

Около этого же времени мы читаем у Гарновского такую заметку о Мамонове: «Двор (т. е. Екатерина) весьма скучает в ожидании от его светлости писем. Скучает также и Александр Матвеевич в ожидании известий об известном лесе» («Рус. Стар.», 1876. III, 431, 494 и др.).

В другом месте проницательный и остроумный Гарновский бросаете яркий свет на свойство тогдашних придворных интриг и на то, как Екатерина хорошо понимала всех и умела лавировать между партиями, заставляя работать и ту, и другую для общего дела. «Александр Матвеевич, – говорит он уже в марте 1788 года, – не теряет силы, да и партия (противная ему и Потёмкину) не ослабевает. Ярость первого против последних укрощается чинимыми от двора подарками, до коих первый великий охотник; двор же (т. е. Екатерина) не щадит оных потому, что сим средством содержит между обеими равновесие» (IV, 715). Гарновский не обходит молчанием самых, по-видимому, ничтожных мелочей, в которых выражались дрязги разных парий, силившихся переманить на свою сторону любимца Екатерины. Но эти мелочи стоили многого России, и оттого их обходить нельзя. Завадовский, ближе других интриганов-сановников стоявший к Мамонову, старается свести его с Безбородком, постоянно приглашает к себе на ужины; но Мамонов, пугаемый Рибопьером, не поддается на эту удочку. Раз Рибопьер отлучился в Кронштадте; воспользовавшись этим, Завадовский «вынудил» Мамонова дать ему обещание на этот коварный ужин. Возвращается Рибопьер и пугает Мамонова – от этого-де ужина добра не будет. «И в самом деле, – восклицаете напуганный Мамонов, – стараются меня помирить с графом Александром Андреевичем: – что князь будет обо мне думать!» Между тем, дела идут своим чередом. Хитрый Гарновский все подмечает и обо всем доносит Потёмкину чрез Попова. В начале 1788 г. он пишет, что дела идут старым порядком: «Граф Воронцов диктует. Граф Безбородко пишет и к подписанию подносит. Александр Матвеевич, будучи, впрочем, сильнее всех их, не входит ни в какие почти дела… Но шепотом говорят в городе, что г. Судиенков отправился к его светлости для того, чтоб склонить его светлость на удаление от двора Александра Матвеевича; к сему присовокупляют, что и государыня на cиe согласна». И тут же прибавляет: «Отправившийся в Малороссию гр. Завадовский украшен рогами, Львом Кирилловичем (Разумовским) его превосходительству поставленными»… Все это сообщалось, взвешивалось, соображалось для государства! Что в общей жизни государства вся эта мелочь имела не малое значение – это несомненно: невидимые мелкие пружинки приводили в движение крупные, а эти последние тем или иным давлением отражались на организме всего государства. Все это сквозит в каждой пометке Храповицкого, в каждом слове постоянно нашептывающего кому следует Гарновского. 6-го января у Храповицкого стоит пометка: «в 10 часу вечера прислана прибавка к комедии «Расстроенная семья»; тут описан, кажется, И. А. Глебов, под именем Услужникова, и приказано, чтобы актеры скорее вытвердили, а Ал. М. Дмитриев-Мамонов требовал копию с той прибавки». Значит, Глебову, генерал-прокурору, несдобровать. Под 11-е января у Храповицкого другая пометка: «А. Мамонов подарил мне цуг лошадей. Играли в городе первый раз «Расстроенную семью» с совершенным успехом. Ужинали у Александра Матвеевича». А у Гарновского по этому поводу такое нашептыванье; «Третьего дня исходатайствовал Александр Матвеевич г. Храповицкому в награждение 10 000 руб». Не подумайте, чтоб это награждение значило что-нибудь важное. Ни мало нет. Это сделано в досаду графу Александру Андреевичу, чтобы дать публике знать, будто бы Храповицкий делами ворочает. В самом же деле у Храповицкого нет никаких дел. Сам г. Храповицкий не мог довольно надивиться приобретенному награждению, не зная, за что оное воспоследовало» («За переписку комедии» – добавлено в примечании). Восходя выше по этой придворной лестнице, мы видим, как за придворной сценой, за занавесью всем ворочает одна сильная рука. В бумагах Храповицкого находятся собственноручные письма Екатерины, напечатанные ныне в «Русском Архиве», из которых письмо от 15-го января содержит такое распоряжение: «В Эрмитаже находятся фонари, кои выписаны для ложи Рафаелевой, но не поставлены, а отданы спрятать, о чем можете наведаться у тамошних камердинеров; из них возьмите шесть таких, кои не выбраны из уклажи, и отдайте их совсем увязанные, так чтобы их везти можно было, генералу-майору Дмитриеву-Мамонову, а Гваренгию прикажите на место тех выписать другие такие же» («Рус. Арх.», 1872, 2073).. И у Храповицкого в дневнике стоит на этот счете пометка.

