Текст книги "Чародеи и чародейки на Руси (сборник)"

– Как! и вы тоже хотите, – говорил Потёмкин, – чтобы я склонился на постыдную уступку и стерпел обидную несправедливость, после всех моих заслуг? Говорите, что я себе врежу; я это знаю; но это ложно. Будьте покойны – не мальчишке свергнуть меня: не знаю, кто бы посмел это сделать.

– Берегитесь, – сказал я: – прежде вас и в других странах многие знаменитые любимцы царей говорили то же – кто смеет? однако, после раскаивались.

– Мне приятна ваша приязнь, – отвечал мне князь: – но я слишком презираю врагов своих, чтоб их бояться. Лучше поговорим о деле. Ну, что ваш торговый трактат?

– Подвигается очень тихо, – возразил я: – полномочные государыни настойчиво отказывают мне сбавить пошлины с вина.

– Так, стало быть, – сказал Потёмкин: – это главная точка преткновения? Ну, так потерпите только – это затруднение уладится.

«Мы расстались, – продолжает Сегюр, – и меня, признаюсь, удивило его спокойствие и уверенность. Мне казалось, что он себя обманывает. В самом деле, гроза, по-видимому, увеличивалась. Ермолов принял участие в управлении и занял место в банке, вместе с графами Шуваловым, Безбородко, Воронцовым и Завадовским. Наконец, оповестили об отъезде Потёмкина в Нарву. Родственники его потеряли всякую надежду; враги запели победную песнь; опытные политики занялись своими расчётами; придворные переменяли свои роли… Я терял главнейшую свою опору и, зная, что Ермолов скорее мне повредит, чем поможет, потому что считал меня другом князя, я уже опасался за успех моих дел, которые и без того подвигались туго. Однако, министры пригласили меня на совещание, после коротких переговоров и нескольких неважных возражений, согласились на уменьшение пошлин с наших вин высшего разбора и даже подали мне надежду на более значительные уступки. Обещания князя исполнялись, и я не знал, как сообразить это с его падением, в котором все были уверены. Через несколько дней все объяснилось: от курьера из Царского Села узнал я, что князь возвратился победителем, что он приглашает меня на обед, что он в большей милости, чем когда-либо, и что Ермолов получил 130.000 рублей, 4.000 душ, пятилетний отпуск и позволение ехать за границу. На подвижной придворной сцене зрелища переменяются, как будто по мановению волшебного жезла. Екатерина II назначила нового флигель-адъютанта Мамонова, человека отличного по уму и по наружности… Когда я явился к Потёмкину, он поцеловал меня и сказал: «Ну, что, не правду ли я говорил, батюшка? что, уронил меня мальчишка? Сгубила меня моя смелость? а ваши полномочные все так же упрямы, как вы ожидали? По крайней мере, на этот раз, господин дипломат, согласитесь, что в политике мои предположения вернее ваших». Новый адъютант государыни, – заключает Сегюр, – покровительствуемый Потёмкиным, действовал с ним заодно. Он скоро показал мне свое желание сблизиться со мною. Императрица дозволила ему принять приглашение, которое я ему сделал. Чтобы показать нам свое особенное внимание, она в то время, как мы выходили из-за стола, тихонько проехала в своей карете мимо моих окон и милостиво нам поклонилась («Записки Сегюра», 120 – 123).

Анонимный автор современного жизнеописания Екатерины («Vie de Catherine II, imperatrice de Russie». Paris, 1797, II, 201–202), рассказывая об этом событии согласно с Сегюром, добавляет, однако, к своему рассказу характерную подробность о падении Ермолова и о вступлении в фавор Дмитриева-Мамонова. В самый критический момент Потёмкин будто бы сказал Екатерине: «Государыня! надо кем-нибудь пожертвовать – прогнать или Ермолова или меня, потому что, пока вы будете держать у себя этого белого арапа (се negré blanc) – ноги моей не будет у вас…»

«Белый арап» – это Ермолов, потому что он был сильный блондин.

Так начался «случай» Дмитриева-Мамонова.

Это было в половине июля 1786 года: Мамонову в это время было 27 лет от роду, Екатерине – 58.

