Текст книги "Чародеи и чародейки на Руси (сборник)"

У Храповицкого 18-го июня записано: «Изготовлена была русская cosa rага[44]44
  Cosa rага – редкостная вещь (итал.). Название популярной в то время итальянской оперы Мартини.


[Закрыть]; отказали. С утра не веселы… Слезы. Зотов сказал мне, что паренька отпускают и он женится на кн. Дарье Фед. Щербатовой. После обеда и во весь вечер была одна только Анна Никитишна Нарышкина.

На следующий день Храповицкий отмечает, как будто бы в эти дни ничего не произошло, и Екатерина по-прежнему спокойно занята государственными делами: «Собственноручное письмо к кн. Потёмкину-Таврическому: «Мой друг! До утверждения границы не разорять крепостного укрепления Очакова, нужно для закрытия Лимана и для оснастки наших кораблей»… И тут же прибавка у Храповицкого: «Захар подозревает караульного секунд-ротмистра Пл. Ал. Зубова и что дело идет через Анну Никитишну, которая и сегодня была с «3-х часов после обеда. В вечеру гуляли в саду».

Но вот 20-го июня сама императрица открывает свою тайну Храповицкому. «Сама со мною начать изволила: – «Слышал ли здешнюю историю?» – Слышал. – Не быв в короткой связи, и примечая, что месяцев 8 от всех отдалялся, стали подозревать, как завел свою карету. Да, придворная непокойна! C'etait toujours une oppression de poitrine… Сам на сих днях проговорился, что совесть мучает. C’est son amour, c’est sa duplicity qui l'etoufoit. Но когда не мог себя преодолеть, зачем не сказать откровенно? Год как влюблен. Буде бы сказал зимой, то полгода бы прежде сделалось то, что третьего дня. Нельзя вообразить, сколько я терпела». – «Всем на диво ваше величество изволили cиe кончить» (это ей Храповицкий). – «Бог с ними! Пусть будут счастливы. Я простила их и дозволила жениться. Ils devient étrе en extase, mais au contraire ils pleurent. Тут еще замешивается и ревность. Он больше недели беспрестанно за мною примечает, на кого гляжу, с кем говорю? Cela est etrange. Сперва, ты помнишь, имел до всего охоту et une grande faeilitc, а теперь мешается в речах, все ему скучно и все болит грудь. Мне князь зимой еще говорил: Матушка, плюнь на него, и намекал на княжну Щербатову, но я виновата, я сама его пред князем оправдать старалась».

Как это просто, семейственно! Тут же императрица приказываешь Храповицкому заготовить указ о пожаловании Мамонову деревень с 2250 душ крестьян. Затем приписано в дневнике: «Пред вечерним выходом сама её величество изволила обручить графа и княжну; они, стоя на коленях, просили прощения, и прощены…

На следующий день (21-го июня) в дневнике Храповицкого значится: «Сама мне сказывать изволила о обручении. Продолжали речь о его duplicité.[45]45
  Двуличии (итал.).


[Закрыть] «Все его бранят. Представь сам, что бы ты сделал? On ne saurait repondre du premier moment. Нет, я давно уже себя к тому приготовила». Дальше дневник гласит: «Зубов сидел, через верх проведенный, после обеда, с Анной Никитишной; а к вечеру один до 11-ти часов».

22-го июня: «Указы о деревнях и о 100,000 положил на стол». Это – подарок отпускаемому фавориту. Дальше: «Зубов за малым столом и начал по вечерам ходить через верх».