Как ни прочно было положение Мамонова, но противные партии продолжали зондировать почву, основываясь на историческом опыте, что там, где в государственный принцип введен «случай» – все возможно. Оттого ловкий Гарновский сам сознается, что он постоянно лавирует между Сциллой и Харибдой. Он говорит, что одинаково «ласкает» и Мамонова, и врага его – Безбородко. «По приезде сюда ваших курьеров (пишет он Попову) являюсь я, избрав удобное время, прежде всех к графу Александру Андреевичу и напоминаю его сиятельству, что мне тако поступать от вас предписано, и таким же образом поступаю и у Александра Матвеевича. В противном случае был бы или тот, или другой в претензии. Реляции её имп. величеству подносятся руками Александра Матвеевича, но с соглашения графа Александра Андреевича»… Он следит за каждым шагом, за каждым словом Мамонова – и все это передает куда следует. «Александр Матвеевич (говорит он в конце января) не перестает продолжать своей к его светлости преданности. Боже избавь начать что-нибудь говорить в присутствии его против его светлости. Равномерно и двор доброжелательству от его светлости по-прежнему, в доказательство сему может служить препровождаемые при сем от её имп. величества тулуп в ящике, обшитом черною клеенкою, собственною её имп. вел-ва рукою на имя его светлости надписанном: «Князь, может быть, там пообносился». Гарновский не забывает сообщать и о размолвках, какие бывали иногда между Екатериной и Мамоновым. Так, 16-го февраля, он замечает, что «государыня, поразмолвясь с Ал. Матвеевичем, пролежала день в постели! Теперь опять всё ладно». А Храповицкий около этого времени отмечает: «Укладывал купленный у Фицгерберга серебряный сервиз, пожалованный А. М. Д. М – ву». У Гарновского есть сведения, указывающие отчасти на самый характер Мамонова. Нарочный Гарновского, подосланный к Валуеву, спрашивает между прочим: «Что слышно о графе-докладчике (Безбородко)?» – «Мамонов с ног его валит». «Так и валите с ног» (отвечает Валуев). Однако же, Мамонов не Ланской покойник. Дает он себя знать и другим. Жалко, граф предобрый человек»… Желая, чтобы лакомая жертва никоим образом не выскользнула из рук одной партии, Гарновский опутывает Мамонова, словно паук муху: он ему и винограду астраханского преподносит от Потёмкина, так что часть винограда попадает и к императрице, и льстит ему надеждой «сбыть с рук» графа Безбородко. Так, он с этою целью подсылает к Мамонову Рибопьера, почему-то особенно любимого фаворитом.

– Слава Богу, – льстиво говорит Рибопьер, – дела наши хорошо идут, князь тебя любит; Василий Степанович (Попов) тебе предан, ты их также любишь – одного нам недостает…

– А чего? – допытывается недогадливый временщик.

– Чтобы сбыть с рук нашего недоброхота (Безбородко), а на его место возвести…

– Трудно, – признается временщик: – однако же…

Но Рибопьер должен отправляться к войску: против него подведены мины с противной партии, потому что он – друг Мамонова и, по-видимому, умнее, дальновиднее его.