II.

Храповицкий, этот безупречный манометр русской истории 80-х и 90-х годов XVIII столетия, этот рефрактор внешней, дворцовой, кабинетной, государственной жизни Екатерины, Храповицкий, записывавший каждое слово и движение царицы и всего разнообразного дворцового калейдоскопа, тщательно отмечавший даже, когда он «потел» и когда «потела» государыня (стр. 34, 91 и др.), – Храповицкий не преминул, со свойственною ему тщательностью и осторожностью, занести в свой дневник внешние проявления совершившегося дворцового переворота. Так, под 15-м июля 1786 года у него записано: «Изъяснение с А. П. Е. чрез 3.». Это значит – «изъяснение с Александром Петровичем Ермоловым чрез Завадовского». Изъяснение императрицы со своим любимцем через постороннее лицо – это уже значит, что звезда фаворита померкла, что «белым арапом» пожертвовали. Тотчас же под этими многознаменательными словами Храповицкий приписывает с красной строки: «Вв. был в вечеру А. М. М. на пок.». Значит: «Введен был в вечеру А. М. Мамонов на поклон». На другой день, 16-го июля, находим в дневнике Храповицкого какие-то иероглифы с таинственными недомолвками: «Отъезд А. П. Е. (конечно, Ермолова). Письмо к М. (к Мамонову?). Концерт в новом зале. М. по же. прох. чр. к. китайскую». Эти иероглифы должны означать: «Мамонов по женской половине проходит чрез комнату китайскую».

17-го июля – новая отметка: «Почивали до 9-ти часов». Отметка эта имеет важное значение в глазах добросовестного Храповицкого: деятельная, неутомимая государыня всегда вставала очень рано, раньше даже своей прислуги – и вдруг она спит до девяти часов! Придворный метеоролог не мог обойти молчанием этого факта: вместо шести часов солнце встало в девять. Дальше, под этим числом, записано: «Чрез китайскую введен был Мамонов в вечеру. Меня видели с ним у Завадовского». – Далее, 18-го июля: «Притворили дверь». Это тоже факт, имеющий значение в придворной жизни: сама императрица притворяет дверь – значит почему-либо нужно было так. А после этого факта значится: «Мамонов был после обеда и по обыкновению – пудра».

Но вот и результаты таинственных посещений, отмеченных иероглифами Храповицкого: 19-го июля Храповицкий получает записку от императрицы. «Заготовьте, – значится в записке, – к моему подписанию указ, что Преображенского полку капитан-поручика Александра Мамонова жалую в полковники, и включить его в число флигель-адъютантов при мне» (записка эта напечатана в «Русск. Арх.» 1872 г., 2065–2066, в числе других писем Екатерины). В дневнике же Храповицкого под этим числом значится: «Поутру заготовлен указ во флигель-адъютанты (не говорит даже кого – для него и так понятно; понятно и для нас). Подписывали… После обеда поднесен другой и объявлен. Я поцеловал ручку pour le confiance[23]23
  pour le confiance – для уверенности (фр.).


[Закрыть]. Cиe было пересказано и принято с удовольствием».

Между тем, Потёмкин, спихнув с своей дороги «белого арапа» и поставив на его место своего птенца, успел в это время уже отлучиться по делам, которых у него по горло. Но вот 20-го июля он снова возвращается ко двору. Юный птенец не может не оказывать особенных знаков внимания самому крупному и самому сильному орлу из «стаи Екатерининских орлов». У придворного метеоролога на этот счет имеется отметка в дневнике под 20-м июля: «Возвратился князь Григорий Александрович, коему Александр Матвеевич (Мамонов) подарил золотой чайник с надписью: «Plus unis par le coeur que par le sang».[24]24
  «Plus unis par le coeur que par le sang» – Единство через сердце, только через кровь (фр.).


[Закрыть]

Через несколько дней о придворном перевороте узнает вся Россия. Державин, знаменитый поэт, посредственный губернатор и плохой придворный, 26-го июля уже сообщает Львову, известному остряку своего времени, свежую новость: «ты, может быть, уже знаешь, что гвардии офицер Мамонов, а как зовут – не знаю, сделан флигель-адъютантом. А если не знаешь – так знай!»