23-го июня – новые, в высшей степени любопытные подробности. Храповицкий становится разговорчив в своем дневнике, потому что – событие крупное, да и сама императрица разговорчива с ним. «Подписали (пишет он) указы о деревнях и 100 т. из кабинета. Я носил. Он признателен, не находит слов к изъяснению благодарности, говорил сквозь слезы. Сама мне сказывать изволила: «Он пришел в понедельник (18 июня), стал жаловаться на холодность мою, и начал браниться. Я отвечала, что сам он не знает, каково мне с сентября месяца и сколько я терпела. Просил совета, что делать? Советов моих давно не слушаешь, а как отойти – подумаю. Потом послала к нему записку pour une retraite brillante: il m’est venue l’id£e du mariage avec la fille du comte de Brusse. Анна Никитишна здесь; Брюс будет дежурный, я дозволила ему привесть дочь; ей 13 лет, mais elle est déja forintfe, je sais cela. Вдруг отвечает дрожащей рукой, что он с год как влюблен в Щербатову и полгода как дал слово жениться. Jujez de moment. Послала за Анной Никитишной. Он пришел. Дозволила, досадуя, зачем ранее не решился. Il m’aurait epargné bien des désagrements; но Анна Никитишна его разругала. Он заведен. Права ли я?»

И тут же прибавка у Храповицкого: «Потребовали перстни и из кабинета 10 т. рублей». После увидим – на какое употребление.

24-го июня записано: «Сказывали, что вчера после обеда приходил со слезами благодарить. «Свадьбу хотела сделать в понедельник, чтоб не много людей было. Нет, в воскресенье – il est presse, ainsi d'aujourd'hui en huit». Затем Храповицкий пояснят, что он сделал с теми деньгами, что вынес из кабинета: «Десять тысяч я положил за подушку на диване. Отданы Зубову и перстень с портретом, а другой в 1000 р. он подарил Захару».

Затем 29-го июня Храповицкий отмечает: «Чрез меня отправлено князю письмо о комнатных обстоятельствах. Боборыкин приехал, и сказывал, что мать и отец затрепетали… Боборыкин – родственник Мамоновых; отец и мать отставленного фаворита «затрепетали», узнав новость о сыне.

Наконец, 1-го июля: «В 3 м часу вечера невесту нарядили и благословили образом, после чего пошли в церковь одни званые». 2-го июля: «Сказывать изволила, что Мамонов вчера был в вечеру без Анны Никитишны и не знал, что говорить… Когда они поедут? Зайцев сказывал, что сегодня в ночь. По возврате с вечернего гулянья в 10-м часу оставалась Анна Никитишна. Мамонов приходил прощаться и в полночь в путь отправился».

Этот краткий конспект, этот остов драмы, хотя набросанной небрежно, кое-как, второпях, однако, мастерски рисующий трагичность положения действующих лиц и освещающий симпатичным светом главное действующее лицо – Екатерину, в царственном величии которой проглядывает такая теплая, искренняя, всё искупающая женственность, – остов этот, повторяем, станет полною драмою, когда пополнится личными и живыми, так сказать, монологами другого действующего лица – самого Мамонова. Монологами этими являются его письма к императрице, тоже полученные нами от С. Н. Шубинского и нигде доселе не напечатанные.

Когда Екатерина предложила ему жениться на 13-летней девочке, «богатейшей в империи наследнице», и когда он увидел, что дилемма жизни задана и из неё нет выхода, он, воротившись домой, написал следующее отчаянное письмо, – письмо, бессвязность которого доказывает всю потерянность воли и смелости в человеке, еще недавно столь дерзком и самоуверенном. «У меня руки дрожат и я как вам и уже писал один, не имея кроме вас здесь никого. Вижу теперь всё и признаюсь вам с моей стороны должен во всем, меня бы Бог наказал есть ли бы не поступил искренно. Состояние мое и моей семьи вам известно, мы бедны, но не польщусь на богатство и одолженным кроме вас не только Брюсу, никому не намерен быть. Есть ли вы желаете основать мою жизнь, позвольте мне жениться на фрейлине княжне Щербатовой, которую мне Риб. и многие хвалили, она меня попрекать богатством не будет, а я не буду распутную жизнь вести и стану жить вместе с моими родителями. Бог судья тем, которые нас до сего довели. Уверять вас нечего, что все останется скрытно, вы меня довольно знаете. Целую ваши ручки и ножки и сам не вижу, что пишу» (№ 20).

Это именно то письмо, о котором сама императрица говорила Храповицкому, что написано «дрожащей рукой». После этого, как нам уже известно, у них было личное объяснение и Нарышкина его «разругала».