«Расставаясь с ним (жалуется Мамонов Гарновскому), плакал я, как ребенок. Желал бы быть с ним навсегда вместе, но по теперешним обстоятельствам нельзя сему никак помочь. Скажу вам то, что я скрыл и от самого Ивана Степановича (Рибопьера). Три недели тому назад, как государыня изволила мне сказать: «Рибопьеру пора ехать. Он имеет полк, а теперь военное время». Посудите, что после сего делать?»

«Из сего видно (замечает со своей стороны догадливый Гарновский), что двор, почитая Ивана Степановича за предводителя его пр-ва, отъездом его доволен. Вреден отъезд Ивана Степановича для нас потому, что для уловления его пр-ва расставлены сети. И cиe утверждать буду, кроме других примечаний, собственными же его пр-ва словами».

– Какой прекрасной цуг ямских лошадей у Петра Васильевича (Завадовского)! Знаете, он мне хотел его подарить, однако же, я не взял, хотя, впрочем, подобного цугу в городе нет».

«Итак (заключает Гарновский), нужно Ивана Степановича прислать сюда обратно».

Обращаясь к Храповицкому, ближе Гарновского стоявшему к главным действующим лицам данной эпохи, мы находим в его бумагах следующую записку, присланную к нему Екатериною 8-го февраля этого года (1788): «Александр Васильевич. Скажите батюшке духовному, что Александр Матвеевич у меня просит мощей в золотом кресте, который он посылает к своей матери. Мне помнится, что у меня в церкви есть образа многие с мощами; и чтоб он отобрал несколько частиц для того» («Рус. Арх.», 1866, стр. 70). Другое её же письмо к Храповицкому касается Мамонова только косвенно. Вот оно: «Stierneld (шведский путешественник, посетивший Петербург) пишет к Александру Матвеевичу, что к нему из дворца кто-то, когда он не был дома, приходил с тем, чтоб он сего вечера был в Эрмитаже, прося знать дать, когда ему приехать. Я думаю, что галиматью подобную составляют от ослышки слуг, и для того вас о сем извещаю, чтоб вы отнюдь не сегодня и не в такой час, когда я дома, но во время бытности моей у обедни, водили его посмотреть днем Эрмитажа и антресолей, как я вам сего утра приказывала при графе Брюсе». И вот, 1-го марта у Храповицкого отмечено: «показывал Эрмитаж Оперпельду, который, примечается, довольно ветрен». Собственно о Мамонове в это время у Храповицкого находим следующие известия: «Апреля 8. Изъяснялись по делу Михельсона (это – победитель Пугачева), и на его письмо к А. М. Д.-Мамонову сделаны отметки, что докладчик (Мамонов?) не может быть виноват, а межевая экспедиция не имела права входить в доклад за именным указом. Ясно, что Мамонова щадят, выгораживают. 2З-го апреля: «вечер проводили у А. М. Д.-Мамонова; там играли «Le flatteur et les flattes»; сия пьеса в одном акте сделана её в-м из басни «Le Corbeau et le Renard»[30]30
  «Le Corbeau et le Renard» – «Ворона и Лисица»


[Закрыть]. Отметка 4-го мая гораздо любопытнее этих: «Приказано отослать трость к А. М. Д.-Мамонову; он пожалован в генерал-адъютанты с чином генерал-поручика. Он верный друг, имею опыты его скромности (слова Екатерины). Мой ответ, что новые милости потщится он заслужить новыми заслугами. Je le crois. – Много бегал и потел»…