До конца 1786 года имя Мамонова редко появляется в дневнике Храповицкого, потому что человек этот – придворный до мозга костей, и потому, как видно, осторожен даже во сне. Он упоминает о Мамонове только вскользь, при случае. Так, 11-го августа он отмечает: «Выбрана и послана табакерка к матушке Александра Матвеевича». Через неделю, 18-го августа, отмечает, как погрызлись придворные собаки: «После обеда Муфти искусал Тезея». Собака Храповицкого Муфти искусала собаку государыни – Тезея. Результатом этого придворного недоразумения собак явилась отметка в дневнике Храповицкого: «Милостивое извинение. – «Твоя собака сильнее моей». Писано к Александру Матвеевичу. Собаки себе, хозяева себе. Le cas est trés désagréable»[25]25
  «Le cas est trés désagréable» – Случай очень неприятный (фр.).


[Закрыть]. Наконец, 21-го августа дневник отмечает: «Поднес и написал указ о бытии графу Александру Андреевичу Безбородке гофмейстером; число поставлено 20-е, для того, может быть, что в тот день отец Александра Матвеевича пожалован в сенаторы». Но этот пробел в дневнике Храповицкого до некоторой степени может быть восполнен как письмами самого Мамонова к императрице, так и известными записками Гарновского, напечатанными в «Русской Старине». Письма, о которых мы говорим, принадлежали редакции сборника «Древней и Новой России» и обязательно сообщены нам С. Н. Шубинским. Всех писем – 41: из них 30 писаны еще в то время, когда Мамонов находился при дворе; остальные – по его удалении в Москву. Первые 30 писем еще нигде не были напечатаны и представляют живой интерес современности; по ним можно судить, как постепенно подготовлялась драма, кончившаяся падением Мамонова, хотя, к сожалению, по некоторым обстоятельствам, они не могут быть ныне вполне напечатаны; тем не менее, главное их содержание, за исключением неудобных подробностей, мы приведем в своем месте; теперь же обратимся к рассказам Гарновского.

У Гарновского, под 14-м декабря, значится следующее. Граф Безбородко призывает к себе Гарновского, который заведовал в Петербурге делами Потёмкина, и от имени императрицы таинственно говорит ему, что для государыни понадобились покои князя Потёмкина, и поэтому Безбородко приказывает немедленно отопить их, говоря, что обо всем остальном он получит приказание от Мамонова, что покои нужны для временного помещения принцесс. Гарновского это приказание смутило. «Размышляя о сем прерывном и странным для меня показавшемся разговоре, я не в состоянии отгадать, что бы оный значил. Если бы покои, действительно, назначены были для принцесс, то какая нужда держать намерение cиe в секрете? Разве только для того, чтоб помещением сим не подать публике повод думать, что будто бы у светлейшего князя покои отымают? Но тем благоприятство графа Александра Андреевича (Безбородко) так далеко не простирается. Не утверждаю, а догадываюсь, что, под претекстом помещения принцесс, покои сии на что-нибудь другое назначаются. Нет почти ни малейших следов думать, чтоб это было предзнаменование смены Александра Матвеевича Мамонова, который, кажется, состоит в милости и в милости чрезвычайно высокой; однако ж, при дворе нередко и накануне падения ласкают…»

Догадки Гарновского были неосновательны. Мамонов твердо стоял еще на своей недосягаемой высоте.

На следующий день, 15-го декабря, Гарновский, между прочим, сообщает разговор с ним некоего Новицкого: «Александр Матвеевич говорил, между прочим, её величеству, что «ему при дворе жить очень скучно» и что между придворными людьми почитаете он себя так, как между волками в лесу. Не наскучил бы он таковыми отзывами прежде времени». Далее: «Граф Александр Андреевич (Безбородко) открыл ему было нечто мне неизвестное, которое было принято Александром Матвеевичем в знак отличного к нему графского доброхотства; но вскоре потом открылось, что сообщенная ему тайна была неосновательна.