На другой день он вновь пишет императрице и просит не губить его: «Я верно не забуду завтрашний (т.-е. вчерашний) день, если б сто лет жил, что я претерпел, того изъяснить не в состоянии. Уведомьте матушка ради Бога, здоровы ли вы и как проводили ночь, я часа конечно не уснул, то жар, то лихорадку чувствовал и такие спазмы были, что почти дышать не мог. Сказанное мне два раза, что вы уже не чувствуете. того ко мне что прежде, такожде и приглашение жениться решило мне открыть вам вчерашнее. Бог один ведает, в каком я теперь положении и сколь приемлемое участие вами в несчастных обстоятельствах моих преисполнили сердце мое вечною к вам благодарностью, теперь посреди всех мучениев, которые терплю, утешением величайшим мне служить то, что не имею от вас теперь ни единой мысли тайной, а как меня cie прежде терзало, вас самих поставляю свидетелем. С теперешнего времени о судьбе своей уже не забочусь, все готов сделать, что вам угодно, и пробыть на теперешней ноге сколько вы заблагорассудите, шагу конечно без ведома вашего и дозволения не сделаю. Сохраните мне ту милость и доверенность, которую я по всем моим к вам чувствам осмелюсь сказать заслуживаю» (№ 24).

Поздно!

Судя по следующему письму (№ 26), Екатерина ему отвечала милостиво, но не так, однако, как бы он желал. «Письмо ваше (пишет он в этом третьем своем послании) хотя и не совсем соответствует той искренности, которой я от вас как милости просил, но преисполнен благодарностью за обнадеживание продолжать мне те, которые я три года от вас видел. Yous me souhaites d’etre lieureux; je ne puis l’etre parfaitement a l’avenir, je m’en rapporte a vous, je l’ai dis plusieurs fois que je dois m’attendre a une foule de desagremens et d’humiliations. Il me reste seulement a remettre mon sort entre les mains de celle qui s’y est interressée jusqu’a present ainsi qu’a celui de mes parents, pour qui vous connaisses asses mon tendre attachement. Ne vous attendes jamais a une scene chesagreable de та part, devrais-je mourir, je resterai maintenant tranquille. Терпеливо сносить буду всё, даже презрение тех людей, которые оного от всех заслужили, а вас не прогневлю и никакой, конечно, неприятности не сделаю. Как и чем бы не угодно вам судьбу мою решить, накажи меня Бог, если не останусь навек не по наружности, а душевно вам преданной человек. Je baise la plus puissante et la plus joli main du monde que je ne crains pas, parce que le coeur a qui elle obeit jusqu’a l’heure qu’il est, n’a jamais rendu malheureux personne»[46]46
  Я целую самую могучую и самую красивую руку в мире, но я её не боюсь, потому что сердце, которое ею руководит до сего времени, ещё никогда не сделало несчастным человека.


[Закрыть].

Поздняя лесть!

Видя, что ничто не помогает, он просит уже об одном только – скорее решить его участь. «Для своего спокойствия, матушка, и для моего (пишет он в письме 30) сделайте мне ту милость, чтоб скорее решить судьбу мою и скажите по честности точное свое намерение; вы уже мне дали чувствовать, что настоящей любви ко мне теперь не имеете, я собою вам уже никакой тягости не сделаю и одна минута решит судьбу мою, семьи нашей и всех моих ближних. Накажи меня сейчас, Бог, если не только я, но все они не умрут вам душою преданными. Он же и в том свидетель, что я как на лицо и никого у себя здесь кроме, может быть, сильных злодеев не имею. Вы всегда твердили мне, знай одное меня, вы говорили по справедливости и, ни на что не смотря, я сему и следовал. Справедливость сию узнаете вы, может быть, уже тогда, как меня здесь не будет. Если прямо мне скажете, какие меры в рассуждении меня намерены взять, я вам буду обязан навек. Vous penses trop noblement pour ignorer qu’il servit inutile et petit a un souverain d’user d’artifice envers son sujet, il est, croyez moi, peut-etre le plus attache que vous ayez. Excuses je vous prie le desordre qui regne dans ma lettre, mon etat ne peut se pleindre. Je suis, Dieu m’est temoin, seulement vis-a-vis de moi et mon sort qui comme vous me l’aves assuré ne pouvait que vous interesser a jamais; je le remets en vos mains. Vous aves en la. generosite de pardonner a vos ennemis que ne dois je pas apres cela attendre de vous».