Положение Мамонова, следовательно, такое, что Гарновскому нечего бы бояться за него. А между тем, в это самое время Гарновский вот что сообщал Попову и Потёмкину: «Как в городе рассеялся слух, что фрейлина княжна Щербатова влюблена в Александра Матвеевича и сей взаимно будто бы ее любит, то о сем говорили Александру Матвеевичу многие, в том числе и граф Яков Александрович (Брюс?), советовавший его превосходительству поступать осторожнее. – Александр Матвеевич почитал таковые слухи за пустые и негодные выдумки. Между тем, княжна поехала на резиденцию в Царское Село. Вам известно, что в Царское Село берут только тех фрейлин, о которых бывают просьбы, а посему надобно думать, что кто-нибудь о княжне просил. Чуть ли не просила о сем Анна Степановна Протасова для сыграния какой-нибудь интриги. Сия особа крайне ненавидит Александра Матвеевича, так как и сей ее. Его превосходительство, кроме других, сказывал и мне, что государыня почитает Анну Степановну за шутиху. Как бы то ни было, Анна Степановна играет свои роли порядочно, и делают ей многие молодые люди кур, из коих лучше других принимается Кочубей. Кур делать немолодой невесте, значит, как я думаю, не что иное, как иметь её в потребном случае протекцию».

И прозорливый Гарновский, кажется, не ошибался. Отношения княжны Щербатовой к Мамонову оказались впоследствии, что называется, роковыми для временщика и погубили его, конечно, с точки зрения Мамонова и его современников.

V.

Княжна Щербатова, Дарья, дочь князя Федора Щербатова, в качестве сироты, по протекции Потёмкина, взята была ко двору и жила на половине фрейлин. В «Русском Архиве» напечатано очень интересное письмо её тетки, княжны Дарьи Черкасской-Бекович, которым она просит Потёмкина принять её племянницу-сиротку под свое покровительство. Вот это письмо, с соблюдением великосветской орфографии княжны Черкасской: «Светлейшей князь! Милостивый государь! Известное ваше человеколюбие ко всем несчастным подала смелость и мне прибегнуть с моею просьбою о племяннице моей княжне Щербатовой; подайте руку помощи в её несчастном положении. Мать её, а моя сестра выдана была за князя Щербатова, которая, по прошествии некоторого времени, претерпев многие мученья от оного мужа своего, наконец была согнана со двора и принуждена возвратиться в дом отцовский, где и умерла, оставя по себе малолетнею сию дочь. По кончине сестры моей, корыстолюбивые виды побудили князя Щербатова требовать, чтоб племянница моя, а его дочь, отдана была ему на воспитание, что и принудило отца моего утруждать всемилостивейшую государыню с занесением о всех подробностей, вследствие чего тогда и соизволила указать отдать отцу моему на воспитание. Но приключившаяся ему кончина и перемена моего положения побуждает просить вашего покровительства, чтоб ей жить во дворце под смотрением госпожи Мальтицовой, чем вы составите её счастие, и мое благоденствие»… и т. д. «всепокорная услуживица княжна Дарья Черкасская» («Рус. Арх.», 1865, ст. 707).

Как видно, «госпожа Мальтицова» (баронеса Мальтиц) не усмотрела… Это та самая Мальтиц, гофмейстерина, которая просила Екатерину отпускать ей по 100 р. на день для фрейлинского стола и о которой императрица выразилась по этому поводу: «она хочет то красть сама, что крали повара» (Храпов., 210 – 211). Понятно, что ей некогда было смотреть за княжной Щербатовой. И вот, уже 28-го февраля 1787 г. у Храповицкого записано: «Открыта интрига Щербатовой с Фиц-Гербертом», английским министром при русском дворе. Вероятно, это и была та же интрижка, о которой упоминает и Сегюр, говоря, что Фиц-Герберт влюблен и т. д.

Как бы то ни было, но через год после этого у прекрасной княжны началось, как тогда говорили, «махание» с Мамоновым, который делал ей «кур» тайно от императрицы. Но об этом после. А теперь проследим дальнейшую деятельность Мамонова, отношения к нему императрицы и других придворных и государственных деятелей, а равно остальные перипетии придворных интриг, так сказать, «Мамоновского цикла».