Александр Матвеевич говорил после сего о графе Александре Андреевиче, что он весьма хитер и что так силен у царицы, как более быть нельзя».

Любопытен случай, рассказываемый тут же Гарновским и обнаруживающий отношения Екатерины к своему семейству – к великому князю Павлу Петровичу и его супруге. «Случилось недавно, – говорит Гарновский, – что Александр Матвеевич настроен был поднести государыне купленные её императорским величеством тысяч в 30 рублей серьги, в то время, когда государыня купно с великом князем и великою княгинею разговаривать изволила. Государыня, взявши серьги от Александра Матвеевича, соизволила, показав оные великой княгине, спросить её высочество: «Madame, comment les trouvez vous?»[26]26
  «Madame, comment les trouvez vous?» – Мадам, как вы находите? (фр.).


[Закрыть] И как они великой княгине весьма понравились, то и были подарены её высочеству. Великая княгиня была чрезвычайно рада, благодарила государыню и тотчас, скинув старые серьги, соизволила вложить новые. Это было перед обедом в воскресенье. После обеда великая княгиня приказала звать Александра Матвеевича на другой день к себе. Александр Матвеевич просил на cиe соизволения у её императорского величества, но государыня была сим крайне недовольна и изволила сказать:

– Ты! к великой княгине? зачем? ни под каким видом. Как она смела тебя звать!

«После сего её императорское величество, призвав графа Валентина Платоновича (Мусина-Пушкина), приказала ему: «Поди тотчас к великой княгине, скажи, как она смела звать Александра Матвеевича к себе? Зачем? Чтоб этого впредь не было!»

«Великая княгиня так сильно была сим огорчена, что, плакавши горько, наконец, занемогла. После сего прислана была от великого князя Александру Матвеевичу в подарок прекрасная, бриллиантами осыпанная, табакерка, которую его превосходительство показывал её императорскому величеству. Государыня, посмотрев оную, изволила сказать: «Ну, теперь ты можешь идти благодарить великого князя, но с графом Валентином Платоновичем, а не один». Однако же, великий князь от принятия сего визита отказался» (стр. 15–17).

Так кончился первый год величия Мамонова. Но величие это было призрачное, театральное: за сценою видны были две могучие руки, который поддерживали эту живую картину, и стоило им только отстраниться – картина падала.

III.

Настает 1787 год. «Начало года (говорит историк-панегирист Екатерины, Сумароков) представит нам событие великолепнейшее, достопамятное в эпохах мирa; Екатерина предпринимает обозреть новое свое царство – Тавриду, и цари поспешат во сретение[27]27
  Сретение – встреча.


[Закрыть] ей. Января 2 она, после молебствия в Казанском соборе, при пушечной пальбе, оставила столицу под управлением графа Брюса в переехала в Царское Село, где, пробыв пять дней, отправилась 7 числа в славное путешествие».

За императрицей – громадная, блестящая, невиданная свита. «Повозок, говорит Сумароков, – было: 14 больших карет, 126 саней. Они занимали собой в дороге более версты; поселяне смотрели на то с изумлением. Порядок и довольство, соблюдаемые при дворе, сохранялись с точностью и в пути; передовые гоф-фурьеры приготовляли в назначенные местах трапезы, ночлеги; императрица, по обыкновению, пробуждалась в 6 часов и занималась делами; останавливалась для обедов в 2, по вечерам после разговоров и игры бостон расходились в 9 часов; лишь переменные чертоги напоминали о разлуке с Петербургом. Какое приятное общество из просвещенных людей! Какая свобода, простота! Сколько разных анекдотов!.. Иностранные министры сидели с императрицею поочередно. Тогда продолжались жестокие морозы, доходившие до 17 градусов; и мы, – говорит Сегюр, – кутались в соболях, попирали ногами богатые ковры. Повсюду встречи от наместников, губернаторов, дворянства, купечества, повсюду колокольные звоны; ночью горели на улицах костры дров, простолюдины сбегались к окнам своей повелительницы, она запретила отгонять их и, показываясь, удовлетворяла любопытству»… («Об. цар. и свойст. Екат. В.», ч. 2, 195–197).