Наконец, Гарновский, со свойственным ему мастерством, воссоздаёт полную картину события, для нас, по-видимому, ничтожного, но в свое время имевшего не малое государственное значение.

Вот что он пишет от 21-го июня Попову для доклада Потёмкину: «Accidit in puncto quod non speratur in anno. Мое пророчество сбылось. На сих днях последовала с гр. Александром Матвеевичем странная и ни под каким видом неожиданная перемена, о которой донесу вам собственными его словами.

– Вам известно, что, по причине расстроенного моего здоровья, я еще зимою просился в Москву. Меня уговорили здесь остаться и после всего того, что мне тогда из разных уст сказано было, я почитал себя от прежней моей должности уволенным. Отвращение мое к придворной жизни, которое происходило от болезненных припадков и грустью стесненного духа, усиливаясь во мне со дня на день, видно, наконец, наскучило. Я получил вот какое письмо.

«Оное французское письмо дал он мне прочесть и, сколько я помню, было следующего содержания: «Желая всегда тебе и фамилии твоей благодетельствовать и видя сколько ты теперь состоянием своим скучаешь, я намерена иначе счастие тебе устроить. Дочь графа Брюса составляет в России первейшую, богатейшую и знатнейшую партию. Женись на. ней. На будущей неделе гр. Брюс будет дежурным. Я велю, чтобы и дочь его с ним была. Анна Никитишна употребить все силы свои привести дело cиe к желаемому концу. Я буду помогать, а при том ты в службе остаться можешь».

«Как я прочитал cиe письмо (продолжает Гарновский), то граф возобновил речь свою тако: – Я с графом Брюсом и его фамилиею не хотел иметь дела. Открывшись во всем государыне, я просил её императорское величество, чтоб мне позволено было жениться на княжне Щербатовой, в которую полтора года я влюблен смертельно. Опросили ее, и она меня любит, чего я до тех пор не знал. Для государыни все сии происшествия неприятны, но что делать? Советовала мне жениться… да и князю я более не надобен, сколько я мог приметить из её речей; что же мне оставалось? В противном случае, может быть, я бы и никогда не открыл своей страсти или по крайней мере долго бы оною мучился. Дай Бог, чтобы это не потревожило князя. Просите его светлость (тут он заплакал), чтоб он был навсегда моим отцом. Мне нужны его милость и покровительство, ибо со временем мне, конечно, будут мстить. Напишите о сем и к Василию Степановичу (Попову), я не в состоянии писать, и попросите его, чтоб и он князя обо мне просил».

Искренно ли говорил Мамонов или нет – трудно решить; как бы то ни было, слова его несколько противоречат тому, что сама Екатерина говорила Храповицкому и что само собой ясно из всего хода интриги. Мамонов старается дать понять (конечно, для Потёмкина, которого он боялся, будучи его креатурой), что он тут не виноват, что им наскучили и удаляют его под благовидным предлогом; тогда как из всего видно, что Екатерина очень страдала, хотя, конечно, не долго, расставаясь со своим любимцем, и у неё, как говорит Гарновский, «слезы лились потоками».

«Сим кончилась, – продолжает Гарновский, – графская речь, которую всю едва он успел пересказать в сутки, потому безостановочному продолжению её мешали приходы частые Захара с записками, хождения графа к государыне, откуда он приходил либо притворно весело, либо задумчив, и посещения государыни.