Под 26-м мая у Храповицкого записано: «Вчера в вечеру А. М. Д.-Мамонов получил уведомление от графа Кобенцеля, что пожалован графом Римской империи. Изъясняясь с гр. Безбородко, заготовил я указ о дозволении принять cиe достоинство и, послав с Захаром, получил подписанный». Гарновский тоже сообщает об этом Потёмкину и прибавляет от себя: «Таким образом, май доставил почестей добрый пай Александру Матвеевичу.» Говорит также об ужине, бывшем по этому случаю у Мамонова, и о том, что на ужине присутствовала императрица и что «пред ужином представлена была в комнатах его же сиятельства (Мамонова) комедия французская».

Заметно, что Екатерина сама старалась приучить Мамонова к государственной деятельности. Так, 2-го июня, Храповицкий отмечает, что по поводу начавшейся шведской войны н назначения командиром войск в Финляндии Михельсона, «отдал я о сем записку Н. И. Салтыкову, а надобно было отдать графу А. М. Д. Мамонову. С нетерпением сказано (императрицею): «О, mon Dieu! vous m’avez derangé toute l’affaire!»[31]31
  О, mon Dieu! vous m’avez derangé toute l’affaire! – О, мой Бог! вы меня обеспокоили за исход всего дела! (фр.).


[Закрыть] А 21-го дня Екатерина высказалась еще определеннее: «Приметна досада (на шведские дела). «Надобно быть Фабием, а руки чешутся, чтоб побить шведа».[32]32
  Имеется ввиду древнеримский полководец Фабий, за свою неторопливость прозванный Кунктатором, т. е. Медлителем.


[Закрыть] Замечания, по сим обстоятельствам сделанные, носил к А. М. Д.-Мамонову. «Он разумен и будет присутствовать в совете, чтоб иметь там свой глаз».

По-видимому, замечает это усиление Мамонова и противная Потёмкину партия и силится опутать своими сетями любимца государыни. Гарновский говорит, что австрийский император, будучи чем-то недоволен на Потёмкина, хочет ближе сойтись с Румянцевым и Безбородком. «Граф Александр Матвеевич не хочет сему верить, но надобно, чтоб он верил. Он не хотел и тому верить, что прошедшей зимы граф Брюс и Завадовский его для того часто на ужин звали, чтоб после попойки воспользоваться слабостью его; но теперь этому верит, выслушав неоспоримые мои доказательства. Кто поверит, что Завадовский, ничего хмельного не пьющий, напивался допьяна? Неужели из преданности к графу Александру Матвеевичу?»

Нельзя не обратить при этом внимания на одно обстоятельство, которое очень важно в деле оценки Мамонова, как лица исторического. Вся жизнь Екатерины доказывает, что, нося в себе самой крупные дарования, она преклонялась, иногда неохотно, перед этой силой в других, как, напр., в Суворове, в Бибикове, Румянцеве и других, которые ей лично были неприятны. Крупную силу она вполне ценила в Потёмкине.

Она сама признавалась, что не любит «мелкостей» – дюжинности, а во всем предпочитает «большие предприятия». Кажется, сколько мы можем догадываться, она чувствовала «мелкость», дюжинность Мамонова, и это было ей горько, хотя она сама себе не сознавалась в этом. Но это проскальзывало помимо её воли – во вспышке, в невольно брошенном слове. Так, напр., она велела изготовить энергичные приказы командирам флота с непременным требованием «побить шведов». На другой день зашла об этом речь. «Тут (говорит Храповицкий) Александр Матвеевич заметил, чтоб не говорить решительно, ибо, может быть, и второе сражение Грейга не успешнее будет. Cиe с неудовольствием принято. «Я не люблю мелкостей, но большие предприятия» по таким предписаниям сражаться не будут». Сегодня, однако ж, носил опять переправленный указ, который, при повторении вчерашней мысли, подписан. – Сказывал я тут же еще о замечании графа Александра Матвеевича по письму к Криднеру, заготовленному, pour ne pas approuver le chaleur qu’il, a montré dans les explications avec Bernsdorf,[33]33
  «Pour ne pas approuver le chaleur qu’il, a montré dans les explications avec Bernsdorf» – для того, чтобы не утвердить теплоты, которой он показал в объяснениях с Бернсдорфом.