Со своей стороны Сегюр говорит: «Наши кареты на высоких полозьях как будто летели… В это время – во время самых коротких дней в году – солнце вставало поздно, и через шесть или семь часов наступала уже темная ночь. Но для рассеяния этого мрака восточная роскошь доставила нам освещение: на небольших расстояниях, по обеим сторонам дороги, горели огромные костры из сваленных в кучи сосен, елей, берез, так что мы ехали между огней, которые светили ярче дневных лучей. Так величавая властительница севера среди ночного мрака изрекала свое: да будет свет!.. Можно себе представить – какое необычайное явление представляла на этом снежном море дорога, освещенная множеством огней, и величественный поезд царицы севера со всем блеском самого великолепного двора»… (Сегюр, 138 – 139).

И в этом море царственного блеска, в этой поражающей глаз толпе принцев, графов, князей и – по выражение Сумарокова – «царей, спешащих во сретение царице», в этом волшебном царстве – фокус всего блеска – Мамонов! На Мамонова обращены взоры всех, потому что на него обращены взоры той, по волшебному мановению которой состоялась эта увеселительная прогулка царей, принцев, князей, графов. В первой карете этого небывалого поезда, под который на каждой станции запасалось по 560 лошадей, помещалась сама императрица, Мамонов, камер-фрейлина Протасова, австрийский посланник граф Кобенцель, Нарышкин и обер-камергер Шувалов; во второй карете – английский министр Фиц-Герберт, французский – граф Сегюр, граф Ангальт и граф Чернышев, Через день Фиц-Герберт в Сегюр менялись местами в карете императрицы с Нарышкиным и Шуваловым. Один Мамонов был постоянно в первой карете.

Как вел себя этот новый временщик в первое время своей власти, можно судить хотя бы по следующему обстоятельству, сообщаемому Энгельгардтом о себе самом. Дарственный поезд остановился в Кричеве, где войска отдавали честь императрице. Был тут и Энгельгардт, автор известных «Записок», в то время состоявший в штаб-офицерской должности. Энгельгардту захотелось быть представленным императрице – и на беду ему удалось это! «Вот где мое самолюбие претерпело унижение (говорит он): в день приезда государыни увидел меня камердинер её, Захар Константинович Зотов, который был уже в полковннчьем чине, а когда я был адъютантом у светлейшего князя, тогда он был камердинер при нем. Он спросил: был ли я у Мамонова, бывшего моего товарища? Но как я сказал, что не был, то советовал мне к нему явиться. Я последовал его доброжелательству; ежели пользы никакой не получу, то, по крайней мере, при многолюдстве покажу, что я знаком фавориту. Я выступил с гордым и самонадеянным видом вперед и поклонился ему; но, вместо того, чтоб обратить на меня благосклонное внимание, он взглянул на меня с презрением и отвратился. Это было низкое мщение за мою с ним бывшую ссору; но признаться, очень мне было больно предо всеми быть так унижену» («Зап.» Энгельгардта, 64).

В конце января Екатерина приехала в Киев. Город этот своим неустройством и неряшеством произвел на императрицу неблагоприятное впечатление. Сын Мамонова, наделавший много шуму во время ополчения 1812 года, а потом не менее возбудивший толков своим сумасшествием, рассказывает в своих записках следующее: Екатерина, будучи недовольна Румянцевым, управлявшим в то время этим краем в качестве генерал-губернатора и фельдмаршала, поручила своему фавориту Мамонову дать знаменитому полководцу почувствовать её неудовольствие. «Отец мой, – говорит Мамонов-сын, – исполнил щекотливое поручение с возможною осторожностью и намекнул фельдмаршалу, что государыня ожидала найти такой город, как Киев, в лучшем состоянии. Герой Кагула почтительно и терпеливо выслушал замечания от моего отца и отвечал: «Скажите её величеству, что я фельдмаршал её войск, что мое дело брать города, а не строить их, а еще менее их украшать!» – Этот прекрасный, но грубый ответ был отголоском неприязненного чувства, которое он питал к князю Потёмкину, вредившему ему во мнении государыни. В тот же вечер слова Румянцева были в точности переданы императрице. Эта великая монархиня, сначала пораженная смелостью ответа, приостановилась, на мгновение задумалась и сказала своему любимцу: «Он прав! Но пусть Румянцев продолжает брать города, а мое дело будете их строить!» «Со времени этого достопамятного путешествия, – говорит г. Киселев, сообщивший в «Русском Архиве» отрывки из записок Мамонова-сына, – Мамонов-фаворит стал принимать участие в государственных делах, чему немало способствовали ежедневные разговоры с посланниками, участие в беседах императрицы с Потёмкиным и, наконец, присутствие его при свиданиях Екатерины с императором Иосифом и королем Станиславом. Г. Киселев удостоверяет также, что существуют гравированные портреты Екатерины и Мамонова в дорожном платье, оригиналы которых были писаны, по повелению императрицы, в память этого путешествия. Оригинал портрета Екатерины находился у графа Мамонова («Рус. Арх.»,]868, 90 – 91).