«Теперь донесу я, что касательно сей истории сам знаю. По отъезде его светлости, все то здесь употреблено было, что только могло служить к увеселению графа, и силы его были несравненно превосходнее первых. По сим обстоятельствам не только я, но и никто не мог приметить, что я солгал перед его светлостью, когда пророчествовал, что графу долго тут быть нельзя. Государыня, по претерпении многих по сей части беспокойств, внутренне ее терзавших, решилась написать вышеописанное письмо, поутру 10-го числа сего месяца. После обеда двери у графа заперты были для всех. Государыня была у него более четырех часов. Слезы текли тут и потом в своих комнатах потоками. После сего была у графа Анна Никитишна. Но ничто не могло его склонить ни здесь остаться, ни на женитьбу с графинею Брюсовой.«17-е число препровождено в беспокойствиях и хотя отправление к его светлости и было готово, но мне оное отдано 18-го числа, в 10-м часу в вечеру. Может быть, граф ожидал обстоятельнейшего письма, нежели то, которое, не заключая в себе ничего до сей истории касающегося, препровождается теперь в письме его к его светлости, и граф отнюдь того не знает, что секретно отдано Николаю Ивановичу (сей дежурным, а граф Безбородко в городе), другое – для доставления к его светлости, которое и препровождается в письме его высокопревосходительством к его светлости. Николай Иванович (Салтыков) мне ничего об оном не сказывал, а я узнал о том от Захара. Не могу понять, отчего вдруг с свадьбою заторопились, ибо сего же числа, в 8-м часу по вечеру, был сговор в комнатах графских. При этом были государыня, Анна Никитишна и Николай Иванович. Для всех прочих двери были заперты. Государыня при сем случае желала добра новой паре таковыми изречениями, коих нельзя было слышать без слез. Надобно, впрочем, знать, что молодые, несмотря на милостивое к ним снисхождение, были в превеличайшей трусости, ибо обоим приключился обморок. Говорят, что свадьба будет в Петров день или после оного вскоре.

«Со вчерашнего дня государыня сделалась повеселее. С Зубовым, конногвардейским офицером, при гвардейских караулах здесь находящемся, обошлись весьма ласково. И хотя сей совсем не видной человек, но думают, что он ко двору взят будет, что говорить и Захар, по одним только догадкам, но прямо никто ничего не знает, будет ли что из господина Зубова.

«Государыня досадует, для чего граф не говорил ей прежде ничего о своей любви к княжне Щербатовой и зачем её целый год мучил.

«По именному указу Ивану Степановичу (Рибопьеру) велено быть сюда, и с сим нарочный к нему послан. Кажется, как будто бы всех подозревать будут, кто только был вхож к Александру Матвеевичу. Бог знает, что будет»… («Рус. Стар.», 1876, VII, 399–402). После сама Екатерина, когда Рибопьеру велено было явиться ко двору и он представился, говорила Храповицкому: «Рибопьер про то знал, и, быв позван ко мне, сделался бледен, как платок».

В начале июля, когда Мамонов с женою уже выехал из Петербурга, Гарновский, говоря о положении дел при дворе, заключает свои рассуждения: «Бог знает, что будет впереди. Зубов… не заменит того, что был граф Александр Матвеевич – это доказывают слезы, пролитые в день свадьбы». Затем он говорит, что Мамонов «свел знакомство с нынешнею женою письменно и питал оное до женитьбы письменно же, при чем употреблялись камер-лакеи; были, как открылись, у молодых и свидания»… Свидания эти происходили отчасти в саду, как на это намекает Екатерина в письме к Потёмкину, отчасти же и во дворце. «Руководствовала, – говорит Гарновский, – по сим делам Марья Васильевна Шкурина, которую, однако же, государыня, из уважения к заслугам отца её, простила. (404).

Так, выражаясь языком прежних историков и романистов, закатилась блестящая звезда временщика Дмитриева-Мамонова, – звезда, надо сказать, не настоящая, а падучая, то, что называется аэролитом; но – продолжая метафору – след её еще оставался на небе.

VIII.