[Закрыть] потому что и граф Разумовской жаром тем с датчанами успеха не получил. Вдруг огорчились совершенно, сказав: «как привязываться к словам!» Почти сквозь слезы говорили и, поставил le zèle[34]34
  le zèle – рвение (фр.).


[Закрыть], подписали; потом, оборотясь на вчерашнюю поправку, уверяли, что фон Дезин ничего не сделает, имея нерешительное повеление. «Наши люди не таковы». – При всем том, Екатерина, кажется, не теряла надежды, что из Мамонова может выйти и государственный деятель, и полководец. Так, когда начали в Петербурге опасаться, что шведы могут взять столицу, Екатерина сказала со слезами:

– Если разобьют стоящие в Финляндии войска, то, составя из резервного корпуса карре, сама пойду!

И действительно, она приказала составить резервный корпус и командиром его назначила – Мамонова… («Рус. Стар.», 1876, V, 221).

Неимоверно быстрое повышение Мамонова, расточаемая ему повсюду лесть, сбиванье с толку то одною, то другою партиею и нескончаемые интриги делают то, что владычествует не Мамонов, а другие: «граф же наш (говорит о фаворите Гарновский), самолюбием ослепленный, не видит сего». Мало того – он начинает скучать своим положением; оно не по нём; оно слишком высоко и слишком широко для не особенно глубокой натуры. «Скучно, – говорит он: – нет долго здесь быть нельзя»… (там же, 26). Да, это правда – не такие тут люди нужны. Сердце Мамонова, как видно, более лежало к французским комедиям и к таким людям, с которыми можно было бы весело поболтать. Так, по свидетельству Гарновского, Мамонов более «жалует забавного нрава людей, умеющих складно пороть чуху, кстати и некстати», и таким он называете известного Архарова, очень полюбившегося временщику («Рус. Стар.», 1876, II, 244). Кроме того, по свидетельству же Гарновского, Мамонов «крайне любите собственные свои дела: прочтя бумаги о несчастии с флотом случившемся, тотчас спросил меня (говорит Гарновский): «Не пишет ли к вам Василий Степанович о бумагах Дубровецких?» (там же, 265). А между тем, человек этот имел страшную власть и буквально мог заправлять государственными делами с полною неограниченностью. Он был сильнее всех своих предшественников, он мог делать всё, что хотел и как умел: но он и не хотел, и не умел. Никто из прежних любимцев, даже Потёмкин, не мог поколебать доверия к Безбородке; а он поколебал. Чтобы судить, до какой степени Екатерина снисходила к своему баловню, – достаточно прочесть его разговор с нею по поводу дела о награде капрала Ломана и Исаева[35]35
  Двор (Екатерина), желая еще в прошлом году очистить капралу Зайцову вахмистрское, в кавалергардском корпусе, место, предполагал оного корпуса капралов Ломана и Исаева отставить; но неумеренность просимого ими при отставке награждения произвела в решении дела сего остановку. Александр Матвеевич (Мамонов), убеждаем будучи между тем неотступною их просьбою, возобновил на прошедшей неделе дело их при дворе, с тем, чтоб их отставили с выгодами, хотя не с такими, каковых они просили. (Записки Гарновского).


[Закрыть]. Чтобы покончить с этим делом, Екатерина сказала:

– Я отдам дело cиe графу Александру Андреевичу (Безбородко), чтоб он выправился, как подобные им награждались.

– Как! кому? – спросил Мамонов. – Только и людей на свете! Я вам сказывал уже сто раз и теперь подтверждаю, что я с Безбородкою не только никакого дела иметь, но я говорить не хочу. Нет смешнее, как отдавать человеку дела, рассмотрению его не принадлежащие. Не угодно ли вам, надев на него шишак и нарядив в кавалергардское платье, пожаловать его шефом сего корпуса? Очень кстати. Однако же, и в то время я ему кланяться не намерен. Я знаю, кто я таков, а он – такой-сякой (ругательства, которых даже Гарновский, очень свободный на язык, повторять не решается). Я лучше пойду в отставку.