Храповицкий, продолжая свои наброски день за днем и отмечая все, что ему казалось замечательным во время путешествия, редко упоминает имя Мамонова. Видно, что этот любимец, несмотря на свое высокое положение, в политических делах оставался пока ничтожеством. Так, Храповицкий упоминает о том, что Екатерина говела в Киеве и приобщалась, а под 14-м февраля отмечает: «Во время куртага[28]28
  Куртаг – это прием, приемный день в царском дворце.


[Закрыть] подломился стул Александра Матвеевича»… Событие… Под 26-м марта значится: «В вечеру, по разборе московской почты, вынес Александр Матвеевич эпитафию на мужское лицо, весьма колкую и философическую. Я не отгадал: она от автора на автора, т.-е. от писателя на писателя), т. е. от ее величества». На другой день: «Сделанные мною стихи на вчерашнюю эпитафию отдал Александру Матвеевичу». Значит, пока пробавлялись стишками, и притом плохими. Сам Храповицкий, как выражался Карамзин, «был добрый человек, хотя и худой стихотворец». А талантов Мамонова мы вовсе не видали. Что сама Екатерина была невысокого мнения о политическом гении своего любимца, видно из следующего места у Храповицкого (21-е мая): «Говорено с жаром о Тавриде. Прюбретение cиe важно; предки дорого бы заплатили за то; но есть люди мнения противного, которые жалеют еще о бородах, Петром I выбритых. Александр Матвеевич Дмитриев-Мамонов молод и не знает тех выгод, кои через нисколько лет явны будут».

Гарновский, остававшийся в это время в Петербурге, ловит всякий вздор и сообщает о нем, кому следует. Ясно, что вздор этот имеет для современников громадное значение. Так, Гарновский записывает следующие сплетни: «Александр Матвеевич почитается оставленным за болезнью в Нежине и от двора навсегда удаленным. Некоторые признавали к престолу приближенным Милорадовича, a другие – Миклашевского. Оглашенные в газетах царские милости, в бытность в доме Миклашевских явленные, почиталась достоверные знаком монаршего к сей фамилии благоволения». Слухи эти, по-видимому, распускают и сами Миклашевские, и когда слухи оказываются вздором, то некто Судиенков обзывает Миклашевского «брехуном», говоря: «Брехун! впредь я ему не поверю…» Вздорные слухи, однако, ловятся лихорадочно. Мамонова эти слухи высылают за границу, а Потёмкина сталкивают с высоты величия: «Многие не в пользу его светлости толкуют и то, что его светлость в монастыре, а не во дворце жить в Киеве изволил; во дворце живут её императорского величества камер-фрейлина, Александр Матвеевич, граф Петр Александрович (Румянцев) и граф Ангальт» (Гарнов., 20, 21, 23).