Общее явление, что когда власть, сила и богатство ускользают из рук того, перед кем все ползали, то те именно, которые наиболее и наигаже ползали перед павшим, бросают его и даже топчут ногами – это явление повторилось и в данном случае. От Мамонова разом все отшатнулись, как от зачумленного. Сегюр с негодованием указывает на это обстоятельство. Едва состоялась свадьба Мамонова и княжны Щербатовой и «прежде чем молодые выехали из Царского Села, императрица возобновила свой веселый образ жизни (говорит Сегюр). Во дворце заметна была одна только перемена: придворные, pycские и иностранные, которые прежде каждый вечер толпились у Мамонова, совершенно его покинули, когда он впал в немилость. Так как и мне он не раз доказывал свое расположение, то я при этом случае счел долгом показать ему, что я это помню. Я пошел к нему, и в первый раз, во все наше знакомство, мне случилось быть с ним наедине. Императрица узнала об этом и, при всем дворе одобряя мой поступок, высказалась презрительно о подлости людей, удаляющихся от человека, которого еще недавно восхваляли и величали. Не должно ли, – замечает по этому случаю Сегюр, – снисходительно смотреть на некоторые недостатки этой женщины, которую де-Линь назвал Екатериною Великою, когда она выказывала столько гордости, доброты и великодушия?» («Зап.»; 366, 367).

Любопытно, как сама Екатерина сообщала об этом событии своему неизменному другу, Потёмкину. Сообщив сначала обо всех государственных делах своему «другу сердешному», она как бы мимоходом, точно в скобках, прибавляешь: «Граф Александр Матвеевич, женясь в воскресенье на княжне Щербатовой, отъехал в понедельник с своею супругою к своим родителям, и если тебе рассказать всё, что было и происходило чрез две недели, то ты скажешь, что он совершенно с ума сошел даже, да и друг его конфидент Рибопьер и тот говорит, что он аки сумасшедший и несообразное поведение, так что самые его ближние его не оправдывают» («Рус. Стар.», 1876, 29 – 30).

Это было писано 6-го июля – через три дня после выезда Мамоновых. 12-го августа Екатерина вновь, и опять вскользь, заговариваешь в своем письме к Потёмкину о прежнем. «О интриге, – говорит она, между прочим, – коя продолжалась целый год и кончилась свадьбою, уже упоминать нечего; я нарочно сберегла последние его письма о сей материи, где суд Божий кладет на людей, доведших его до того, и где он пишет, как в уме смешавшийся; да Бог с ним; жалею о том только, что не открылся ранее (там же, стр. 34).

Но это Потёмкин отвечает: «Матушка родная! Vous me nommes votre ami intime, c’est vrai dans toute l’etendu de terme: будь уверена, что тебе предан нелицемерно. Странным всем происшествиям я не дивлюсь, зная его лучше других, хотя и мало с ним бывал; mais par mа coutume d’aprecier les choses, je ne me suis jamais trompe en lui: c’est une melange d’indolence et d’egoisme. Par ce dernier il etoit Narcisse a l’outrance. Ne pensantqu’a lui, il exigait tout sans paier d’aucun retour; etant paresseux il oubliait tête les bienseances; n’importe que la chose n’a aucun prix, mais si-tot qu’ellelui plut, selon lui, elle doit avoir tout le prix du monde. Voila les droites е de le princesse Sczerbatof. Можно ли так глупо и столь странно себя показать всему свету? Как вещи открываются, тогда лучше следы видны; амуришка этот давний, я слышал прошлого году, что он из-за стола посылал ей фрукты, тотчас сметил, но не имея точных улик, не мог утверждать пред тобою, матушка. Однако ж, намекнул; мне жаль было тебя, кормилица, видеть, а паче несносны были его грубость и притворные болезни. Будьте уверены, что он наскучит с своею дульцинеею, и так уже тяжело ему было платить за неё долг тридцать тысяч, а он деньги очень жалует. Их шайка была наполнена фальши и сколько плели они разных притворств скрывать интригу. Ты, матушка, не мстительна, то я и советую без гнева отправить друга и ментора (Рибопьера?) хотя министром в Швейцарии; pourquoi le retenir ici avec sa femme qui est une execrable intrigante. Vous aves tres bien fait de l’espedier a Moscou, mais ne croyes pas, матушка, aux conjectures que vous faites: il n’y a rien de tout, pourquoi vous lui faites tant d’honneur?

«Я ему писал письмо коротенькое, но довольно сильное.