Между тем, любимец всё шёл в гору. Мы видели уже, как он проявил свое фатовство перед товарищем – Энгельгардтом, который, впрочем, сам виноват был, что совался куда не следовало. Фатовство это, по словам автора «Vie de Catherine II», подметил и Иосиф II, император австрийский, которого удивляло хвастовство Мамонова; удивляло и то, что императрица всё это сносила, хотя всё это казалось очень странным Иосифу. Так, во время игры в вист, Мамонов, при сдаче карт, постоянно рисовал мелком карикатуры и чертил на столе всякий вздор, а императрица, с картами в руках, терпеливо ожидала, когда он кончит свои занятия («Vie de Cather. II», 212 – 213).

На возвратном пути из Крыма, в Москве, Екатерина произвела своего любимца «в преображенские премьер-майоры» (Храпов., 39). По возвращении же в Царское Село, Александру Матвеевичу – по свидетельству Гарновского – отведены были комнаты во флигеле её величества, в среднем этаже, о бок собственных комнат её императорского величества. «Сверх сего занимает он в том же флигеле комнаты, как верхнего, так и нижнего этажа, так что у него всего до двадцати комнат будет. Никто не имел, да и теперь не имеет толикого числа комнат» («Рус. Стар.», 1876, У, 4). В это же время, по-видимому, начинается и ближайшее участие в делах неопытного еще временщика: «Мне не удалось, – говорит Гарновский, – поздравить в первой день приезда ни графа Александра Андреевича (Безбородко), на Александра Матвеевича, однако же, исполнил я cиe на другой день, поутру. Поздравив наперед графа Александра Андреевича и по учинении некоторых взаимных учтивостей в речах, доложил я его сиятельству, не угодил ли ему, по случаю отправления курьера сего, писать к его светлости? Граф ответствовал мне так:

– До получения от его светлости ответа на посланную к нему из Твери с нарочным курьером весьма нужную и скорого ответа требующую депешу, писать теперь мне нечего.

«Я на cиe представил его сиятельству, чтобы написал хотя две строки, могущие преподать его светлости сведение о благополучном её императорского величества сюда приезде, на что граф и согласился. В 12-м часу пополуночи не только вручил он мне письма его светлости и к вам (к Попову, с которым Гарновский и вел постоянную переписку), но и двенадцать золотых выбитых на путешествие её императорского величества медалей, для доставления оных к его светлости. Одна из сих медалей запечатана в канцелярии его сиятельства, прочие же одиннадцать принял я счетом, и у себя их укладывал. Александр Матвеевич сказал мне касательно ответа на вышеописанную депешу то же, что и граф Александр Андреевич, из чего я заключаю, что Алексндр Матвеевич имеет об оной сведение такое же, как и граф Александр Андреевич. И его превосходительство заманил я писать таким же образом, как и графа. Сегодня получил я письмо и от него, со вложением в куверте от него к его светлости и письма от её императорского величества» (4–5).

Из сего видно, что и Безбородко, этот даровитый, хитрый хохол, работящий, как вол, и Мамонов, уже понюхавший запаха власти, – оба чувствуют, что высшая государственная сила сидит в Потёмкине, и видимо стараются льстить ему оба, справляются об нем у Гарновского, и шлют через него поклоны всесильному князю – Мамонов, однако, всё шире и шире развёртывается. 28-го июля, в Царском Селе, он задает ужин, «на котором изволила быть её императорское величество и несколько лучших из здешних и чужестранных особ».

Интересно вообще проследить, по запискам Гарновского, отношения Мамонова к Потёмкину: эти отношения объясняют многое. 9-го августа от Потёмкина были получены разные письма. «После подачи, писем, – говорит Гарновский, – был я у Александра Матвеевича, который принял меня не обыкновенно, но отменно ласково и учтиво, так что я не знаю, чему приписать таковой отличной приём. Он, удостоив меня прочесть письма, присланныя к нему касательно бывшего в Кременчуге торжества, как от его светлости, так и от вас (Попова), пересказал также и то, что его светлость к её императорскому величеству писать изволил; наконец, сказал мне: – «Ея императорское величество крайне удивляются, да и я не понимаю, что бы тому за причина была, что на продажу Дубровиц купчая не прислана?» – Надо заметить, что Потёмкин продавал в это время свои деревни Мамонову – и вот откуда такая изысканная любезность последнего. Хотя счастье со всех сторон валит фавориту, однако, ему и этого мало: в нем развивается алчность к богатству. Перед ним все пресмыкаются, все ищут его расположения. В этот же день, о котором говорит Гарновский, знаменитый Архаров представляет «в служители к Александру Матвеевичу привезенного им с собою 24-х-летнего ткача, ростом в три аршина».