«Дай тебе Бог здоровья и спокойствия, которое столь нужно, а паче, чтобы иметь свежую голову для развязки столь многих хлопот» и т. д. («Рус. Арх.», 1865, 768 -770).

В другом письме он советует Екатерине поскорее выбросить из головы всю эту историю и успокоиться: «Матушка, всемилостивейшая государыня! (пишет он) всего нужнее ваш покой; а как он мне всего дороже, то я вам всегда говорил… намекал я вам и о склонности к Щербатовой, но вы о ней другое сказали; откроется со временем, как эта интрига шла. – Я у вас в милости, так что ни по каким обстоятельствам вреда себе не ожидаю, но пакостники мои неусыпны в злодействе, конечно, будут покушаться. Матушка родная, избавьте меня от досад: опричь спокойствия, нужно мне иметь свободную голову…» (там же, 770).

На это письмо императрица отвечает Потёмкину (14-го июля): «На второе письмо твое, полученное через Н. И. Салтыкова, я тебе скажу, что я все твои слова и что ты мне говорил зимою и весною, приводила на память, но признаюсь, что тут есть многое несообразное. Рибопьер о всем знал; он и брат его жены (Бибиков) сосватали. Говорил он или нет о сем чистосердечно, не ведаю; но помню, что ты мае однажды говорил, что Рибопьер тебе сказал, что друг его достоин быть выгнан от меня, чему я дивилась. Если ж зимою тебе открылись, для чего ты мне не сказывал тогда: много б огорчений излишних тем прекратилось…» Далее: «Я ни чей тиран никогда не была, и принуждения ненавижу…» Потом, лично успокаивая его, чтоб не боялся за себя, говорить: «Утешь ты меня, приласкай нас. У нас сердце доброе нрав весьма приятный, без злобы и коварства. Четыре правила имеем, кои сохранить старание будет, а именно: быть верен, скромен, привязан и благодарен до крайности» (этим она намекает и на Зубова, находя в нем искомыя качества) («Русск. Арх.», 1864, 568 – 570).

Не так отнеслись к этому событию и к виновнику его враги Мамонова – партия Безбородко, Завадовского и Воронцова. По их мнению, он был зол и глуп. Безбородко в письме к своему другу, С. Р. Воронцову, так характеризует бывшего фаворита, что называется, по горячим следам (9-го июля, через несколько дней после исчезновения придворной падучей звезды): «Происшедшую у нас перемену не описываю пространно, считая, что граф Александр Романович об ней вас извещает. Она, конечно, была нечаянная, ибо Мамонов всем столько уже утвердившимся казался, что, исключая князя Потёмкина, все предместники его не имели подобной ему власти и силы, кои употреблял он на зло, а не на добро людям. Ланской, конечно, не хорошего был характера, но в сравнении сего был сущий ангел. Он имел друзей, не усиливался слишком вредить ближнему, а многим старался помогать; а сей ни самим приятелям, никому ни в чем не хотел. Я не забочусь о том зле, которое он мне наделал лично; но жалею безмерно о пакостях, от него в делах происшедших, в едином намерении, чтоб только мне причинить досады. Государыня видела с нами, что Рибопьер, его искренний, продавал и его и нас пруссакам и что Келлер (прусский посол в Петербурге) чрез него действовал на изгнание нас из министерства. Расшифрованные депеши прусские служили нам самым лучшим аттестатом, что нас купить нельзя; они тем наполнены были, что мы и одних мыслей с государынею, а ей тут-то все брани и непристойности приписаны. Всё cиe перенесено было великодушно, а мы только были жертвою усердия своего и страдали за то, что нас не любил Мамонов. Свадьба его совершалась в воскресенье, 1-го июля, в присутствии немногих. Невеста убрана была по обычаю у государыни, но сама её величество на браке не присутствовала. Третьего дня ночью они уехали в подмосковную. Об нем записан указ об отпуске на год. Всем он твердил, что еще служить и делами править возвратится; но не так, кажется, расстался. Здесь умел он уверить всю публику, что он все сам распоряжает; а я божуся, что он, кроме пакостей, ничего не делал; а я тот же труд, с тою только разностью, что без всякой благодарности и уважения, исправлял, перенося то для блага отечества в дурном его положении и имея твердое намерение, конча хлопоты настояния, на себя употребить остаток времени своего. Вице-канцлер доказал при сем, что он презлой скот: искал вкрасться в милость сего бывшего фаворита, жалуясь на меня, а иногда успевал; но то беда, что когда за руль брался, худо правил, и надобно было всегда ко мне обращаться. Он забывал, что он, по слову покойного Верженя, был «une têtе de paille» (голова из соломы). Верьте, что Вяземский, который на нас зол, не делал подобных исканий, как сей глупый человек. Переменою поражен он был один, можно сказать, изо всего города, который вообще не хвалами превозносит уехавшего. О вступившем на место его сказать ничего нельзя. Он мальчик почти. Поведения пристойного, ума недалекого, и я не думаю, чтоб был долговечен на своем месте. Но меня cиe не интересует» («Рус. Арх.», 1876, т. I).