Но вот получаются ожидаемые Мамоновым от Потёмкина бумаги на продажу Дубровиц. В бумагах какая-то неисправность. Императрица – законодательница и блюстительница своих законов – просит Храповицкого сказать истинное мнение о скоблении в верющем письме на продажу деревень от князя Потёмкина-Таврического для Александра Матвеевича Дмитриева-Мамонова» и т. д. (Храп., 45).

Впрочем, Мамонов, и помимо этого, кажется, искренно любил Потёмкина, который был творцом его настоящего величия, 15-го октября Бауер, адъютант Потёмкина, привозит от него реляцию о победе у Кинбурна. «Я и г. Бауер – говорит Гарновский – ужинали того числа у Александра Матвеевича, который перед ужином объявил в шутку нам и прочим, к ужину приглашенным, о коих подноситель сего донести вам не преминет:

Кажется, собрались мы здесь все такие люди, которые не желают добра шефу Екатеринославской армии.

«За ужином только и разговаривали о славной победе под Кинбурном, над турками приобретенной. После ужина же сказал Александр Матвеевич:

Я вам покажу план, из которого вы усмотрите, что в пору бы было и покойному королю Фридриху сделать такое распоряжение, каковое турками сделано было при десанте и атаке Кинбурна. Некто из генералов, рассуждая о сем вверху, начал было кое-какие примечания делать, однако же, я оному напрямик сказал: «Иное судить о делах, сидя в горнице, а иное производить оныя на поле».

– Как государыня – довольна?

– Чрезвычайно. Да, полно, и есть чему порадоваться; по крайней мере, люди, любящие отечество свое и князя Григория Александровича, должны радоваться сему» («Рус. Стар.», 1876, III, 471–472).

Награждая орденами отличившихся под Кинбурном, императрица «с великим трудом» набрала в городе достаточное число орденских лент для кавалеров и собственными руками уложила их в коробочку для отправки к армии. «Вот как награждаются воины, под предводительством его светлости находящиеся! (восклицает Гарновский). Нельзя при сем случае не сказать спасибо и Александру Матвеевичу».

Следующий случай еще ярче выказывает преданность Мамонова Потёмкину. Гарновский сообщает, что за одним придворным обедом Мамонов очень много говорил о Потёмкине и «утверждал, что никто на свете не может быть преданнее её величеству, как его светлость»; потом предложил тост за здоровье Потёмкина. Государыня, приняв оное с отличным благоволением и взяв с вином рюмку в руки, соизволила проговорить:

– Да здравствуют предводители обеих армий!»

Тост, конечно, поддержали остальные придворные. Один Мамонов произнес: «Да здравствует предводитель екатеринославской армии!»

Гарновский приводит также следующий интересный разговор, бывший у него с Мамоновым наедине, после ужина 15 октября.

«После разбития бурею черноморского флота – говорил Мамонов – писал князь к графу Петру Александровичу (Румянцеву) отчаянное письмо, с которого граф прислал Завадовскому копию. Сей прочел оную мне, а я, желая предупредить прочих докладчиков, пересказал содержание оного государыне. Напрасно князь пишет, чувствительность свою изображающие, письма к таким людям, которые не только цены великости духа его не знают, но и злодействуют его светлости. Любя его светлость, как родного отца и благодетеля моего, желал бы я, с одной стороны, предостеречь его удержаться от такой вредной для него переписки, служащей забавою злодеям его; с другой же стороны, не хотелось бы мне, при теперешнем дел положении, ссорить его светлость с графом, а тем менее огорчать и тревожить князя. Зная вашу преданность к его светлости, вам cиe открываю. Напишите к Василию Степановичу (Попову) и донесение вестей сих его светлости отдайте на волю Василию Степановичу. Или нет, не пишите ничего; не надобно князя тревожить».