Впрочем, и сам Мамонов был не лучшего мнения о своих врагах и платил им едва ли не более ценною монетою. Так, во время несогласий по поводу сношений с Пруссиею, когда Екатерина склонялась на сторону партии Безбородка и Воронцова, а Мамонов, поддерживая мнение Шувалова, не советовал употреблять резких выражений в сношениях с прусским двором, он при этом случае так охарактеризовал своих противников в разговоре с Гарновским: «Воронцов главная всему пружина, человек тот, которой во всех своих деяниях и предприятиях не имеет другой цели, кроме причинения вреда его светлости (Потёмкину), хотя бы cиe и с самою государства пагубою сопряжено было; человек, который дал императору (австрийскому) обет содержать здешний двор в таком расположении, чтоб мы всегда готовы были споспешествовать ему во всех его намерениях, хотя бы оныя пользе наших дел не всегда соответствовали; интересант, советник многих для Pocсии бесполезных коммерческих трактатов, от которых только он и товарищи его получили свои корысти и словом сказать, коварством преисполненной государственной злодей; Завадовский – первый ему друг и товарищ, потатчик, Маккиавели и исполнитель на бумаге умоначертаний Воронцовых. Безбородко – верховая лошадь Воронцова, человек, впрочем, добрый и полного понятия, но по связи своей опасный. Нет тайны в делах наших, которые бы не знали посол и вся канцелярия его; мудрено ли после сего, что дела наши в отношении к прочим державам европейским пришли до такого замешательства?» («Рус. Стар.», 1876, VI, 226).

Таков отзыв Мамонова о людях, которые правили государством, люди, которых партия Потёмкина называла «триумвиратом» и которые, отдавая должное Потёмкину, клеймили презрением собственно Мамонова, как ничтожество, называя его и злым, и глупым человеком.

Но, повторяем, след исчезнувшей за горизонтом Петербурга падучей звезды все еще оставался на придворном небе – Мамонова долго не могли забыть, и имя его не раз повторялось там, куда нога его не могла уже ступить. Так, в конце августа, когда Бибиков приехал ко двору с разными реляциями. Екатерина первым долгом спрашивает Храповицкого: «Не говорил ли ты с Бибиковым о свадьбе Мамонова?» – «Нет, не быв коротко знаком». В начале сентября, в письме к Потёмкину, императрица снова вспоминает о Мамонове: «О графе Мамонове слух носится, будто с отцом розно жить станет, и старики невесткою недовольны. На сих днях Марья Васильевна Шкурина отпросилась от двора и я ее отпустила; они, сказывают, ее пригласили жить с ними» («Рус. Стар.», 1876, IX, 37). У Храповицкого же под 12-го сентября записано: «О Мамонове (т.-е. говорили). Шкурина поехала. Ces deux commeres его уморят. Князь писал, что глупее и страннее сего дела он не знает». Это слова императрицы. Гарновский же говорит, что, когда Шкурина, перед отъездом к Мамоновым, испрашивала «а то разрешения императрицы, то последняя велела ей сказать через Соймонова: